Я приподнялся на локтях. От удара голова шла кругом. Но что значил этот удар по сравнению с моим предательством?! Жизнь потеряла смысл. Я знал, что ни один человек теперь меня не признает.
Поднявшись на ноги, я увидел, что все стали подниматься в гору, к Лунному святилищу. Почему-то я был уверен, что Айну они там не найдут. Хотя я и был теперь проклят и выкинут из клана, мне необходимо было кое-что сделать.
В глазах Гарна и всего нашего рода ничто не могло вернуть меня к жизни. Все же я был жив, хотя лучше бы лорд сжалился и убил меня. Ведь по выражению его лица я понял, что поначалу он готов был сделать это. Я не мог обратить время вспять, но, похоже, существовал лишь один способ помочь Айне.
Признавшись Гарну в том, что Айна тайком посещала Лунное святилище, я ни слова не сказал о Гафии, так как был преисполнен вины за собственное безответственное поведение. Если бы я смог сейчас встретиться с Мудрой и ее служанкой (им было известно о Святилище куда больше, чем нам, в этом я был убежден), у меня появилась бы слабая надежда разыскать кузину.
Лишившись рода и племени, я потерял право на все, даже на меч, который все еще висел у меня на поясе. Гарн не забрал меч, и я решил его сохранить. Возможно, он мне еще понадобится – не для того, чтобы заслужить прощение, а для того, чтобы вызволить Айну.
Я двинулся пешком к морю, планируя на следующий день прийти в долину Тагнеса и отыскать Мудрую. Свой шлем с обозначением рода я оставил лежать там, куда он свалился от удара Гарна. Там же остался и арбалет. С обнаженной головой, пустыми руками, шатаясь, так как в голове звенело, а в глазах двоилось, я отправился вниз по течению.
Ночь я провел на берегу. К морю буквально подполз, обмыл разбитое лицо водой, отчего оно загорелось огнем. Один глаз заплыл и закрылся, а боль в голове не давала удерживать мысли, кроме единственной: мне необходимо разыскать Мудрую или ее служанку. Они знают нечто о Лунном святилище и о Силе, которая в нем заключена.
Если Гарн не найдет следов дочери, на меня объявят облаву. Сам не зная почему, я был уверен, что в горах они следов беглянки не обнаружат. Разумеется, ненависть и жажда мщения возрастут у Гарна многократно. Любой человек из нашего рода, который меня подстрелит, заслужит его благодарность. Я должен быть осторожен, если хочу остаться в живых и помочь Айне. В голове моей тем временем была полная неразбериха. Я то и дело впадал в забытье и обнаруживал, что лежу на песке или бессмысленно ползу. Когда волны, выплескиваясь на берег, окатывали лицо, я ненадолго приходил в себя.
Прошла ночь, а за ней и день. Напрягая остатки сил, я отвоевывал каждый шаг пути. Наконец я добрался до места, откуда шла дорога в сторону владений Тагнеса. Там я прислонился к скале и попробовал собраться с мыслями. Идти в долину открыто означало накликать беду. Хотя Тагнес и не был другом Гарна – вернее, оттого, что он был его недругом, – ему доставит удовольствие выдать меня тем, кто за мной охотится. Как приятно будет Тагнесу рассказать всем, что близкий родственник, соплеменник, предал лорда Гарна. Ему выгодно сдать меня как заложника и посрамить тем самым тех, чье имя я когда-то носил.
Значит, мне нужно напрячь раскалывающиеся мозги, чтобы не попасться на глаза людям Тагнеса и суметь тайком пробраться к дому Мудрой. Сказать по правде, я не был уверен в том, что она мне поможет. Надеялся только на то, что она не зависела ни от одного клана и, следовательно, не была обязана исполнять его законы. Кроме того, она была целительницей, возможно, она сжалится надо мной и подскажет, в каком направлении должен я идти, чтобы разыскать дочь Гарна и послужить ей верой и правдой.
Сам не знаю, как удалось мне добраться до долины. Видимо, меня вел инстинкт. Смутно припоминаю, что шел мимо полей, мимо видневшихся вдали бревенчатых домов, точнее, трех таких домов, стоявших кучно, хотя, быть может, зрение выкидывало со мной шутки. Кажется, часть дня я пролежал, укрывшись за скалами, а черная птица, спланировав вниз, пыталась выклевать мне глаза, так что я очнулся от боли. Впрочем, очень может быть, что это был сон. Было уже за полночь, когда я проснулся от невыносимой жажды, кожа моя была так горяча на ощупь, будто меня обернули горящей тканью.
Я подобрался к краю скалы. Горы здесь были выше, чем на земле Гарна. Помнилось, Гафия проходила где-то здесь. Я надеялся, что в этих местах меня не заметят караульные Тагнеса и мне удастся найти дорогу к дому Мудрой. Вспоминая, как во время похода она разбивала палатку в стороне от людей, я уверен был, что и сейчас она живет где-то поодаль.
Пробираясь в темноте, я падал и вставал бессчетное количество раз. Лихорадка наконец взяла надо мной верх, я споткнулся и полетел вниз с такой силой, что показалось, будто я проваливаюсь в черную бездну. И это был уже не сон, а что-то более глубокое и менее приятное для тела и души.
Случилось так, что те, кого я искал, сами нашли меня. Временами я с трудом приходил в себя и видел над головой шатер из шестов, связанных сверху сухой лозой. Чудилось, будто лежу я на сжатой полосе с торчащей из земли соломой. Свешивавшиеся пучки сухих стеблей и листьев казались перевернутым вверх дном садом, убитым осенью.
Голова все еще болела, но жар, сжигавший меня, прошел. При попытке поднять руку я испытывал такую слабость, что меня охватывал страх. Затем силился повернуть голову. В виске начинало яростно пульсировать, но я уже способен был видеть, правда только одним глазом. Я увидел, что лежу на кровати, в хижине, совершенно не похожей на крепкий дом Гарна. В хибарке не было ничего, кроме табуреток да небольшого очага, сложенного из камней с застывшей на них глиной. Камни были использованы также в качестве основания для полок. На этих импровизированных дощатых полках лежали пучки сухой травы и стояло много глиняных горшков и деревянных ящичков.
Помещение наполнял запах разнообразных трав. Одни пахли пряно и приятно, другие же – странно и резко. На огне стоял металлический горшок на трех ножках. В нем что-то булькало, и запах оттуда разносился уже другой. От него голова моя заболела еще сильнее, а желудок дал знать, что давно уже пуст.
Откуда-то послышался шорох. Мне удалось слегка повернуть голову, и в полутемной комнате (свет лишь слегка проникал через две очень узкие щели в стенах и из-под дверей) я увидел Мудрую. Она взглянула на меня и, подойдя, притронулась ко лбу. Голова отозвалась резкой болью. Должно быть, я вздрогнул, хоть и старался не подать вида, что столь легкое прикосновение причиняет мне нестерпимое страдание.
– Лихорадки больше нет. – В тихом голосе мне почудились резкие интонации Гарна. – Это хорошо. Ну а теперь…
Она подошла к очагу, зачерпнула из горшка поварешкой темную жидкость, налила в грубую глиняную чашку, добавила немного воды из ведерка и две-три щепотки сухой травы из большого набора глиняных горшков.
Во время похода она была одета в приличную одежду, которую обычно носят женщины любого клана. Сейчас же на ней была рубашка, не доходящая до колен, и бриджи. На ногах такая же мягкая охотничья обувь, в какой я ходил на дежурство.
Она снова подошла ко мне. Подложив руку под голову, подняла меня с легкостью, которую трудно было ожидать от женщины, и поднесла кружку с горячим содержимым к моим губам.
– Пей! – приказала она, и я послушно, как ребенок, подчинился.
Жидкость была горькой, но я выпил ее, стараясь не подать вида, что она мне не по нраву, так как понимал, что она обладает оздоровительным воздействием. Осушив кружку, я схватил женщину за край рукава и выложил правду, зная, что сделать это необходимо, пока в голове моей не помутилось. Ведь если не признаюсь, это будет еще бо́льшим предательством.
– Меня изгнали из рода…
Собственный голос удивил меня, так как слова, легко сложившиеся в мозгу, я произнес с трудом, с остановками, будто язык и губы вдруг стали страшно тяжелыми.
Она опустила меня на кровать.
– Ты болен, – ответила она, как будто это обстоятельство могло извинить любое преступление, как бы ни было оно тяжело. – Тебе нужен отдых.
Я сделал попытку заговорить, чтобы она поняла меня, но она прижала пальцы к моим губам, отчего мою распухшую и разбитую плоть пронзила резкая боль. Потом она перестала обращать на меня внимание и стала расхаживать по комнате, словно пересчитывала пучки и коробки, то снимая их с полки, то ставя на место. Вероятно, здесь соблюдался определенный порядок.
Наверное, напиток ее обладал снотворным действием, потому что я почувствовал, что глаза мои слипаются, и я провалился в здоровый сон, без сновидений.
Проснувшись, я увидел Гафию, стоявшую возле очага. Горшок по-прежнему кипел на огне. Она помешивала в нем ложкой с длинным черенком, чтобы не стоять слишком близко. Это было важно, потому что жидкость выплескивалась и брызги падали в огонь, который каждый раз вспыхивал в ответ. Должно быть, она услышала, как я пошевелился, потому что посмотрела на меня, вынула ложку и положила на полку. Затем подошла ко мне и принесла еще одну чашку.
В этот раз я сам приподнялся на локте, не желая ее помощи, и увидел, что в чашке была чистая вода. Я выпил ее до капли. Никогда еще вода не казалась мне такой вкусной. Потом я постарался объяснить ей то, чего госпожа ее, по всей видимости, не поняла:
– Меня отлучили от рода… – Я не спускал с нее глаз. Я чувствовал жгучий стыд, но понимал, что обязан сказать об этом, несмотря на то что болен. – Лорду Тагнесу будет выгодно отправить меня назад, к Гарну. И он сможет обвинить твою госпожу в том, что она меня не выдала…
Девушка, нахмурясь, прервала меня:
– Забина не имеет отношения к роду лорда Тагнеса. И что он будет делать, ей неинтересно. Ты ранен, нуждаешься в помощи. Она же может помочь и, следовательно, должна помочь. Никто не имеет права в это вмешиваться.
Я чувствовал, что она не понимает. По нашим понятиям, тот, кого отлучили, проклят, и те, что оказывают ему помощь, навлекают на себя неприятности. Отныне со мной не должен разговаривать ни один человек. Я превратился в живой труп. Никто не должен общаться с человеком без роду без племени.