бор трав обладал способностью отгонять дурные сны. Чистый запах, как известно умудренным в науке трав, проясняет мысли. Герта в этом нуждалась.
Встав на древнюю дорогу, она обдуманно отдалась влиянию сохранившихся здесь Сил. И, как могла, старалась оградить себя от всякого зла.
Конь и пони тоже жались к огню, подкрепляясь привезенным в переметных сумках зерном. Отпустить их пастись свободно Герта не решилась. Но рядом была вода – родник и ручеек, и животные, шумно глотая, напились из него, а девушка, ополоснув фляги, наполнила их свежей водой и сама утолила жажду, запив сухие дорожные галеты. Сон ее был чуток, потому что она установила в себе нечто вроде внутреннего сторожа, который временами будил ее, чтобы подбросить дров в костер, и заставлял держать руку поближе к рукояти длинного кинжала и древку копья.
Мышцы у нее ныли, хотя Герта и не загоняла себя скачкой. Перед восходом, еще лежа в ладони скал, она отогнала сон и принялась мысленно представлять путь, на который встанет с полным светом.
Дорога и дальше тянулась по холмам, то ныряя ближе ко дну лощин, то взбираясь вверх. Герта проезжала мимо каменных стен, так глубоко изрезанных незнакомыми знаками, что их не до конца стерли бессчетные годы.
На четвертый день она выехала к развилке. Одна дорога сворачивала на юг. Она никого не видела, хотя раз или два, когда ее дорога сближалась с нижней, слышала людей. От каждого звука сердце в ней замирало в тревожном ожидании.
На развилке Герта выбрала северную дорогу и стала высматривать знакомые приметы. Здесь она, если не ошиблась, проезжала в прошлый раз в поисках святилища Гунноры. Она отметила кое-какие каменные останцы и узнала памятные участки дороги.
На выбранной ею тропке не нашлось хорошего места для лагеря. Ветер дул с вершин и не приносил весенней ласки. Она спустила из-за спины колыбельку, устроила ее поперек седла и сама склонилась, защищая малышку складками плаща.
По склону подползали вечерние тени, а она все ехала и все не находила места для ночлега. Герта уже почти рассталась с надеждой, когда увидела тот самый дом. В дверные щели сочился свет, а на притолоке висел выкованный из металла знак Гунноры – спелый колос, перевитый виноградной лозой.
Понурый конь Герты встрепенулся, заржал. Ему откликнулся бредущий позади пони. Герта тоже возвысила голос и сама заметила, как охрипла от холода и долгого молчания.
– Добра этому дому и живущим в нем!
Дверь раздвинулась, двойные створки ушли в стены, и в отверстие хлынул золотой свет. Конь даже не дал ей времени неловко сползти с седла – резво прошагал вперед и остановился не во дворе, а в прихожей. Теперь оба животных казались спокойными и довольными, словно добрались до своего настоящего дома.
Герта слезла – занемевшая, окоченевшая, словно скакала целую вечность.
– Войди с миром.
Голос прозвучал из воздуха. Так же было в прошлый раз, вспомнила девушка. И с сомнением оглядела своего коня и пони. Надо бы их расседлать. Они хорошо потрудились и заслужили отдых.
– Входи. – Перед ней открылась вторая дверь. – Об этих добрых животных позаботятся, как обо всяком, кто приходит с миром.
Ее уже наполнили тепло и знакомая легкость. Герта немедля шагнула вперед. Во вторых дверях она вытянула из ножен длинный кинжал и оставила его лежать у порога – в дом Гунноры не входят со сталью.
И вторая комната оказалась такой же, как ей запомнилось, – накрытый стол, все готово для усталого путника. Эльфанор шевельнулась в своей корзинке, тихо мяукнула. Ее большие глаза смотрели прямо в лицо матери, и Герта вдруг ясно почувствовала, что в этом уродливом тельце живет разум, который видит и понимает куда больше, чем вмещающая его плоть.
Она почти ожидала протеста от ребенка или от того, кто обитал в этих стенах. Можно ли вывести про́клятое существо на противостоящий ему свет? Но Эльфанор больше не издала ни звука, а на ее первый крик не ответили. Герта упала на сиденье, левой рукой прижала к себе дочь, а правую протянула к кубку, над которым поднимался парок сдобренного травами вина – желанного дара для усталого и озябшего путника.
Она выпила. И отправила в рот ложку густой похлебки, насытившей тело и успокоившей ум, как и в прошлое ее посещение.
Наевшись, она откинулась на спинку и заговорила, обращаясь к пляшущему пламени стоявших на столе ламп:
– Дарителям пира сердечное спасибо. Открывшим ворота благодарность. Той, кто здесь правит… – Герта запнулась, не найдя подходящих слов. И впервые жестко и беспощадно представила, что она наделала. Внесла в жилище мира и света грех и зло – собственные грех и зло!
По ту сторону стола распахнулась дверь. За ней горел неяркий свет. И комнату наполнил сладкий запах цветущего летнего луга, бессловесный говорок веселого ручья, жужжание деловитых пчел, легчайшее дыхание ветерка в отягощенных цветами ветвях.
Казалось, та, кто обитает здесь, не судит ее, как она сама себя судила. В сердце Герты пробился крошечный росток надежды. Цепляя сапогами широкие штанины, она шагнула вперед – не медля, не противясь, а так, будто шла к цели и знала, зачем идет.
Ее окутали струйки дыма, запах усилился. Герте почудилось, что дым стал осязаемым, обнимал ее тонкими руками. Запах трав кружил голову, она чуть не споткнулась, подходя к ложу. И устало опустилась на него, закрыла глаза.
Свет был золотистым, как спелые осенние яблоки, тяжелым, как тот металл, что так ценят мужчины. Он поднимался столбом от пола или от земли и уходил в такую высь, куда Герта, как ни задирала голову, не могла заглянуть. Она видела теперь, что там нет тверди, хотя ее взгляд и встречал преграду. И это непроницаемое для взора пространство билось в такт биению сердца.
Как ни прекрасна была светящаяся колонна, в ней было что-то устрашающее, почти угрожающее. Герта, не задумываясь, преклонила колени. Ей захотелось протянуть руки к этому свету, взмолиться о прощении, но ее руки, ее ладони были прикованы к лежавшему в них. Она обратила взгляд от света на свою ношу.
Ребенок выглядел человеческим, вполне человеческим, только темным, насквозь темным. И все же в маленькой его груди отозвалась на свет колонны ясная мерцающая золотая искорка.
– Госпожа… – Герта не знала, сказала ли это вслух. Слова здесь шли прямо от сердца, от глубочайших мыслей, от той части пришедшего, что была истиной, и только истиной. – Я согрешила против жизни, которая есть благо. Пусть наказание за это падет на меня, а не на мое дитя. Не должны невинные страдать за виновных.
Вспышка света обожгла ей глаза. Хлынули слезы. Не те ли слезы, которых она не проливала с тех пор, как зло, свойственное ей подобным, уловило ее в свои гнусные сети?
Герта ждала ответа. Его все не было, и в ней пробудился страх. Вся сила ее, вся отвага ушли на то, чтобы не отводить глаз от слепящего сияния. Она дрожала, словно объятая холодом, который отрезал ее не только от милосердного света, но и от простой жизни.
Она закричала. Если это – смерть…
– Только не дитя!
Это была не мольба – требование. И Герта перепугалась еще сильнее, потому что от Сил не требуют – их молят, упрашивают.
Свет погас, словно, моргнув, закрылись ее измученные глаза. Ей привиделось теперь другое…
Перед ней выстроились камни – выстроились по порядку, образуя колесо. Сама она словно зависла над ним в воздухе. С земли это виделось по-другому, но девушка уже дважды побывала в этом месте и узнала его – обиталище Жаб.
Дьявольское зеленоватое свечение исходило от приземистого камня в центре колеса. Герта готова была к тому, что эта зелень потянется к ней, лишенной всего, что когда-то защищало ее от этих Древних.
Однако Жабы, если и были там, ее как будто не замечали. Теперь она двигалась – словно отрастив крылья и мерно, неторопливо взмахивая ими. Она проплывала над лабиринтом скал изнутри к окружности. И заметила кое-что еще. В конце нескольких дорожек, ведущих в Жабью паутину, стояли – прямые и строгие, словно преграждая проход, – голубовато светящиеся камни. Три дорожки были заграждены ими, три оставались открытыми. В голове у девушки пронеслась мысль, что она должна была знать это с самого начала, что это знание дремало в ней, а теперь пробудилось.
Это были запоры, наложенные когда-то на Жаб Гриммердейла, чтобы те не тревожили людских сновидений, не отзывались на призывы глупых или злых людей – таких, какой и она была, когда впервые разыскала их. Жаб нужно запереть снова. Герта глубоко вздохнула. Если таков ее долг, она готова его исполнить.
Затем к ней пришло предостережение. Она, пытавшаяся использовать Жаб в своих целях, стала для них уязвима. Вблизи их владений ей грозила гибель страшнее, чем смерть или телесные раны. Выбирать она должна сама. Спасет ли она Эльфанор? Даже в этом не было уверенности, лишь надежда, но надежда эта была сильна, могла увести далеко, послужить пищей и питьем, опорой и облегчением усталости. И Герта, напрягая всю волю, держалась за эту надежду.
В лицо ей снова ударили горные ветры. После пробуждения девушку вновь ждал накрытый стол. Во дворе она нашла накормленных, оседланных и навьюченных коней. Солнце уже коснулось верхушек холмов, когда она тронулась в путь, забирая на восток и обходя населенные долины.
Теперь она высматривала по дороге приметы, которые видела лишь однажды. Прежде всего следовало избегать встречи с забредшими слишком далеко охотниками и пастухами Нордендейла. На ее счастье, жители долин обходили места Древних и чурались их дорог.
Если дорога к святилищу Гунноры была нахоженной, то эта, изгибами уходившая к востоку, скоро затерялась. За границей Нордендейла предстояло свернуть на юг, к Жабьему кругу, уже напрямик, без следа дороги.
Подгонять лошадей она не решалась. Дорогу за зиму перегородили оползни и камнепады. Герте вместе с дремавшей в колыбельке Эльфанор то и дело приходилось спешиваться и вести животных на поводу, прощупывая дорогу древком копья. Они пока не артачились, и она видела в том добрый знак – чутье животных, много острее ее чутья, предупредило бы о западне.