Мы усвоили жестокий урок. К тому времени побережье было в руках врага, а те наши лорды, кто привлекал к себе людей милостью и великодушием, погибли – или в безнадежной битве, или от подосланных убийц. И только тогда мы стали стекаться под руку трех южных лордов, достаточно дальновидных и сильных, чтобы объединить вольный союз долин в подобие королевства.
Из тех троих Имгри любили меньше всех. И все же никто из служивших ему не отрицал, что он правит железной рукой. Необязательно любить человека, чтобы хорошо ему служить. Он стянул остатки разбитых войск, безжалостно сбивая их в армию, заставляя забыть все старые распри ради борьбы против одного врага – Гончих Ализона.
Только вот мало надежды выстоять было у этой потрепанной, измотанной армии. Сил едва хватало на внезапные налеты по примеру хищных разбойников Пустыни, что охотятся как волки и так же преданы своей стае.
А пришельцы по-прежнему удерживали захваченный порт. В нашу пользу изменилось одно: из-за моря не привозили больше того неведомого оружия, что сокрушало наши крепости, как человек рушит ногой муравейник. Оружие это, как нам сказали несколько пленников, которых мы взяли, было не ализонским – какая-то новая магия союзников наших врагов.
Вот эти броненосные чудовища по неизвестной нам причине вышли из строя, но для нас это мало что меняло: у врага и без них хватало людей и оружия. А наши кузнецы в дальних западных долинах выбивались из сил, но из одной стрелы не сделаешь двух, и нам порой приходилось сражаться даже за припасы.
Я был среди разведчиков, посланных на поиски таких припасов. Я ведь рос в одной из дальних долин, и воспитавший меня лесничий научил всему, что нужно для таких дел. Я рад был бы и дальше служить разведчиком, потому что в армии, даже и не увидав еще моих копыт, смотрели на меня с подозрением: получеловек… чудовище – слухи всегда обгоняли меня.
Несколько месяцев назад Имгри отослал меня на север в помощь ослабевшему отцу. К тому же существовала угроза, что Гончие, расползаясь вдоль побережья, на севере нанесут удар вглубь суши. Я тайно побывал в Ульмсдейле и нашел там врагов среди кровной родни. Мать с рождения меня ненавидела – не столько за телесное уродство, сколько за то (об этом я узнал позже), что не сумела выковать из меня оружие, вселив в тело младенца Древнюю Силу.
Она переоценила свое умение: я стал не последним ее поражением. Когда она с сообщниками решилась навлечь на ализонцев ветер и морские волны, потоп уничтожил и нашу долину, покончив со спорами за наследство. Когда же я попытался вернуться к войскам, то наткнулся на отрезавшие меня от сил Ульмсдейла вражеские отряды. Пришлось забирать к западу, где я нашел… свою нареченную. Нет, я не назову ее так, хотя по всем законам долин она моя жена и была ею с нашего детства, когда мы еще не видели друг друга. Джойсан… С мыслями мне справиться еще труднее, чем со сновидениями. Я вижу ее среди ее людей, я вижу своего кузена Роджера, присвоившего мое имя, – меня она тогда считала одним из Древних. Я вижу ее в Пустыне, покорную воле Роджера: они с моей матерью вздумали колдовством превратить Джойсан в свое орудие, чтобы через нее завладеть предметом истинной Силы – моим подарком, найденным в Пустыне хрустальным шаром с грифоном.
Да, можно уйти от нее телом, но мыслями не убежишь. Она всегда у меня перед глазами: гордая, отважная, добросердечная – чего еще желать человеку? Человеку… да только я не человек, и все равно я желаю ее.
Почему она не идет у меня из головы – ведь я-то ее отпустил? Мало ли в долинах хороших людей? Она найдет среди них такого, какого заслуживает. Меня таким не назовешь.
Если поглядеть правде в глаза, я уехал, не столько отвечая на вызов Имгри, сколько спасаясь от Джойсан. И я так устал… Но стоит уснуть, эти сны… А все же без сна никак, хотя я из гордости не показываю спутникам своей усталости. Но в конце концов и я сдаюсь…
Зал – такой громадный, что не видно стен. Ряды огромных колонн, между ними плавает благоуханный туман, клубится, рисует узоры, словно невидимая рука играет туманными лентами. Ни факелов, ни светильников на стенах, а светло.
Двигаясь между двумя рядами колонн, я видел вырезанные на них руны. И руны эти тоже светились – одни тускло, как серый рассвет, другие отливали синевой.
Эти руны не давали мне покоя. Я должен был их прочесть, чтобы узнать что-то важное – может быть, историю давно канувшего в прошлое рода или племени. Потому что зал этот был очень стар – его древность тяжело ложилась на плечи вошедшего.
Древность… и мудрость. В наших замках тоже хранятся летописи. Человеку всегда хочется оставить память о своей жизни и делах. Но предания моего народа в сравнении с этим были как бессмысленные каракули, начерченные прутиком на речном песке. И еще здесь обитала Сила. Она наполняла зал, оставляя свой привкус на языке.
Но в моем благоговении не было страха. Все это было слишком далеко от таких, как я, – так далеко, что вовсе нас не касалось. От таких, как я?..
Я – Керован! Я уцепился за этот клочок памяти о себе. Не зная, где я, я должен был помнить, кто я. В этом решении был вызов.
Я шагал ровным и быстрым шагом, колонны тенями уплывали назад. Ушами я не слышал ни звука, но в голове у меня отдавался шепот – нечто бесплотное теребило мою мысленную защиту, искало прохода внутрь.
Впереди разрастался свет. Сияние, сошедшееся в одну точку, медленно меняло цвет от глубокой синевы к яркому, сияющему серебру.
Ноги мои не ощущали опоры, но я уже несся вперед, как завидевший цель бегун. Во мне вздымалось волнение, словно я и впрямь участвовал в гонке и уже видел впереди победу – или поражение.
Сияние высветило помост, обращенный ко мне острым углом. Мне показалось, что в целом он имел очертания звезды. И на нем стоял алтарь из хрусталя. Алтарь?.. или гробница, потому что внутри кто-то покоился.
Достигнув луча звезды, я пошатнулся: владевшее мною нетерпение гнало меня вперед, а сопротивление воздуха толкало назад. Возможно, это служило защитой для спящего.
То был не человек – и не птица: в его теле слились черты обоих видов. Но в нем это противоестественное сочетание представлялось естественным и правильным. Лицо было птичье – нос и рот сходились клювом, а над ним были большие птичьи глаза, сейчас сомкнутые. Ото лба поднимался гребень из перьев, и те же перья, уменьшаясь, тянулись по плечам к локтям. А вот ступни были не птичьи: широкие лапы с мощными втягивающимися когтями. Зато кисти рук заканчивались когтями хищной птицы, и эти когти охватывали рукоять меча – светлый, нетронутый временем клинок казался не сталью, а лучом света.
При всем при том спящий не был чудовищем. Скорее при виде его во мне усилился тот же благоговейный трепет. Нельзя было сомневаться: лежащий здесь в свое время далеко превосходил величайших из тех, что зовут себя людьми.
Я не знал, зачем призван к его гробнице, но что призван – не сомневался. Шепот в моей голове стал настойчивей, жестче, будто голоса невидимок отчаянно спешили донести до меня послание и страшились, что не успеют.
А я все разглядывал спящего. Мне все больше мерещилось в нем сходство с грифоном – гербом моего дома и пленником хрустального шара, что остался у Джойсан. Не хватало звериного тела и крыльев, зато птичий лик… гребень на голове… кошачьи лапы и птичьи когти… да, сходство было.
Эта мысль словно распахнула двери шепчущим, и на миг я их услышал:
– Ландисл! Ландисл!
Я замотал головой, как это делают, чтобы отогнать жужжащих лесных мух, – хотел избавиться от этого пронзительного крика. Однажды я уже слышал это имя – ибо это было имя, – но где и когда?
Память распахнулась: я сам выкликал его, восстав против черного колдовства матери и Роджера, хотя и не понимал этих чуждых звуков. «Ландисл», – тогда это слово сорвалось с моих губ.
На миг стало темно, меня скрутило, смяло, словно тело мое силой вырывали из одной жизни, загоняя в другую. Потом я открыл глаза свету. Но это было уже не сияние звездного постамента. Я в растерянности захлопал глазами… Огонь – обычный костер, рожденный деревом этого мира…
Надо мной стоял командир приданного мне лордом Имгри отряда. За его спиной шевелились, просыпаясь, остальные. Меня охватил гнев: еще немного – и я бы узнал, понял… Этот болван нарушил сновидение – первое, которое что-то значило, могло бы мне что-то сказать.
В глазах у меня еще стояли те колонны, сияние… На сей раз сон запомнился во всех подробностях. Даже в седле, раздвигая утренние туманы, я живо помнил то, другое место.
И я все крепче уверялся: то был не обычный сон. Нет, ту часть меня, что мыслит и способна запоминать, увлекло в Иное время – или в Иной мир, где и теперь лежит человек-грифон – мертвый или спящий.
– Ландисл…
Наяву имя мне не давалось, губы отказывались его произносить, и я едва не прикусил язык. Со спутниками я тоже не заговаривал. И даже не заметил, когда они выдвинулись вперед, оторвались от меня.
Наконец я, собравшись с духом, оттеснил сонные видения в глубину памяти. Меня не оставляло странное чувство, будто, если слишком долго или слишком часто на них задерживаться, я затеряюсь между мирами: тем, в котором двигался сейчас, и другим.
Я решительно сосредоточился на том, что видел глазами: на теплом утреннем солнце, на тропе, по которой мы ехали, на спутниках. Вернулась выучка разведчика, я был теперь начеку, будто в опасной вылазке.
Теперь мне хотелось поговорить, хотя до сих пор я сторонился спутников и заговаривал только по необходимости, то есть редко. По всему, что я слышал, война на юге топталась на месте. Наши удары свелись к коротким налетам малыми силами, пока Имгри с двумя лордами-союзниками накапливали оружие и сбивали армию в один кулак под твердым командованием.
И захватчики как будто сдержали напор, укрепляя то, что взяли прежде, но не посягая на большее. Двое из моего отряда охотно рассказывали о причалившем далеко на юге сулькарском корабле – его встретили разведчики.