— Тебе все пользы! Нам правда дорога, а не польза… За душу свою мы будем стоять!.. За души ближних!.. Так ли?..
— Не так, постой…
Но зашумела, замахала на странника руками, похмелев вдруг, буйная братия:
— Разить нечисть — и все тут!..
— Нечисть?.. Вы сами — нечисть! — встал вдруг Серапион. — А к нам придут доподлинные анархисты… И я уничтожу с ними Бога!.. Я сам теперь Бог!.. Аз есмь Альфа и Омега…
— Антихрист ты… — дикие, разъяренные, подхватившись, закрякали по углам мужики, закрутили головами свирепо.
Темнолицый, мутноглазый Серапион никого не пускал в свою келью. Многие говорили, что в келью Серапиона часто кликуши ходят на совет, потому-то она и была для братии закрыта, и старик по неделям там пропадал, не показывая глаз.
А теперь это было и к лучшему: Гавриил, собрав мужиков окрестных деревень, укрепил обитель. Понарыл за обрывами и стенами рвов и ям, поперетащил сюда загорожи, пообколол выступы обрывов. Оставалось только завалить гранитом-камнем подходы к горе, над чем и старалась братия, а больше всех — Гавриил.
За старой каменистой оградой, в ельнике, как-то обглядывая лесные проходы, встретил Гавриил молодую женщину во всем черном, с серыми, грустными и дикими глазами, в черном покрывале. Должно быть, она тут подстерегала его, потому что еще издали, завидев его, побежала к нему, мелькая между елей, навстречу. А потом, подойдя к нему почти вплотную, схватила его огромную руку, погладила ее нежно-доверчиво:
— Я измаялась… — вздохнула она. — Вы меня не проводите?.. до кельи… старца… Серапиона…
Глаза ее подернулись томной поволокой, голова склонилась на плечо высокому светлоглазому кормчему.
— А вы кто будете? — слыша какой- то странный звон и нытье в сердце, держал Гавриил приникшую к нему женщину в черном. — Я вас впервые вижу… Не упадите, осторожнее…
— Я — несчастная… Все мы несчастные… Мы — анархисты… Разоряем монастыри, церкви… Уничтожаем Бога… Нас призвал ваш… странник этот Серапион… Идемте все за нами!.. За мною!.. Я сею раздор… Радуйтесь.
— За… тобой?..
— Д-а!.. Страшное что-то чую я… Беды идут… А-а!.. — подняла она глаза, детские, дикие, улыбнулась, подставила полураскрытый жаркий рот. — Целуй!.. Конец свету!..
За всю свою светлую, богатую солнцем и радостью жизнь впервые услышал Гавриил, охмелев, стук горячего, дикого женского сердца, нежный прерывистый шепот, узнал, что такое жар и трепет поцелуя. В сердце его, пьяном страстью, звенело и гудело, он одно только знал, что он тут не виноват, разве виноват лист, упавший в костер? Но так кормчий и не понял все-таки, женщина это или дьявол. Только люто сладки ему были ее торопливые ласки, дрожь и огонь щек, а тут же и хватало за сердце: зачем ей нужен был старик?
— Вы шли… к Серапиону?.. — Гавриил сжал ее всю, как бы мстя за что-то обидное и горькое. — Зачем вы шли к нему?..
— A-а!.. Я знаю все… Я кликуша… Ты — будешь главенствовать над толпой… А старик сгорит… и я сгорю… я знаю, кто такой ваш… старик… я его люблю… И тебя… — билась в тоске женщина у ног Гавриила.
И они, сплетшись горячими и дрожащими руками, кружились в нескончаемом больном поцелуе, безумствуя, и страстный, дикий шепот любви смешивался с шелестом хвои…
А под обрывом ухала братия, грохотали камни, стонала земля, чуя кровь…
Шел отдаленный гул и треск выстрелов, как будто целые каменные горы дробились и падали друг на друга.
Птицы, звери и люди, обезумев, прятались в пещеры, вблизи же прямо неслись в огонь и гибли.
В красном дыму, точно в крови, плавало солнце. Под ним жутко и хищно жужжали, кружась над добычей, орлы. Как черные факелы, пылали села. Но, точно звезды на земле, все так же цвели цветы.
А в Нагорном скиту торжественно гудели клики и гулы. Обитель захватывали уже бури, ужасы и дерзновения, и любы ей были бедные человеческие сердца — языки надмирного огня. Бог положил предел силе солнц, но не положил предела силе человеческих сердец. Страшно Творцу глядеть на разрастающийся непобедимый пламень, брошенный им в человеческое сердце…
Даже в обители цветов, вер и тайн заговорили языки бездн и открылась радость в ужасе…
Собирались вереницы расслабленных, калек, убогих, слепых, прокаженных, растерзанных жизнью и роком. Толпы разоренных мужиков, двигаясь с дробовиками, косами, вилами, самодельными копьями, охваченные глухим огнем ненависти, засаживались за валами и бойницами и ждали…
Ночью, когда грохот выстрелов, подойдя уже к ущельному лесу, слился с гулом деревьев, в сумрачной старой молельне, запруженной толпой, Гавриил, потрясая древние своды, как власть и благодать имеющий, бросил исступленный и вдохновенный клич, клич солнца, любви, ненависти, огня:
— Враг близко… Братия!.. Лучше смерть, чем рабство… Мы не трогали никого… нас невесть за что жгут и разоряют… Ненавидьте же! Только тот любит, кто ненавидит… Мы сами… анархисты!.. А хулиганов нам не надо!..
Мужики, теснясь под душными, низкими сводами и давя друг друга, тянулись к кормчему изможденными лицами и подхватывали радостно:
— Умрем, а не отдадим Нагорного скита!..
— Не слушайте его, рабы Божии!.. — взвизгнул, высунув из двери голову, позеленелый Серапион. — Я — старик… и… я запрещаю его слушать!.. Мы должны поднять бунт против Бога!.. Чтобы небу было жарко!.. Довольно мы натерпелись — уничтожим начальство! Бога! Веру!.. Будем вольными атаманами!..
Но братия, обступив Гавриила тесным кольцом, кричала, грозя Серапиону:
— Говори, брат Гавриил! Будем слушать!
— Рабы Божии… Какие мы рабы?.. — спрашивал Гавриил. — Разве Господу угодно рабство?.. Довольно!.. Лицемерам место в пещере, а не на солнце… Мы, братия, сами будем править собою… Не надо нам указчиков!..
Тревожно металась братия. А Серапион, торча в дверях, угрюмо перебирал четки, супил седые брови. В тусклом свете свечей темные колючие глаза его вспыхивали медленными искрами. Но вот он, как бы вспомнив что-то, стукнул посохом и прохрипел:
— Бунтовщик!
В страхе отскочил вдруг за балдахин и уже оттуда, скаля гнилые зубы, брызгал желтой слюной:
— Даже и дьявол не возмутил бы так братию… как ты ее возмутил… Ты… исчадие ада!..
— Да! — потрясал Гавриил громовым голосом молельню. — Дьявол только мутит… А мы возмущаем… мы ревнуем о вере, о чистоте души… Кто стал бы раздувать огонь, брошенный Богом в сердце человека, если бы не мы, возмутители?…
Частокол костлявых загорелых железных рук, вытянувшись, повис над предамвонной решеткой, грозя Серапиону смертью:
— Разорвать Антихриста!..
Но Гавриил крикнул:
— Идите на ограду!..
Грозным шквалом загудела и заклокотала в вечерней, скупо освещенной, молельне, ища выхода, ярая толпа.
Серапион метался по молельне с какой-то тяжелой сумкой под полой рясы, маялся: некуда было выйти.
Вдруг он, выглянув из за двери, остановился: в сумраке, облитая светом лампад, грустная стояла Несчастная с раскрытыми дикими серыми глазами-провалами — кровь его и любовь, жертва и радость…
Темный строгий плат обхватывал ее туго. Женщина дышала глубоко и часто. Из за колонны Серапион не сводил с нее глаз.
А она все крестилась, потом же, протиснувшись, поднялась вслед за другими к кормчим. Поцеловала, как и все, руку Гавриила и вдруг упала на колени:
— Вы потрясли меня… — рыдала она и смеялась. — Простите… благословите…
Гавриил поглядел на нее. Но, как и раньше, не узнал, дьявол ли это или женщина.
— Несчастная я… — тихо стонала женщина. — Мы пришли в этот мир… чтобы убить Бога… убить веру в душе…
Подскочил обезумевший Серапион. Взгляд его был совершенно бел от бешенства и боли. Руки у него тряслись и глухо скрипели зубы.
— Убью!.. — заревел он вдруг, бросившись с кулаками к женщине. — Ах ты стерва! Ты — за меня или за них?.. Зачем раскрываешь ему все?..
Но она, встав, обхватила крепким кольцом рук шею Гавриила. Застыла в тягучем поцелуе и шепнула:
— Прими беды!.. Возмутись!..
Черной змеей извернувшись, где-то в толпе затерлась и пропала.
Огонь и железо! Гудя, разрываясь, уже крушат стены, опаляют скалы, косят лес, — огонь и железо. Под древними полуразбитыми дубами обрыва, где лишь орлы да вещие филины били о сучья крыльями и перекликались глухо по ночам, бились угрюмо и молча в рукопашной остервенелые иноки. Мужики, кто камнем, кто обухом, как только над каменным валом и над стеной показывались освещенные пожаром громилы, сбивали их с разгону под обрыв. И они выли и ахали; и оттуда, где они падали, круша все и паля, шел хрип.
Наступала ночь, и в бездне разгорались звезды-костры, — не костры ли сердец, дерзновения бурь? Когда же огни сердец сольются в пожар, сокрушающий смерть? О, демоны огня, возмутители правды, напрягайте силы! Сейте ненависть во имя любви! Взрывайте бездны, хаос, тьму!
Вдали воет, заливается песня бойни. Горят деревни. Огненные волны, вздымаясь, захлестывают небо кровавым, жутким заревом. Мужики глядят туда и, дыша гневом, бьются, бьются в ужасающей рукопашной. А сами хохочут, хохочут… Какая же радость в муках?.. Великая радость! Не забыты мужики язвами! Мором! Голодом! Огнем!
Боже правд! Нет конца милосердию Твоему и долготерпению. С высоты своей не забываешь Ты избранников своих и любимцев-хлеборобов. Вот, поля их выжжены и выбиты; души поруганы. Благословенна страшная и недоступная десница Твоя — знак Твоего благоволения к избранным! Ты Сам был на кресте!
Потому-то они так и ненавидят, и клянут все и вся, и мечутся в смертной битве, и ложатся костьми: поздно беречь жизнь, когда обрушились кары.
Но вот, последний удар — и серые редкие ряды громил дрогнули, закопошились под обрывом, как тати, поползли назад, обливаемые красным отсветом пожара.
А иноки с ревом погнались за ними.
— У-р-ра-а!.. — грозное пронеслось над скитом и беспощадное. — Гони-и!.. Круши нечисть!..