В роду моей матери женщины поколениями рожали легко. И все же я побаивалась – хоть и не слишком.
Но сильнее страхов, затмевая их с нарождением и ростом новой луны, жило во мне нетерпение увидеть, взять на руки сына или дочь. Проходя по становищу киога, я искала глазами младенцев и маленьких детей, я знакомилась с молодыми матерями – хотя своего секрета никому не выдавала.
Муж одной из таких женщин, Терлис, уехал с разведчиками, и я стала заходить с ужином в ее палатку, помогала ей с двумя бойкими малышами – пятилетним Яносом и дочкой Эннией. Энния едва вышла из колыбели, но и ползком была шустрее меня и матери и не давала нам засидеться: то выпутывай ее из корзинки с пряжей, то оттаскивай от такого заманчивого кухонного очага; раз я всего на минутку отвернулась, а она уже играет с медным ожерельем матери прямо под копытами привязанного у палатки необъезженного мерина.
Слава Гунноре, животное словно понимало – как дуб вросло копытами в землю, пока я не выхватила малышку. Я несла ее обратно в палатку, а ноги у меня подгибались от мысли, чем это могло кончиться. Вручив Эннию матери и рассказав, где ее нашла, я отрезала ломоть хлеба, посолила и угостила мерина – почесывала ему за ушами и благодарила за выдержку.
Вернувшись к Терлис, я помогла сменить малышке подгузник, тщательно складывая полоску ткани так, чтобы не натерла ей бедра и попку. Утомленная приключением, Энния уже спала, когда мы натягивали на нее чистую рубашонку. Я, бережно прижимая ее к плечу, понесла девочку к плетеной колыбели. Когда подтыкала ей одеяльце, услышала голос Терлис:
– Тебе бы своих нянчить, госпожа Джойсан.
Подняв голову и заметив тень улыбки у нее на губах, я подумала: уж не догадалась ли она? Я бы, может, тогда и сказала бы ей, но тут, чуть не сорвав полог, влетел вернувшийся с урока верховой езды Янос.
– Как ты сегодня? – не без тревоги спросила я мальчика. Накануне он вернулся исцарапанный и весь в грязи – кувырнулся через голову пони, когда тот со свойственным этой породе коварством вздумал, вместо того чтобы бежать рысцой по кругу, бить задом.
– Куда как лучше, сера Джойсан. – Он показал в улыбке дырку между передними зубами. – Сегодня Питка делал, что я велел, а не что ему вздумается.
Мать обняла его:
– Вот и молодец. Стало быть, больше не падал?
– Ну… – Он повернулся, чтобы горестно предъявить нам седалище полотняных штанов. – Этого я не говорил. Зато, – просиял он, – сегодня мне никто не помогал залезать обратно – сам справился.
В тот вечер, выйдя из палатки Терлис, пробираясь между рядами шатров и фургонов, я увидела полную луну и твердо решила спросить у Гунноры – та особенно внимательна к женщинам в тягости, – в самом ли деле я ношу ребенка и что предвещает его рождение. С этой мыслью я как никогда тщательно готовилась к вопрошанию – ведь прежде мне не случалось проводить подобных гаданий.
В лунном сиянии я вышла на поле за становищем, где невдалеке виднелись силуэты коней и слышалось их приглушенное фырканье, хруст срываемой травы. На западном краю, отгороженные от животных колючим плетнем, вставали дикие злаки. Я бережно, не забыв поблагодарить как положено, сорвала горсть зеленых колосьев.
Вернувшись к себе, я пересыпала их в глиняную миску и добавила вина так, чтобы зерна купались в темной жидкости. Вдохнув в себя аромат винограда, я принялась безмолвно взывать к Гунноре о благословении и помощи и наконец подставила миску лунному лучу. Затем я села, скрестив ноги и закрыв глаза на все, что меня окружало, очистив мысли. Не все Мудрые наделены даром вопрошания – в нем, как и во всем прочем, одни сильнее, другие слабее. Сама я никогда еще не бралась за такое дело… Но сейчас что-то меня подталкивало, нашептывало, что я должна узнать, должна узнать… должна!
Когда разум очистился и успокоился, я склонилась вперед, распустила шнуровку сорочки, выпустив на свободу согревшийся у меня на груди амулет Гунноры. Не касаясь его пальцами, я через голову стянула шнурок амулета и уронила его в миску с вином и зерном. Когда красная жидкость снова застыла, я заглянула в нее.
В зыбких отблесках единственной желтой свечи мне ясно виделись и миска, и ее содержимое. Я устремила взгляд на поверхность жидкости, постаралась открыть разум любому зрелищу, любому посланию. Отражение огонька свечи… мои распахнутые глаза… ничего, кроме этих красноватых бликов… и золотых… и красных… золотисто-красных…
Я парила над собой, сверху глядя на узкоплечую молодую женщину с рассыпавшимся золотом волос. Ее (мое) склоненное лицо было, конечно, невидимо сверху, но мое обострившееся зрение воспринимало сейчас и скрытое от обычных глаз… Колеблющееся сияние еле заметно обнимало ее, зеленовато-голубое свечение усиливалось над головой, переходило в лиловый оттенок чуть ниже обозначившихся под рубахой лопаток… лиловый! Цвет чистейшей Силы, магии духа… немногие в этом мире способны ею овладеть. Лиловое сияние усиливалось, билось ровно и быстро, как бьется сердце. Я видела внутри лилового, в его сердце белый блеск, жидкое серебро чего-то… чего-то… чего-то бесконечно расширявшегося, заполнявшего вселенную и в то же время сжимавшегося в мельчайшую точку, неразличимую для человеческого глаза.
Невозможно долго глядеть на то, что есть, хотя его быть не может, – разум милосердно гаснет, закрываясь перед этим ужасом, благоговением, чудом…
Я очнулась на земляном полу палатки – миска с вином опрокинулась, липкие пятна уже впитались в землю. Хорошо, что не перепачкали Джонке плетеных циновок.
Я медленно, еще не смея задуматься об увиденном, поднялась на ноги – измученная, но на диво спокойная. Оттерев амулет, убрав все приготовленное для гадания, я задула свечку и улеглась.
В белом сиянии луны я закрыла глаза и глубоко задышала, уплывая в сон. Только теперь, в безмятежном покое, я подумала об открывшемся мне в гадании ребенке. Тот лиловый свет… «Дитя мое, – думала я, словно сын или дочь уже могли разделить мои мысли, – кем или чем ты был прежде? Должно быть, Древним… Тем, чья Сила затмевает все мои потуги на знание и мудрость».
Кто-то из наших мыслителей предполагал, что каждый приходящий в мир существовал в нем и прежде. Каждый проживает не одну жизнь, и наши поступки в прежнем воплощении определяют наше нынешнее существование. Истина этих догадок подтвердилась для меня, когда Древний Ландисл признал себя единым существом с моим мужем. Может быть, в прежние времена Керован и был им.
Не это ли наследие Древней Силы сказалось в моем ребенке? Только ли семя Керована отмечено могуществом незапамятных времен? Я вспомнила свою тетю. Госпожа Мэт, сокрушая ализонских захватчиков, обрушила на них камни Иткрипта. Прибегнув к Силе, она погубила себя, но такой гибелью гордился бы каждый воин. А я… Почти ничему не обученная, не считая той малости, что переняла у тети Мэт и других Мудрых, я напрягала свою волю – свою Силу и теперь тоже могла по праву претендовать на кое-какое понимание старинного искусства.
Нет, не только наследие мужа сказалось в нашем ребенке – в нем есть и моя доля.
Тут меня посетила новая мысль, от которой я улыбнулась луне. Разве не может быть, что Сила, которую я чуяла в ребенке, принадлежит только ему и не зависит от происхождения? Довольно того, что Гуннора ответила на мой вопрос, дала мне уверенность. Я попробовала представить себе Керована с маленьким свертком в руках – такого же смущенного, как всегда бывают молодые отцы при виде пискливого красного существа, которое должны признать своим отпрыском.
Обрадуется ли он? Я всем существом надеялась на это и мечтала о его возвращении. Быть может, теперь он согласится осесть на месте, выстроить дом. Правда, помогая Бриате, он показал себя неплохой повитухой, но мне не хотелось бы рожать сына или дочь в глуши, без опытной и умелой Мудрой рядом.
Подсчитав в уме, я решила, что роды придутся примерно на Праздник Середины зимы, когда яростнее всего дышит Ледяной Дракон. Закрыв глаза, снова чувствуя, как подкрадывается дремота, я сонно – но твердо – решила, что нам с мужем надо обзавестись своим жильем (хижиной, замком, палаткой…), прежде чем…
За время жизни с киога мне еще не приходилось прибегать к своему искусству Мудрой, кроме как для себя самой. Я не могла забыть темного, замкнутого лица Ниду и остерегалась выдавать себя – как бы шаманка не увидела в том вызов своему положению.
Однако на второй день после попытки гадания случилось так, что у меня не осталось выбора. Среди дня, сидя в своем шатре, я услышала голос Терлис:
– Джойсан! Джойсан! Выйди, прошу тебя! – Не успела я встать, как она ворвалась за полог. – Джойсан! – Терлис, всегда такая спокойная, отчаянно вцепилась в меня. – Ты ведь Мудрая… Янос заболел… пойдем!
– Иду… – Я поспешно собрала свой мешок, просмотрела, все ли снадобья на месте. – Что с ним, Терлис? Успокойся, постарайся вспомнить.
– Я… С утра у него болела голова, но в остальном все было в порядке. Днем он прилег, сказал, что устал. А сейчас я подошла его разбудить – а от него так и пышет жаром. И он не просыпается, только мечется и стонет.
– Жар… сильный жар… – Я заглянула в мешок и убедилась, что все, что надо, на месте. – Когда придем к тебе, вскипяти воды. Нужен будет отвар черной ивы с шафраном.
В полутемной палатке Терлис я осмотрела мальчика. От сильного жара кожа у него натянулась, глаза провалились. Я испугалась, что начнутся судорог, если тотчас не сбить жар.
– Скорей, Терлис, – велела я, стягивая с ребенка одежду. – Отнесем его к ручью. Захвати чистую одежду и ковш. Надо облить его холодной водой.
Киога оглядывались на нас, спешащих к ручью. Терлис несла сына, я – свои снадобья и исходящий горячим паром горшок. Джонка догнала нас:
– Что случилось, сера?
– Янос очень болен. – Я ускорила шаг, и Джонка тоже. – У него сильный жар.
– Где Ниду? – спросила Джонка.
Терлис ответила, не оборачиваясь:
– Я спрашивала, но никто не знает, где она. Ее с утра не видели.