Эта мысль снова загнала меня в трещины скалы. Мне ненавистно было так трусливо таиться, словно мной правил страх. Однако бывает, что осторожность служит там, где отказывает другое оружие. Коль скоро я теперь сыт, можно отлежаться день и тронуться в путь ночью. Крупные кошки, скорее, ночные создания, и, может быть, под покровом мрака меня не так легко отличат от обычных в здешних лесах хищников.
Одолеваемый тревожными мыслями, я в тот день мало спал. Я видел, как переходили ручей две лесные лани. Пардус во мне встрепенулся с надеждой на мясо, а человек залюбовался их грациозной поступью и пожелал им удачи.
Человек во мне был еще жив…
Эта мысль наполняла меня темным ужасом. Долго ли проживет человек, запертый в звере? Что, если вкусы и желания пардуса со временем будут набирать силу и Кетан утратит память и власть над телом, оставив лишь большого кота, которого рано или поздно выследят и убьют охотники?
Урсилла знала ответ… Она бы спасла меня – если бы до нее добраться. Может быть, за спасение придется дорого заплатить. И…
Эта мысль повлекла за собой другую. Не слишком ли дорога цена? Не лучше ли остаться пардусом, чем полностью отдаться Урсилле и матери, вручить им поводья своей судьбы, уподобиться тем неуклюжим грузным клячам, для которых в жизни нет другого дела, кроме как тащить телегу под ярмом, наложенным равнодушными людьми?
Теперь, когда погоня осталась позади, ко мне возвращались восторг и чувство свободы, и подавить их до конца я не сумел. Стать пленником… Нет! Пардус во мне не признавал плена. Лучше смерть, чем сети Урсиллы. Только вот… Если бы вернуть себе пояс, не вступая с ней в сделку?
Право, глупо было мечтать об этом. Я знал, что не ровня Урсилле – Мудрой, обученной всем искусствам. Как это я дерзнул хотя бы подумать о победе над ней?
Мудрая…
Я поднял лежавшую на лапах голову – исцарапанные бока отозвались резкой болью.
В Арвоне не одна Мудрая. Есть и другие – Голоса, владеющие той или иной частью Силы. Да и здесь, в лесах, могут найтись такие, кто не слишком расположен к людскому роду, но, уступив хитрости или уговорам, поделятся своим знанием.
Мало было у меня надежды воплотить эту дикую мысль в действие. Но она упорно занимала ум, а возбуждение, рожденное поясом, подпитывало ее рост.
О лесной деве и Звездной башне
До сумерек я немного отоспался, и меня опять разбудил голод. Я побродил по берегу в надежде снова применить свое рыболовное искусство, но удачи не добился. То ли первым успехом я был обязан мимолетной милости судьбы, то ли утренняя ловля распугала рыб, хотя второе казалось менее вероятным.
Нужно было поесть, а пища, которой я мог бы продержаться в своем настоящем облике, – ягоды, коренья и тому подобное – мне теперь не годилась. Мне требовалось мясо, и голод быстро увлек пардуса на охоту.
Я еще брел по воде вдоль берега, когда мой звериный нюх насторожил новый запах. Мясо – на копытах и не так уж далеко. Звериная натура, как и при бегстве из замка, взяла верх. Сейчас я был только пардусом – и нисколько не человеком.
Я в два прыжка взлетел на каменный пригорок. Легкий ветерок донес до меня густой запах добычи. Глаза, лучше человеческих приспособленные к сумеркам, легко рассмотрели, кто там фырчит, хрюкает и роет землю внизу. Семейство кабанов, с устрашающе клыкастым вепрем во главе, направлялось к ручью.
Даже пардус не спешил бросить вызов такому грозному противнику. Кабаны – одна из величайших опасностей леса, их не без причины побаиваются даже те, кто не устрашится загнать на дерево снежного кота. Клыки у них острые, а коварство не раз давало себя знать охотникам. Они умеют сдвоить след и из засады подстеречь неосторожного, вторгшегося в их владения.
Моим лучшим оружием была неожиданность. Я крался, беззвучно перетекал по камням, как это умеют только кошки, когда их заставит нужда.
Поросята и даже взрослая свинья обещали более вкусный ужин, но я понимал, что должен схватиться с вепрем, потому что, пока он жив и в силе, мне грозит большая опасность. Мышцы мои напряглись для прыжка.
Свинья с поросятами и двумя подлетками фыркала чуть поодаль. Вепрь рыл клыками землю, докапывался до какого-то скрытого в ней лакомства.
Я прыгнул молча. И приземлился точно, своей тяжестью сбив на землю зловонную добычу. Один короткий щелчок зубов, один удар лапой, в который я вложил все силы, и кабан замер со сломанной шеей.
Услышав хрюканье, я поднял голову и предостерегающе заворчал. Свинья обернулась ко мне, заслоняя свой выводок, и во всех линиях ее тела ясно читалась ярость.
Я снова заворчал, глядя в ее красные глазки. Бросится или нет? Уступая супругу силой, она, загнанная в угол, оставалась бойцом, который заставил бы призадуматься любого врага. Я припал к земле за тушей вепря, приготовившись броситься ей навстречу.
Младшие поросята тонко визжали, раздражая мой слух, а старшие копытили землю. Но с места они не двигались, словно ожидали неслышимого приказа матери.
Видя, что матка не рвется в бой, я решил, что она думает только о защите выводка. Схватив убитого вепря, я стал медленно отступать, пристально наблюдая за свиньей. Она все урчала и, склоняя голову, рыла нижними клыками истоптанную землю. Являла собой картину жгучей злобы, но ко мне не приближалась.
В конце концов она подняла тяжелую башку, хрюкнула напоследок и развернулась с проворством, которого я не ожидал от ее породы. Подгоняя перед собой выводок, с двумя старшими поросятами по сторонам, она увела семейство в лес. Я же смог спокойно затащить добычу на пригорок и там утолить голод, решительно закрыв человеческие глаза на то, что делаю, и дав полную волю пардусу.
Я еще не закончил, когда услышал шорохи по сторонам и понял, что на безопасном расстоянии от меня собираются привлеченные запахом пира падальщики. Стоит мне отойти, они передерутся за объедки и вскоре между камней останутся только дочиста обглоданные кости.
Поев, я захотел пить – но не здесь. Не было желания снова столкнуться с кабаньим выводком. Один раз я отогнал свинью, но, если она снова наткнется на меня и сочтет угрозой своим поросятам, меня ждет схватка опаснее прежней. В недавней легкой и чистой победе снова сказалась благосклонность судьбы. Не стоило слишком часто испытывать удачу.
Медленно вставала луна. Ее свет еще не отразился в воде, когда я напился и дочиста вылизал шкуру. Утолив голод и жажду, звериная половина задремала. Я снова мог думать.
Поиски какой-нибудь лесной Мудрой сулили мало надежды и много трудностей. Но и вернуться в окрестности замка, где наверняка поджидали охотники Магуса, я не смел. Если только мать с Урсиллой сумели надавить на него, заставили отказаться от замысла по устранению препятствия в моем лице? Угадать, что происходит в покинутом замке, я не мог. Лучше было обратить мысли к тому, что лежало впереди.
Я отдыхал у ручья, а глаза и уши доносили мне о происходящем вокруг. Я слышал шорохи, ловил запахи. Крупные ночные мотыльки метались над водой, поедая взлетавших из тростника мелких крылатых созданий. Временами на этих мотыльков кидался иной воздушный разбойник. Земля, вода и воздух надо мной кишели жизнью, которой я никогда не замечал в бытность человеком.
Не видя перед собой другой дороги, я решил держаться ручья. К берегу его тут и там выходили звериные водопойные тропки. Может быть, попадется и такая, что служит людям или сходным с ними существам, с которыми я сумею договориться. Вот за какую тонкую ниточку надежды мне приходилось цепляться!
На пути я ловил множество запахов, но мой пардус все их признавал звериными. Если мне и случилось пересечь владения лесного народа, мои новые, обостренные чувства об этом не предупредили. Я уже почти отчаялся найти разум, способный понять мои беды.
Когда надежда моя совсем сникла и готова была растаять, я услышал тихое пение, рожденное не журчанием текшего слева ручья. Поднимающаяся и ниспадающая мелодия влекла меня к себе как заклинание.
Я, сколько позволяли саднящие раны на спине, вскинул голову и втянул ноздрями ночной воздух. Человек! Впереди было существо того рода, к которому принадлежал и я, пока меня не поработило проклятие пояса. А если человек выбирает жизнь в лесу, он наверняка связан с Силой!
Я крался меж деревьев, и с каждым шагом пение доносилось громче. Я мог бы уже различить слова, но они ничего не говорили моему уму. Зато Сила их откликалась мурашками под моим мехом, ответным волнением на каждый звук. Когда рядом творится колдовство, оно непременно задевает каждого.
Наконец я затаился за поваленным деревом на краю поляны, где луна ярко освещала колонну блистающего, полыхающего горного хрусталя, горевшего под лунным светом внутренним огнем драгоценного камня. Живое пламя, скрытое в колонне, свивало кольца и переливалось непрерывным игривым движением.
У подножия колонны, окружив ее, плотно росли цветы: на каждом стебле один серебристо-белый цветок, миниатюрное отражение небесной луны, навстречу которой они раскрывали лепестки, словно жаждали ее света. Цветы источали тонкий аромат, свежее дыхание весеннего бриза, хотя кругом была осень.
Из-за колонны холодного пламени показалась певица. Она держала на бедре широкую плоскую корзину и роняла в нее сорванные цветочные головки. Выбирая цветок, она напевала.
Ее тело в лунном свете белизной и красотой равнялось снимаемой ею жатве. Единственной одеждой ей служил пояс на тонкой талии, поддерживающий короткую бахрому юбки, тихо звеневшую при каждом движении. На каждую нить или тонкую цепочку этой бахромы были во множестве нанизаны серебристые диски.
Между маленькими девичьими грудями певицы висело рогатое изображение месяца, кажется, из того же огненного хрусталя, что и колонна, которую она обходила кругом. Длинные темные волосы на затылке схватывала серебряная нить, но пряди были так длинны, что касались юбки с дисками.
Я никогда не видывал таких даже среди лесного народа. Нюх пардуса уверял, что она человеческого рода, но ни одна девушка кланов не ушла бы одна в лес для обряда Силы под луной. Конечно, она из Мудрых. Но и от Урсиллы она отличалась, как первый луч рассвета от осадка долгого мутного дня.