Лестница привела меня к дверному проему. Ступеньки тянулись и дальше, но я, рассудив, что это помещение приходится прямо над оружейной галереей, вошла в него.
Этот зал был гораздо у́же – просто коридор, где могли, пожалуй, разойтись двое моего телосложения, и в его стене виднелись три двери.
Да, здесь уцелели дверные створки. Две, как и та, во дворе, превратились в гнилые деревянные лохмотья, но третья, между ними…
Эта выглядела и целой, и прочной. Я не сумела высмотреть ни щелки в старых досках, ни ржавчины на металлических петлях. И на ней был металлический засов – снаружи! Наткнись я на такой запор внизу или в погребе (если здесь и были погреба, мне не хотелось их искать), сочла бы это тюремной камерой. А так… Может быть, это было хранилище, где хозяева замка на время отъезда запирали самое ценное свое имущество? Хотя на таких обычно прилаживали сложные замки, а не обходились простым засовом.
Я осторожно подошла, коснулась доски над засовом, ожидая, что она рассыплется под пальцами. Потом нажала сильнее, но под ладонью ничто не шелохнулось. Никто не запрещал мне отодвинуть металлический стержень, свободно лежавший в петлях. Немного поколебавшись (не дело поддаваться страхам!), я решила, что обязана выяснить, почему во всем здании уцелела нетронутой одна-единственная дверь, между тем как остальной металл и оружие рассыпаются от прикосновения. В долинах рассказывали немало историй о любопытных, попавших в беду из-за желания открыть тайны Древних. Сейчас я хорошо понимала тех неудачников, потому что и меня нестерпимо тянуло отодвинуть засов. Так я и сделала.
Должно быть, каким-то ухищрением строителей на этом засове держалась вся дверь. Стоило потянуть его в сторону, створка качнулась ко мне, по ней пошла трещина и на глазах стала расширяться. Раздался скрежет, наружу вырвался застоявшийся воздух. Дверь косо повисла на одной петле, а другая, напугав меня громким треском, обломилась.
Приоткрывшись, дверь мигом достигла того же прискорбного состояния, в каком пребывали другие, по сторонам от нее. Куски досок распались, обваливаясь на каменный пол.
Когда дверь стала распадаться, я было шарахнулась, но все быстро кончилось: лязгнув напоследок, упал и переломился стержень засова, и тогда я шагнула вперед, заглянула в комнату.
Мне выпало одно мгновение – один взгляд на то, что было укрыто от времени, пока я безрассудно не впустила годы внутрь, позволив им с яростью обрушиться на заклятие (да, я уверена, что сняла защитное заклятие).
Эта комната не была голой. На стенах висели гобелены – я с первого взгляда ахнула, не веря, что подобное чудо могла вышить человеческая рука. Была здесь кровать под высоким балдахином: столбики изображали сидящих котов, каждый выше меня ростом. Кровать устилали пышные покрывала желтого, как кошачьи шкурки, меха, и они тоже рассыпались седым пеплом, как и ковры на полу. У стены стоял стол и на нем зеркало, его резную рамку украшала кошачья головка. Шкатулки на столе… Этих богатств я не успела рассмотреть. Все рассыпалось прахом.
Были ли там кресла, сиденья, высокий гардероб с платьями, которым позавидовала бы хозяйка любого замка? Наверняка были. Я даже помню, что успела скользнуть по ним взглядом. Я не переступала порога – стояла и смотрела, как до боли поразившая меня красота обращается в ничто. Открылись окна – шторы с них опали быстрее, чем опадают под жарким солнцем лепестки увядшего цветка.
Из этих окон внутрь хлынул свет (здесь плющ не заплетал проемов). В лучах заплясали тысячи пылинок. А потом… ничего, совсем ничего не осталось.
Нет, не так.
Посреди одного из солнечных пятен что-то блеснуло, отразив солнце, – вернее, не жестко блеснуло, а мягко засветилось. Я медлила войти. И все же как раньше не могла устоять перед искушением открыть зачарованную дверь, так и теперь не удержалась.
От густой пыли я закашлялась, замахала руками перед лицом, в надежде очистить воздух, и придвинулась к пыльному солнечному лучу. Когда носок моего сапога коснулся светлого пятна, я наклонилась и подняла перстень.
Он не рассыпался хлопьями, как остальной металл в этой комнате. Ободок кольца казался твердым, словно только вчера выкован. А такой оправы и камня я в жизни не видывала. Мы, в долинах, бедны драгоценностями. В реках намывают немного золота, попадается янтарь – его высоко ценят. Самые богатые лорды в праздничные дни украшают себя заморскими каменьями. Но и те обычно мелкие, отполированные, а не ограненные. У меня в руке было совсем иное.
Камень, если то был камень, был огромным, с мой большой палец, хотя державшее его колечко явно делалось для тонкой женской руки. Этот камень, вернее, самоцвет не был ни отполирован, ни огранен. Небывалая игра природы придала ему подобие кошачьей головы, и он был не розовый и не желтый, а сочетал в себе оба этих цвета, по которым при движении кольца разбегалась радуга. Я надела перстень на палец. Он пришелся точно в пору, словно для меня делался, и мне показалось, что он наконец попал на свое законное место.
Придвинувшись к окну, я так и этак поворачивала руку, дивясь такой красе на моей потемневшей, исцарапанной колючками коже. Что он такое, я не знала – но он был мой! Я знала это так же верно, как если бы кто-то торжественно надел его мне на палец, вручая подарок. Я снова подставила камень солнцу, и тут услышала…
За стеной взвыли – вопль раздался прямо под моим окном. Выходило оно на тот откос, что спускался к дороге. Оба кота, прыгая с камня на камень, виляя между кустами, затерялись среди развалин под обрывом.
А внизу… по дороге ехал всадник. Всадник! Я издали различила голубоватый блеск кольчуги. Не тот ли, о ком говорили кошки? Керован?
Забыв про все, кроме того, что правило мною много дней, я, поднимая тучу пыли, бросилась бежать. Я должна знать, кто едет по белому тракту. Догадки, надежды – этого мало. Я должна знать!
14Керован
Джойсан здесь, у дороги Древних, а не в жуткой подземной ловушке – ни о чем другом я думать не мог. А потом она оказалась в моих объятиях, и я прижал ее к себе так крепко, что никакое Темное Зло не вырвало бы, – и готов был держать так, сколько хватит сил.
Она плакала, слезы заливали лицо, руки стиснули мои плечи так крепко, что я чувствовал это даже сквозь кольчугу. Я забыл обо всем, что глодало меня эти долгие трудные дни, склонил голову, отыскал губами ее губы, ощутил соленый вкус ее слез. Огонь вспыхнул и забушевал во мне, и мы забыли обо всем на свете, кроме нас двоих.
Только такие мгновения не длятся долго. Я разжал руки, вспомнив, кто я такой и почему эта великая радость для меня запретна. Пора мне снова одеться внутренней броней – не ради себя, ради нее.
Но если я готов был ее отпустить, то она – нет. Она только отстранилась совсем чуть-чуть, так, чтобы заглянуть мне в лицо, и всхлипы ее перешли в неровное, рваное дыхание.
– Керован… И правда Керован! – почти шепотом вскрикнула она.
Керован… Это имя окончательно разбило чары. Я хотел отодвинуть ее от себя, но она не далась, а замотала головой, как ребенок, который отказывается отдать милую сердцу игрушку.
– Нет, больше ты меня не бросишь. Ты был здесь… и хочешь уйти? Так не уйдешь же!
Я был здесь? Как ее понимать? Но охватившее меня тепло объяснило все. В пустой оболочке Керована затеплилась жизнь. Все мои добрые намерения, все знание, что так нельзя, что я нечист… Все готово было отступить перед этим теплом, перед ее словами.
Стиснув зубы, я взял ее за запястья. Надо силой разорвать объятия, оттолкнуть ее от себя. Но она извивалась в моих объятиях, боролась со мной, как будто была одной из желто-коричневых кошек.
– Нет! – уже громче выкрикнула она. – Как ты не понимаешь? Нет тебе свободы от меня – нет и не будет. Мы… Мы должны…
Голос ее сорвался. Не знаю, что выражало мое лицо, но ее лицо заливало отчаяние. Затем ее плечи поникли, ее руки обмякли в моей хватке. Теперь уже она отодвинулась.
– Пусти меня, – тихо проговорила она. – Не буду больше так тебя донимать. Я думала…
Голос ее замер, она провела рукой по щеке, потом откинула голову, отбрасывая с глаз, с лица растрепавшиеся волосы.
Ответить я не сумел: все силы ушли на то, чтобы смирить свои взбунтовавшиеся желания. Я мог только держаться – один. Она вздернула подбородок, глаза решительно блеснули. Все в ней: осанка, голос – сколько в них было воли и уверенности в себе – одевали ее броней крепче стальных и кожаных доспехов.
– У меня больше нет гордости, – сказала она, хотя вся ее напряженно выпрямленная фигура говорила о гордости. – Я слышала твои слова: «Ты мне не жена. Я не хочу быть тебе мужем», но не сумела принять их, как положено женщине. И погналась за тобой, потому что… только с тобой, Керован, я могу верить в себя. И если ты опять отвергнешь меня ради службы Имгри – да разве такой, как он, смет говорить тебе: «Делай то, делай это»! – я последую за тобой. Даже если ты присягнул ему…
Она, прищурив глаза, всматривалась в мое лицо, а я все не мог найти слов для ответа. Как, не умея совладать с собой, я найду в себе мужество от нее отгородиться? Чувства мои грозили взбунтоваться.
Я покачал головой, радуясь, что можно ответить хоть на один простой вопрос.
– Я никому не присягал. – Эти слова дались легко. – Я сам решил ехать. Если бы не считал, что так надо, никто бы меня не заставил.
И наверное, чтобы уйти от ее вызова, я заговорил о своем деле – о полученных Имгри сведениях, что Ализон ищет Силу.
К счастью для меня, она заинтересовалась.
– И как, удалось тебе найти в Пустыне союзников?
Я рассказал о Всадниках-оборотнях.
– Так-так… А кого ты ищешь теперь? – спросила она.
Я судорожно вздохнул и покачал головой. И стал рассказывать, как вернулся в разоренный лагерь. Когда назвал имена Элис и Джервона, она вцепилась в мое плечо:
– Так они выжили! Удержались на земле! Я думала… Я так и надеялась.