Я устало кивнула. Роды были тяжелыми: начались на месяц раньше срока и ребенок шел ножками вперед. Меня, сидевшую с крюком для починки над рваными сетями, спешно вызвали к Цвайи, которая пыталась удержать роженицу, чтобы разобраться в положении плода. Чтобы успокоить измученную схватками женщину, потребовалось все искусство, которое я переняла у госпожи Мэт и отточила в пути. Остаток ночи мы вместе трудились над роженицей, смешивая травы и настои, призывая ей в помощь Благословенную Гуннору. И Гуннора не отказала в помощи: мать и ребенок остались живы.
Утия открыла глаза. Говорить она еще не могла, но я прочитала вопрос в ее глазах.
– Хороший малыш, Утия. – Опустившись коленями на тростниковые циновки, я поднесла младенца так, чтобы ей видно было сморщенное личико. – Отличный сын у вас с Рани.
Женщина нежно улыбнулась и с трудом подняла руку, коснувшись темного пуха младенческих волос. Я, укладывая ребенка с ней рядом, прикусила губу. Во мне пробудилось чувство сродни боли. В руках осталась тоскливая пустота, много больше легкого веса малыша.
– Оставим их отдыхать, госпожа. – Я не услышала, как подошла ко мне Цвайи. – И тебе нужно поесть, отдохнуть…
Я покорно подошла к столу, сжевала кусок-другой. Вся тяжесть ночного труда разом легла на плечи. Едва удержалась, чтобы не задремать, ткнувшись головой в стол.
Солнце стояло уже высоко и ярко блестело на озерной ряби. Через дверной проем мне открывалась вся Анакью. Деревянные домики на опорах колонн, связующая их паутина мостков… Только один стоял на отлете. Этот дом, по обычаю, отводился деревенской Мудрой. До нашего с мужем прихода в Анакью – почти год назад – Цвайи жила там одна. Она приютила нас у себя на чердаке. Комнатушка была тесной, но после месяцев в пути, в любую погоду под открытым небом, когда мы своим искусством расплачивались там за ночлег, здесь за еду, я ощутила себя дома – впервые с тех пор, как Гончие Ализона ворвались за рухнувшие стены нашего Иткрипта. Я жадно мечтала тоже выстроить домик – на берегу, у коптильни, куда приносили на сохранение ежедневный улов. Если бы только муж…
– Как он, госпожа Джойсан?
Цвайи как будто следовала за моими мыслями, хотя мысленная речь, какая связывала меня с мужем, нам с ней не давалась. И все же каждый, занятый нашим ремеслом, воспринимает больше, чем открыто зрению, осязанию, запаху и вкусу. А мы с Цвайи так сблизились – она стала мне старшей сестрой, какой у меня никогда не было.
Я взглянула в ее синие глаза – красивые, с длинными ресницами, хотя само лицо было широким и простым.
– Те сны… стали чаще. Он теперь просыпается… подавленным… и черты его меняются, будто в нем поселился другой.
– Тень? Ты думаешь о Тьме?
– Не думаю… нет! Такой беды с ним нет, но после тех снов он не хочет сказать, что его тревожит. Его душа для меня закрыта. И, проснувшись, он каждый раз принимается за оружие – чистит, смазывает… Как будто являющееся в этих снах можно победить сталью.
– Сталью… Холодное железо и вправду защищает от некоторых Теней. В этих землях многие приняли Тьму. Анакью не зря выстроили среди проточных вод – они тоже защита, Зло не в силах их пересечь.
– Это я знаю. У меня вся надежда на его талисман – на тот браслет Древних. Пока что он не нагревается. И кольцо мое не меняется. – Я взглянула на перстень с кошачьей головкой, найденный в замке Древних, – я не сомневалась, что его обитатели были от Света. Утренний луч радугой раскололся о розовато-золотистый металл.
– Почаще смотри на этот перстенек, госпожа. Пока в нем есть жизнь, все будет хорошо, а вот если нет – есть причина испугаться.
Мудрая сняла с пояса мешочек из сухой, потемневшей от времени рыбьей кожи.
– Я давно, давно этим не занималась, но… сунь в него указательный палец левой руки и пошевели.
Я с недоумением, с опаской погрузила палец внутрь и нащупала там много крошечных предметов. Когда один уколол меня в подушечку пальца, я поспешно выдернула руку. На коже ярко краснела капелька крови.
– Хорошо, кровь укрепит мой заговор. А теперь…
Цвайи вывернула мешочек на стол. Приглядевшись к рассыпанному по столу содержимому, я узнала мелкие рыбьи косточки. Мудрая всмотрелась в образованный ими узор, а потом напевно заговорила. Мне пришлось напрячь слух, чтобы разобрать тихие слова.
– От гор тень протянулась, темная легла, старым заклятьем связана. Станешь искать, найдешь дом Древней мудрости, жилище древнего Зла… Где теперь двое, станет трое, затем шестеро против того, что не от земли… Сила изнутри наружу выйдет, к тебе придет… – Голос Цвайи замер, она устремила на меня прямой взгляд. – Берегись, госпожа Джойсан. На твоем будущем лежит Тень и многое от меня скрывает. Но одно знаю – шаг в шаг с тобой идет великая опасность.
– Буду остерегаться, – обещала я, почти жалея об этом гадании, хоть и знала, что Мудрая хотела помочь. Что лучше: знать об опасности заранее, жить в ее тени или идти вслепую, радуясь солнцу, пока оно светит?
За нашими спинами расплакался младенец.
– Тише, малыш. – Я взяла мальчика, устроила у себя на плече.
– Так и держи, госпожа Джойсан. Как раз и благословим его.
Цвайи достала из своего мешка с травами и снадобьями два пучка сухих листьев. Она зажгла белую свечу и, тихо напевая, дважды провела листьями над дымом. А потом кивнула мне, и я положила ребенка на стол, придержав, чтобы не скатился.
Мудрая погладила крошечные ступни хрупкими стебельками дягиля и вербены и произнесла обрядовую молитву:
– Гуннора, госпожа, защитница женщин и невинных, женщиной рожденных, храни это дитя. Пусть ноги не несут его к Тени, а во всякое время, на всяком пути ведут к Свету.
Я разжала маленькие кулачки, чтобы она и ладоней коснулась травами-оберегами.
– Пусть эти руки трудятся ради жизни и Света.
Наконец она погладила лобик ребенка.
– Пусть его мысли останутся чисты, незапятнанны. Даруй ему силу изгнать всякую мысль, рожденную Тьмой.
Она помедлила, а потом мы обе вместе закончили:
– Да будет всегда твоя воля!
Я вернула ребенка матери. Утия встрепенулась, короткий отдых освежил ее.
– Утия… – Я, исполняя обычай, который узнала от Цвайи, поднесла ей ребенка. – Вот твой добрый сын. Взгляни на него, дай ему имя, чтобы пред ним открылась жизненная дорога.
Она жадно смотрела на ребенка, и во мне снова всколыхнулась боль, для которой я не знала названия.
– Я назову его Акар, – прошептала она.
Я как раз уложила Акара рядом с матерью, когда на причальной лесенке прозвучали шаги. Это вернулись муж Утии Рани и ее сестра Талма. Понимая, что теперь Утии нужнее всего отдых, уют и добрые слова родных, мы с Цвайи ушли. Нам вслед летели неуклюжие, но шумные благодарности Рани.
Мы взялись за весла и направили шаткую лодчонку к дому Мудрой. Сидели бок о бок и устало молчали. И если меня познабливало, то не от утренней прохлады, а от воспоминания о мрачном предсказании Цвайи.
– Я видела, как ты держишь ребенка, – заговорила вдруг она. – В тебе живет пустота, госпожа моя, да это и неудивительно. Пойдем завтра со мной в Святилище Гунноры – попроси у нее дитя.
– Не могу. – Я уперлась взглядом в каменный столб, поддерживавший наше временное жилище.
– Почему?
Я поняла, что не в силах взглянуть Цвайи в глаза.
– Потому что… из-за мужа.
– Почему, Джойсан? – В ее вопросе прозвенел вызов. – Любой, у кого есть глаза, видит, что он человек. Наверняка его… отличия не мешают ему… – Она запнулась, не найдя подходящего слова, и тоже вдруг потупила взгляд.
Я сухо улыбнулась ей:
– Нет, сестра, дело совсем не в том. Мой господин действительно человек и при всех, как ты их назвала… отличиях очень приятен моему взгляду. – Я глубоко вздохнула, погружая весло в серо-зеленую воду. – Нет, я говорю о тревогах, которые временами ложились на него за время наших странствий по Арвону. Сейчас они снова его мучают – и больше прежнего. Я боюсь – не могу сказать чего.
– Эти тревоги создают между вами стену?
– Не я ее строю. Но хотя Керован молчит, я знаю, что ему страшно, и этот страх нас… разделяет.
Цвайи бросила на меня короткий понимающий взгляд. Она, конечно, поняла и то, о чем я не сумела сказать открыто: что муж мой уже месяц не был мне настоящим мужем.
Горе встало в горле привычным комком. Он, что ни ночь, либо притворялся спящим, либо изобретал самые неправдоподобные предлоги, чтобы уйти. Мне хотелось спросить, в чем дело, но несколько моих робких попыток утонули в мучительном молчании, и внутреннее чувство говорило мне, что такие расспросы причиняют ему непонятную мне боль.
Если только… Я вспомнила последний раз, когда мы сходились сердце к сердцу, и рука моя стиснула выглаженное ладонями весло.
Я проснулась до зари: он метался во сне, его лицо опять тревожно изменилось, я была уверена, что эти перемены обозначают послания – только от кого?.. Или от чего?
У меня бешено забилось сердце: что, если этот другой не отпустит больше его разум и душу? Я встряхнула мужа за плечи. Его глаза… глаза, по которым я когда-то прозвала его «лорд Янтарь», – открылись, взглянули на меня.
– Керован? – Имя прозвучало вопросом, потому что мне все еще чудилось что-то чуждое в его лице.
– Моя госпожа?
Он улыбнулся мне, и что-то в этой улыбке зажгло кровь у меня в жилах. Он никогда на меня так не смотрел… всегда был застенчив, робок. До нашего соединения он не доверял женщинам – это от матери, жестоко отвергнувшей и предавшей сына. Как я ни старалась с ним сблизиться, всегда с болью понимала, что, даже когда тела наши соединяются, что-то главное в нем остается в стороне.
– Ты здоров?
Я коснулась его руки, ощутила тепло обветренной кожи, мягкие волоски на предплечье – все было настоящее.
В ответ он обнял меня, стал целовать, доказывая, что ни время, ни тяжесть прошлых страхов и обид не встали между нами, что наша любовь жива и пылает, как раньше.
Лодка, стукнув о пристроенный к опоре дощатый причал, разогнала воспоминания. Цвайи собрала свои мешочки со снадобьями, а я поспешно подобрала свои. Отупевшая от усталости, я полезла по трапу наверх. Усевшись на кухонные лавки, мы помогли друг другу стянуть высокие облегающие сапоги из рыбьей чешуи. Женщины Анакью, кроме праздничных дней, одевались как мужчины, потому что рыбачили с ними наравне.