Но в полночь, когда под чарами добрых духов сна затихает все живущее, вокруг утеса, глухо замирая по дебрям, несутся смутные клики и, вторя им, эхо гудит по пещерам и стонет — то бодрствует стража заветной могилы.
Много веков миновало с тех пор, как неньцы получили повеление Великого духа.
И сказал Великий дух устами шаманов:
— Пусть оставят неньцы страну свою, пусть идут на полночь и они избавятся от великой печали.
Исполнили волю Великого духа неньцы.
Шло время и трижды в белые ризы печали земля одевалась: трижды радостный шум ароматной листвы по лесам разносился, — с листвою четвертой вступили неньцы в страну голубых гор и черных ущелий.
И видят, — вот живут люди сиирты[40], которые не видали человеческой крови.
Бродят люди по горам и вместо оленей пасут стада мамонтов.
И проснулась зависть в сердцах пришельцев и сказали люди неньцы людям спиртам:
— Нас послал Великий дух.
— Пусть будет славно во веки имя его, говорите.
— Великий дух сказал, что вы не умеете ездить на мамонтах, и послал нас, чтобы мы были вместо вас.
— Разве Великий дух не видит, как мы ездим?
— Но неньцы поедут лучше вас.
— Куда же денутся сиирты?
— Пусть они идут на полночь, там есть мамонты еще больше, каждый с гору величиной, и вы будете ездить все на одном.
— Но в той стране нет гор.
— Теперь вы будете жить на равнинах.
— Нет, — сказали сиирты, — эти горы, волей Великого духа, были родиной наших отцов, вот их могилы — мы тоже умрем здесь, а у вас, видно, есть свой недобрый Великий дух. Вы, должно быть, приносите ваши жертвы начальнику нечистых? Оттого и покинули родину ваших отцов.
И мордам голодных медведей стали подобны лица неньцев, затрепетали ноздри, как одежды бегущего против ветра; облились кровью глаза, а уста изрыгнули ругательства.
Ужаснулись сиирты и бежали, взывая к милости Великого духа, но не внял он.
Загудели упругие тетивы, прозвенели певучие стрелы и земля голубых гор в первый раз обагрилась человеческой кровью.
И вопль великий огласил страну и пали сиирты на оскверненную землю и оросили ее слезами и целовали ее.
Удивились неньцы, видя невиданное. А сиирты поспешно собрали жилища, жен и детей, сели на мамонтов и скрылись в дебрях.
Два дня и две ночи бежали неньцы по следам, но догнать не могли.
Горы все круче и круче; лес все темней и темней. Цепкие ветви хватались за одежды и сбрасывали всадников, а маленькие олени неньцев задыхались и падали мертвыми.
Минул день третий, близилась ночь — и прибежали люди в страну, где по вершинам гор стоят великие утесы. Мрачно нахмурились каменные великаны, а над ними нависло черное небо, и не горят по нему зори, — гроза собирается, ибо всегда бывает гроза, когда совершится недоброе дело.
И видят неньцы: направили путь свой сиирты к утесу, что стоит одиноко средь дебрей и пошли неньцы к тому утесу.
Тонули во мраке и дебри, и скалы, и небо. Тихо, только рокот глухой и далекий гудит по горам, словно из тьмы встает, надвигается какое-то страшное чудище, и все живущее, трепеща, притаилось.
Чудище грозно рычит; рычанием полнится тьма и нет места, куда бы укрыться, чтоб не слышать его, — оно проходит бездны и сотрясает землю…
И вот огненной хлябью беззвучно разверзлось черное небо и воспрянуло чудище, и грохот рычаний его, потрясая горы, раскатился от края земли и до края…
Огневые змеи вьются во мраке; неумолчно грохочет рев незримого чудища, а злые духи, думая, что это рушатся горы, ринулись из бездн и ущелий, завыли, застонали и бешено закружились над тайгой. С корнем рвут они столетние сосны, чтобы убить невидимого врага, но не находят его и визжат от страха и ярости и скрежещут зубами и свистят во тьме их крылья.
Огневые змеи раздирают тьму, мигают голубые зарницы и видно было: черная бездна зияет в подножье утеса, в бездну падают тени — то были сиирты.
Много веков миновало с тех пор, как и неньцы покинули страну голубых гор и ушли в тундру, а сиирты и поныне живут в подземельях.
И нет светозарного солнца в их царстве печальном и звуки жизни не нарушают его немой тишины, только капли вод порою падают со сводов и звенят, разбиваясь о камни. А сиирты тоскливо бродят по мертвым немым равнинам подземелья, то соберутся вкруг огня, синего, холодного огня гнилушек, и молчат.
Угрюмая печать времен легла на их чело. В очах застыл, зияя, унылый мрак пещеры; точно мох седой на ветвях старой ели, хмуро нависли над очами брови.
Неведома спиртам смерть, но время властно и над ними: позеленели, заплесневели их тела и уже стали разрушаться, но неугасимо тлеет в каждом сердце искра и терпеливо ждут они поры желанной — возвращенья в страну отцов.
И ждут они поры, когда живущие слезами радости омоют кровь с земли.
Давно сиирты ждут, но никто из живущих не знает, когда они дождутся.
Василий АнучинВЕЧНЫЙ СКИТАЛЕЦ(Сибирская легенда)
Чудная, полная грез и ароматов майская ночь тихо опустилась на землю, и мир почил.
Спит темный Енисей на дне долины, спят великаны-горы, что громоздятся кругом и уходят в звездное небо скалистыми вершинами; спит и черный лес по горам.
Ни звука, — только редко-редко в густой листве прибрежных ивняков, словно лепет спящего дитяти, пробегает робкий шорох, да невидимая волна тихо всплеснет на каменистый берег и смолкнет.
У подножия черного великана-утеса, словно спрятавшись в его тени, притаилась белая барка; притаилась и тихо дремлет, распластав над водою свои длинные весла.
Крохотный огонек робко мигает на корме, а боязливые тени то окружат его сплошным черным кольцом, то вдруг вздрогнут и трусливо отскочат и спрячутся за груды белых мешков; сухие дрова весело потрескивают; рокочет в чайнике закипающая вода; блестящие искорки, шипя, взлетают на воздух и тают во мраке ночи.
Крепко спят усталые сплавщики, и старый Фома, справляющий сегодня череду, тоже невольно клонит на грудь свою седую голову и в полусне что-то шамкает губами.
— У-у! — тихим стоном прозвучало с вершины утеса; но чуткое ночное эхо подхватило этот звук и тоже тихо простонало.
Старый Фома встрепенулся, пристально посмотрел на спящих товарищей и тихо проговорил:
— Ступай, спи себе, бедный Джиркин, мирно спи!
Сказал и сунул в костер несколько полен. Огонек исчез совсем, и только дым густыми клубами заколыхался над баркой.
— У-у! — снова, но несколько громче раздалось с утеса и снова простонало чуткое эхо.
— Деданька! — прошептал кто-то из груды мешков. — Деданька! Это кто там ухает?
— Дремай, дремай, Ивась! Это так… — отвечал Фома.
— Так!.. А он же стонет, деданька!.. Може, ему больно?
Ивась вылез из-за мешков и подсел к костру рядом со стариком.
— Чего ж ему стало больно! Это так! — нехотя отвечал Фома и закурил трубку.
— А он кто?
— О-тто! — кто ж его знает?
Вспыхнули дрова и весело загудевший костер ярко осветил собеседников.
Густо обросший волосами, с бородою по пояс, белый как лунь Фома и маленький, черный как жук Ивась фантастично живо обрисовались на темном фоне утеса.
— Эге, — встревожился Фома, — как бы нам, Ивась, барку не спалить! Глянь, поди, не завалилась ли где искра.
— Ни, деда, не завалится! Вишь, они за корму сыплются.
— Ну-ну, сиди уж, лентяюшко!.. — добродушно проговорил старик.
— Слышь? слышь, деда, опять ухает! — взволнованно прошептал Ивась.
Но Фома сосредоточенно уставился на костер, делая вид, что ничего не слышит.
— Деда! А може, то леший?
— Сш-ш! — гневно зашипел Фома и торопливо плюнул через левую руку. Мальчик робко посмотрел на старика и примолк.
— Разве так можно? Сколько раз говорил тебе! — укоризненно шептал старик.
— Я забыл, деданька!
— Как можно забывать! Какой же ты таежный человек после этого будешь?!
Фома сурово нахмурил лохматые брови и усиленно потянул из трубки, — та ярко вспыхнула и гневно захрипела.
— Деда!
— Чего еще там? — сердито отозвался Фома.
— Деда! миленький, расскажи! — говорил мальчик, ласкаясь к старику.
Брови старого Фомы дрогнули и поползли куда-то вверх.
— Смотри, Ивась, смотри! рыбина-то какая большая всплеснулась! — говорил старик, стараясь не поддаться ласке.
— Расскажи, деда!
— Ну-ну, пострел! Что же рассказать-то тебе?
— Все, деда: кто на утесе стонет и кого ты спать посылал.
— Вишь, пострел какой, — все слышит! Добойный парень будет!
И старый Фома любовно потрепал Ивасеву голову.
— Ну! — торопил мальчуган.
— Так вот! — тихим шепотом начал Фома, словно боясь, что чуткая ночь подслушает его рассказ. — Давно, вишь, дело-то было, очень давно, — и жил тогда на свете человек именем Баджей. Жил он в горах, между двух рек; одна по широкой долине струилась, а другая глухой трущобой дорогу себе проложила. Богат был дом старого Баджея, много у него всякого добра: серебра и золота, и мехов, и камней самоцветных, много слуг добрых, а скотины и счету нет!
Только завидно стало Баджею, что у бедного соседа Джиркина олени очень уж добрые родятся, рога — как старый кедр густые, ноги словно из стали кованы, а бежать пойдут — и-и! Ветер отстает.
Пришел однажды Баджей к соседу и говорит:
— Будь здоров, брат Джиркин, дому твоему мир!
— Садись, Баджей, — гость будешь! Чем ласкать прикажешь?
— Прими привет, — ничего не хочу; говорить пришел!
— Скажи, брат мой!
— Продай оленей!
И темная тучка легла на лбу Джиркина, и он сказал:
— Прощай, Баджей!
— Не обессудь, Джиркин! — сказал Баджей и ушел.
Было лето, была осень и зима белым саваном горы покрыла, когда надел Баджей лыжи и снова пришел ко двору соседа.
— Тепло в избу, добрый сосед! — сказал он.