– Пусть будет так, госпожа. Да исполнятся твои желания. Пусть наша Госпожа из Святилища Урожая укажет тебе путь, ведь она всегда заботится о тех, кто любит истину!
Я уже произнесла прощальные слова, но обращение Налды к Гунноре, утешительнице и надежде всех женщин, согрело мне сердце. В душе я возблагодарила ее за такое благословение – произнесенное прямо под стенами Дома Пламени, в котором Гунноре не было места и власти.
Но быть может, и в этих стенах кто-то провожал меня чуждым здешней вере благословением. Выезжая при первых зыбких лучах утра, я думала о ней – о бывшей аббатисе Малвинне, чьи «дочери» заботливо ухаживали за ее телом, вряд ли догадываясь, где скитаются ее мысли.
Пребывая в отчаянии, я отыскала ее в маленьком внутреннем садике, где царил беспредельный покой, хотя для меня нигде сейчас не было и не могло быть покоя. Жаркие, острые чувства сшибались во мне. Я подумала, не слишком ли она стара, чтобы понять такие чувства. Она, почти совершенная по меркам своей обители, – найдет ли в себе сочувствие к моим бедам?
Но, встретив ее взгляд, я увидела в нем полное понимание. Она не судила меня в ту минуту, не упрекала за пылкое нетерпение. Ее взгляд только отнял у меня бессильную жалость к самой себе и еще бешенство, очистив мои мысли для решения.
– Я не допущу, чтобы все так кончилось! – выкрикнула я сквозь бурю питающих друг друга гнева и боли.
Мне хотелось услышать от кого-то: «Поступай так-то и так-то, Джойсан, и все будет хорошо». Только вот не было больше тех, кто мог бы так распорядиться моей жизнью. Я осталась одна.
Одиночество поселилось во мне и выедало меня изнутри.
– Я его жена – не только по обряду, но и по желанию сердца, – отчаянно заявила я. Может быть, здесь считалось грехом вкладывать в слова столько чувства. Дамы Норстеда, принимая обеты, отвергали все плотские желания. – За мной двойное право на него – а мы всё врозь!
Она не отвечала, и сыплющиеся из меня слова звучали тем пронзительней, чем больше я думала о потере.
– Мы выстояли с ним против Зла, и я готова была тогда стать его женой. Он… Я думала, что он сейчас измучен борьбой, что со временем обратится ко мне – может быть, когда научится быть самим собой, оставив несчастья позади. Поэтому я была терпелива… – Вспоминая сказанные тогда слова, я стискивала повод и не видела перед собой дороги. – Я словом и без слов старалась показать ему, что вижу в нем все, чего может пожелать женщина. Род сочетается с родом не по любви, ни мужчину, ни деву не спрашивают об их склонности. Лишь бы брак был выгоден их Домам. Но я верю – да, я не могу не верить, что и такой брак может обогатиться дарами жизни. Я думала, что так будет со мной. Ты знаешь, – продолжала я, – что он отмечен наследием Древних. Но когда враги схватили меня и хотели использовать в своих грязных целях, он один пришел мне на помощь. Тогда я поняла, что эта метка ничего не значит, что он не из тех, кого можно запугать, а из тех, кто достоин любви. Я разделила его боль и его путь. Я знаю, так будет, пока хоть на одном алтаре горит Вечное Пламя. Но… всего, что я могла ему предложить, оказалось мало.
Так я изливала свою боль, крепко сжимая шар с грифоном – все, что он мне оставил, – моя левая рука сама потянулась к нему в поисках утешения. грифон был родовым гербом моего господина, но этот талисман, много древнее герба, был найден в долине, откуда ушли Древние.
Я посмотрела на свой шар. Крошечные камушки в глазах грифона блестели даже в скупом свете, и казалось, полусвернутые крылья сейчас расправятся, вырвутся на волю из хрусталя. В этом шаре крылась Сила, хотя ни я, ни мой нареченный не знали, как ее вызвать. А еще он был ключом…
Я запомнила слова незнакомца, появившегося под конец битвы, которую вел мой муж. Он назвался Нивором. И это он сказал, что я владею ключом.
Чем бы я ни владела, все было мало. Боль настигла меня и выжгла во мне гордость. Не надо мне было такой гордости. Я качнулась в седле. Уже остались позади дальние поля, скоро предстояло свернуть по тропе на юг. А я все не могла сладить с воспоминаниями.
Выслушав мой плач, бывшая аббатиса ответила тем, чего я никак не ожидала, – согласием.
– Да, всего того, что у тебя есть, недостаточно. Керован… – Она произнесла его имя тихо, словно благословляя. – Он был обделен с рождения. Его отец… он хотел сына только из гордости, чтобы было кому сменить его на троне владетеля замка. Керован распознал это сердцем раньше, чем смог понять. Тьма питается несчастьем и крепнет на нем, притягивая уродливые, больные мысли. Такие мысли бывают у каждого – иные скрывают их даже от самих себя. Но Керован, как бы его ни уродовали, не стал тем, кем его считали, – чудовищем. Нет, он сам не знает своей Силы. Я встречалась с твоим мужем.
Она меня поразила, ведь внутрь аббатства не было хода мужчинам. Должно быть, у меня вырвался возглас, потому что бывшая аббатиса улыбнулась:
– У старости свои особые права, дитя мое. Да, услышав твою историю, я захотела лучше его узнать. Он приехал и… Несмотря на стены, которыми отгородил свою душу от мира, он заговорил. Конечно, сказал мало, а умолчал о многом, но мне открылось больше, чем он думал. Он стоит сейчас на развилке, откуда начинается много дорог, – и должен выбрать, а выбор, к добру или к худу, сделает его другим человеком. Дитя, мы так мало знаем о Древних! И, вопреки предостережениям рассудка, неведомое влечет нас – влекут чудеса и опасности, которые находятся за пределами нашего понимания. Керован – их наследник, он сейчас как дитя перед грудой сверкающих игрушек. Но странные обстоятельства его рождения вынуждают его к особой подозрительности. Все, что склоняет предпочесть чувство рассудку, его пугает. И больше всего он боится самого себя, боится уступить любви…
– Любви? – с горечью бросила я.
– Любви, – твердо повторила она. – Хотя он сам о ней не знает, да если и знал бы, не позволил бы ей себя увлечь. Он не только сам спасается за этими выстроенными изнутри стенами – он других хочет спасти от себя. Он больше не приблизится к тебе, Джойсан, хотя пока сам себе в том не признается. Он не придет потому, что бережет тебя – и боится, что чужая кровь в его жилах для тебя опасна.
– Но это же не так! – вскричала я. И так стиснула шар с грифоном, словно хотела его раздавить.
– Для него – так. Если он не разрушит своих внутренних стен…
– Тогда я разрушу их за него!
На это она кивнула и снова кивнула, когда я добавила:
– Я не свободна, и он тоже нет! Вот он едет к войску лорда Имгри. Там его станут использовать – а за его спиной делать знаки от злых Сил. Друзей он там не найдет. Ну зачем он уехал?!
– Ты знаешь зачем, детка.
– Знаю! Решил, что ему больше нечего терять, так можно и жизнь потратить. Сказал жене, мол, ты свободна – и вперед! Ну а мне не все равно! Обойдусь без ложной гордости. Если Керован уезжает к тому, кто использует его как орудие, – я тоже поеду!
– Поедешь. Так назначено судьбой, и ты, быть может, еще не догадываешься, как много это значит. Да пребудет с тобой Пламя! Да будет оно тебе плащом и укрытием, милое дитя. Да облегчит оно твой путь и зажжет радость в твоем сердце.
Она не только благословила меня, но и приказала открыть для меня склады аббатства. Там я выбрала себе оружие и снаряжение из принесенного беженцами и никому не говорила о сборах, пока не была готова. Потом переговорила с Налдой и пустилась в одинокий путь к неизвестности.
Моя кобылка – неприглядная, если сравнивать с рослыми конями равнин, – была горного племени. Я назвала ее Бураль – так земледельцы называют крепкие корни, нелегко поддающиеся корчевке. Теперь я повернула ее на южный путь, которым до меня проехали мой муж и его отряд.
Я мало надеялась их догнать – слишком много дней прошло. К тому же, хотя тропа указывала мне направление, ехать открыто я боялась.
Земля теперь полнилась врагами разного рода. И до войны Пустыня, лежавшая не слишком далеко отсюда, была пристанищем разбойников и вольных шаек налетчиков. Слышала я и о вражеских отрядах, продвигавшихся от моря на восток, – хотя таких теперь стало меньше. Их разведчики могли обнаружить эту тропу и взять под наблюдение.
Когда-то это был торговый путь. Долина, где стояло аббатство, считалась удачным местом для торговли, в ней несколько раз в году проходили ярмарки. Однако с начала вторжения тропу забросили, и она заросла, а там, где проходила под кручами, ее засыпали зимние оползни.
Я была рада, что стало светлее, потому что кое-где приходилось спешиваться и вести Бураль на поводу через осыпи. И все же я не замедляла хода, пока на второй день пути на дорогу не лег опасный туман. В густой пелене я не видела даже кончика протянутого перед собой меча. Роса оседала на шлем, струйками стекала на лицо, и руки на поводьях стыли от сырости.
Продолжать путь в слепой мгле было безумием. Я стала высматривать укрытие. Скал и каменных глыб здесь было в избытке, но не попадалось ничего похожего на пещеру или хотя бы нишу в обрыве. А мне не улыбалась мысль корчиться на мокрых камнях под открытым небом, пока не распогодится.
И вдруг передо мной выросла скальная стена. Бураль дернула повод, упрямо потянула влево – не знаю уж, какая сторона света там лежала. С дороги мы к тому времени сошли, потому что она тянулась прямо по открытому месту, а я не хотела никому попадаться на глаза.
Видя, что кобыла заупрямилась, я дала ей волю – тем более что и земля в той стороне казалась надежнее. Мы двинулись вплотную к стене, так близко, что вьюк порой шуршал по камню. Не знаю, когда я заметила, что это не простая скала, а настоящая стена, выстроенная с какой-то целью.
Камни – вернее, огромные необтесанные глыбы – были выложены с таким искусством, что в трещину не вошел бы и кончик ножа. Обычные скалы порастают пепельно-зеленым или ржавым лишайником, а эта была чистой, только кое-где стекали ручейки влаги от тумана.
Уверившись, что мы подходим к руинам Древних, я приостановилась и для проверки взяла в руки грифона. Хрусталь всегда был теплым, и глазки заключенного в нем сущест