– Еще немного, госпожа моя, чуть-чуть осталось.
Тристан тоже запыхался. И припал на одно колено, чтобы подставить плечо.
– Отойди! – приказал он ей.
Она взглянула на его напрягшиеся мышцы, его разгоряченное лицо. Долгий миг ей казалось, что камень застыл здесь навсегда. И вот…
Медленно, раскачиваясь из стороны в сторону (Герта следила, в тревоге зажав рот окровавленной ладонью), камень перекатился и встал посреди прохода.
Налетел резкий ветер, резанул холодом, рванул одежду, запорошил глаза пылью. Откуда-то из колючей дымки протянулись руки, чье-то плечо поддержало ее. Слышала она в вое ветра хор нечеловеческих воплей или померещилось?
Она едва держалась на ногах. Миг – и он подхватил ее на руки, унес от колючего воющего шквала к кустам, укрывавшим Эльфанор.
Ветер затих, и она услышала другой звук – негодующий вопль младенца. Тристан поставил ее на ноги. Герта кинулась к колыбели. Было еще не совсем темно, брезжил слабый свет. Она, падая на колени, подтянула к себе корзинку и, держа ее одной рукой, подцепила краешек одеяла. Эльфанор орала без умолку.
Герта всмотрелась. Глаза застилали слезы, – наверное, их обожгло песком. Девушка моргала, моргала, яростно сбрасывая эту завесу. И наконец увидела ясно.
Личико раскраснелось от крика, глаза зажмурены, кулачки, которые она умудрилась выпутать из пеленок, колотят воздух.
Красное личико, но…
Страх растаял без следа. Это не подменыш! Она победила. Проклятие снято. Малышка открыла глаза. Темные глаза, но в них не было нелюдского разума, и на покрасневших от натуги щечках не было бурых чешуйчатых пятен.
– Свободна! Она свободна!
Герта прижимала к себе ребенка вместе с колыбелью, баюкала, раскачиваясь всем телом. Твердые руки легли ей на плечи. Она смутно ощутила, что явилась новая Сила, что она уже не одинока.
– Ты ее спасла, – ясно услышала она.
И обернулась к нему, согретая благодарностью, как внутренним огнем.
– Без тебя я бы не справилась.
– Ты думала, я откажусь помочь?
В гаснущем свете его лицо выглядело жестким и суровым. Но Герта не сомневалась, что настоящий Тристан не таков. Впервые за много дней, месяцев, лет Герта сбросила оковы независимости, отдавшись под драгоценную защиту его рук.
– Только ты, – тихо проговорила она. И по его загоревшемуся взгляду, по смягчившейся линии губ поняла, что он слышал. – Щедро дает Гуннора – щедро и во благо.
– Хвала имени ее, – отозвался он, хотя Сила Гунноры принадлежала женщинам и мужчины никогда не поклонялись в ее святилищах. – Она щедро одарила нас обоих. Госпожа моя, становится темно, не пора ли ехать?
Герта смотрела на Эльфанор. Ярость, овладевшая девочкой, когда ее покинула Темная Сила, улеглась. Дочка сонно моргала.
– Да, – воскликнула Герта, – едем… домой!
И, увидев радость на его лице, поняла, что ей нечего больше желать.
Улли-дудочник[11]Рассказ
В Высшем Холлаке много долин, есть среди них и такие, что забыты всеми, за исключением тех, кто живет в них.
Шла Великая война с пришельцами из-за океана, лорды долин и воины сражались, сдавались, добивались побед и терпели поражения, но оставались еще кое-где дремотные местечки, не замеченные воюющими. Жизнь там шла своим чередом, жители радовались покою, и пусть мир вокруг бушует, как ему вздумается.
В таком уголке и лежала Гребнева Чаща – кучка домов и ферм, не заслуживающая названия села, данного ему местными.
Кругом стояли такие высокие хребты, что заглядывали за них только дикие пастухи предгорий, и мало кто слушал их рассказы об увиденном. К тому же те нагорья пользовались дурной славой по легендам о давних временах, когда люди впервые пробивались далеко на запад и на север. Потому что не люди первыми заселили эти места, и хотя древнейшие обитатели удобства ради принимали иногда человеческий облик, но настоящее их обличье, говорят, лучше было не видеть при свете дня.
Прежние теперь нашли убежище за горами, но случалось им возвращаться – как паломникам. Жители долин не зря отмечали праздничные дни – а порой и ночи – приношениями, оставленными у особых скал и камней, с которых ветер и дожди еще не стерли удивительных знаков. Никто из живущих не помнил, кому и зачем приносятся эти дары, зато все знали, что дарителю сопутствует удача.
Впрочем, жители Гребневой Чащи были довольны своим жребием. Поля приносили богатый урожай, между ними вилась неглубокая речка. Садовые деревья щедро оделяли их плодами, а в перелесках хватало орехов – тоже добавка к столу. На взгорьях мирно паслись жирные бараны, скот спускался к реке на водопой и снова уходил на пастбище.
Весной люди сеяли, в начале осени собирали урожай, а зимой теснились к домашнему очагу.
И часто повторяли друг другу: чего еще желать от жизни?
Были они такими же сытыми, как их скотина, и порой такими же тугодумными. И беды у них случались редко, ведь даже владетель Фартердейла, которому они клялись в верности, годами не присылал своих людей за данью. Да он, по слухам, и погиб уже где-то в дальних краях.
Самые предусмотрительные откладывали про запас сукно и холстину, хорошенько пересыпав их душистыми травами, – до срока, когда снова заявятся сборщики дани. Но по большей части они пряли лен и шерсть, ткали из них плотную ткань для своих собственных спин, сами ели свою говядину и баранину, пили эль из своего ячменя, вино из своих фруктов и верили, что чужие беды не коснутся их, так надежно укрытых горами.
Но был среди них один, кому жизнь казалась не так уж хороша, потому что ему в ней было тесно. Улли не был ни младшим, ни самым малорослым из деревенских мальчишек – он был… другим. И порой до боли хотел стать таким, как все.
Он сидел на своей тележке, глядел, как другие едут на праздник в Первый день мая, как празднуют конец жатвы, как водят хороводы вокруг большого июльского костра – и так стискивал свои ловкие пальцы, что ногти впивались в ладони.
На дерево он залез таким малышом, что не помнил, какой была его жизнь до падения. А после он узнал, каково жить с горбатой спиной, с бессильными ногами, когда, чтобы перебраться с места на место, приходится толкать свою тележку двумя палками.
В селении он был главным чинильщиком всего на свете – только себя починить не мог. Его матери-вдове несли все, что поломалось, та раскладывала все по порядку, а Улли терпеливо трудился над починкой. Бывало, ему казалось, что падение не только поломало ему спину, но и разбило душевный покой. Потому что в его прикованном к тележке теле жил беспокойный дух, и мальчик таил от мира множество странных мыслей.
Только ночами, вот как теперь, когда деревенская молодежь несла в горы первые плоды, свежий хлеб, флягу с молоком и другую, с вином, – приношения в честь середины лета… Он не желал жизнь напролет провести в мечтах! Душа у него была мальчишеская, и порой ему хотелось выть и бить кулаками землю – или собственное тело, ставшее ему тюрьмой. Ради матери он никогда не выдавал боли, ведь она бы подумала, что сын сошел с ума, а он не сошел… пока еще не сошел.
Он слушал песню направляющейся к камню приношений компании – песня звала людей собраться и танцевать ночь напролет.
Горы-долы, горы-дили,
Приходи, попляшем, Лили!
На сапожки напляши!
Ленту в косу напляши!
Кому из плясунов и плясуний достанутся к утру новые сапожки и моток ярких лент?
Только не Стефану-мельнику – этот таскает на бычьем загривке тяжелые мешки с мукой, а на ногу тяжел.
И не Гретте-трактирщице, сколько бы та ни билась над изящной походкой (Улли однажды подсмотрел, как она упражняется в танцах на гусином лугу у реки. Хотя она была добрая девочка и он желал ей удачи – как и всем, кого про себя называл «прямыми людьми»).
Нет, и в этом году, как всегда, победителем станут Мэтт с горного выпаса и Моргана, дочка кузнеца.
Улли хмуро взглянул на изгородь, которая скрывала от него, сидевшего в низкой тележке, верхний отрезок дороги.
Моргану он мало знал, слышал только разговоры, будто бы эта девушка видит лишь то, что хочет видеть, и делает лишь то, что ей нравится. А Мэтта Улли недолюбливал за грубость нрава и движений: ломясь напролом, парень даже не замечал, как портит вещи, настроение, а порой и жизнь людям. Улли доводилось чинить поломанное Мэттом, и не всегда, не все удавалось исправить.
А они всё пели.
Улли больно прикусил губу. Пусть он малорослый и калека, но он мужчина, а мужчина не плачет от боли. Ночь была так хороша, что ему не хотелось уходить в хижину. Кругом благоухал садик, разбитый его матерью, – в сумерках травы пахнут особенно сильно. Улли достал из-за пазухи величайшее свое достижение в искусстве чинильщика – повертел в ловких пальцах и поднес к губам.
Прошлой зимой в трактире остановился один из редких чужаков, пробравшийся через занесенные снегом перевалы. Послушать его рассказы сходились даже пастухи с горных пастбищ, хотя для местных это были просто сказки, не имевшие отношения к подлинной их жизни.
Под конец прохожий человек достал эту блестящую деревянную дудочку и насвистал несколько сладкозвучных мелодий. А потом отложил дудочку в сторону, потому что к нему на лавку подсела Моргана, чтобы принять как должное доставшуюся ей улыбку. Но Мэтт от ревности к чужаку так грохнул по столу кружкой, что дудочка скатилась на пол и треснула пополам.
После жаркой перепалки Мэтту пришлось заплатить незнакомцу серебряную монету. А Гретта подобрала обломки и подала Улли, грустно сказав, что ей бы хотелось снова послушать такую сладкую музыку.
Улли долго трудился, складывая дудочку как было, а закончив, выдул из нее несколько странных ноток. Он дул снова и снова, подражая то птичьей песне, то сонному лепету реки, то шелесту ветра в листве. Из этих звуков, из голосов долины, сложилась песня, которую он играл сейчас.