Сабанар спокойно добил прикладом птицу и возвратился в лодку. Я не менее вогулов был возмущен его поступком.
— Мешал тебе филин? — укоризненно заметил я.
— Очень мешал, — спокойно ответил Сабанар. — В прошлом году я спал под сосной, а он всю ночь бросался шишками и мешал мне спать.
Я рассмеялся.
— Потом, вредная он птица, мало ему натаскивают еды, он еще уток грабит. Сидит утка ночью на гнезде, а он ее в голову.
Я согласился с доводами Сабанара, но в вытянутых физиономиях вогулов проглядывал большой испуг.
— Новый прилетит, а то я на место его сяду, только побольше таскайте еды, — утешал их Сабанар.
Мы поплыли дальше под жаркими лучами солнца.
— Это что за юрта? — спросил я. На высоком берегу показалось небольшое деревянное строение, не похожее на вогульские юрты и на зырянские зимовки.
— Это… это… — тянул Сабанар. — Икона там, — наконец проговорил он, подыскав нужное слово.
Строение оказалось часовенкой. Не знаю, почему в этих дебрях выросла забытая часовенка с крутой крышей и с маленьким потемневшим деревянным крестом. Может быть, суровый проповедник много лет назад проник сюда и собственными руками заложил ее, как камень новой веры. Но прошли года, а может быть, две-три сотни <лет>, проповедника не стало, а дело его рук все еще стоит на берегу мутной реки и немногим расскажет о том, что было и чего не стало. Я перекрестился, за мной вперегонку перекрестились вогулы.
— Раз батя ездил здесь, карасей ехал ловить, по пути сбор делал, — начал Сабанар, — думал он народ собрать и службу сделать, да Николы не было.
Я понял, что в часовенке не оказалось икон, их, наверное, растащили вогулы, плохо усвоившие значение икон, и спрятали в своих юртах вместе с шайтанами.
«Разве этот необозримый лес, эти воды и бирюзовый свод небес — не Великий Храм — Великому Богу?
Разве не призывает здесь все к молитве?» — думал я, а лодка бежала мимо таинственных берегов таежной реки.
Ночь тихо накрыла лес, воды и камыши своим темным покрывалом, усеянным далекими, мигающими огоньками-звездами, принесла с собой новые звуки, странные и таинственные, как лицо тайги; их чуткое ухо не могло уловить в дневном шуме, но ночью они проснулись и заходили в темноте, заставляя ближе подвигаться к костру и с тревогой коситься туда, откуда они раздавались. Бесчисленное количество комаров на разные голоса тянули свои однообразные песни и немилосердно жалили лицо, руки, забирались в рукава и за ворот и там неприятно щекотали тело.
Мы прибыли на третью попы-я.
— Ну настоящие купцы, — иронизировал Сабанар, энергично отбиваясь от комариных атак. — И столько же их в тайге, сколько купцов.
Сабанар часто сравнивал таежных купцов то с комарами, то с шайтанами.
— Шайтан берет с вогула, но зла не делает, вогул сам зло выдумывает и сваливает на шайтана; купец хуже шайтана: он берет до тех пор, пока ничего не останется, но вогул не видит его зла. До смерти ему будет говорить: «Пайся, ойка рума!» (Здравствуй, старый друг)!
Сабанар был глубоко прав; где появился таежный купец, а он проникает всюду с нартой, нагруженной плохой водкой, разбавленной денатурированным спиртом, там вместе с ним приходит пьянство, болезни, исчезает честность и детская простота дикарей сменяется тупым недоверием.
Несмотря на комаров, усталые и измученные дневным путешествием, мы заснули, предварительно вымазав руки и лицо дегтем, смешанным с каким-то вогульским снадобьем с резким, неприятным запахом.
Утром проснулись рано. Наш костер потух, над кучей седого, рыхлого пепла; речной ветерок шумел в прибрежных кустах, обдавая нас сыростью и холодом.
— Асзерма (холодно), — пробормотал Сабанар. — Эй, Кира! — закричал он, расталкивая спящего Кириллу. — Ундэн!
Маян чаян пэ-тэнгу (Вставай, давай чай вари).
Кирилла неохотно поднялся, взял котелок и, побрякивая медными монетами, вплетенными в его две черные косы, перевязанные красным шнуром с медной цепочкой, побрел к реке, протирая на ходу кулаком глаза.
Чай и солнце быстро согрели нас. Мы сложили лишние припасы и провизию в лодку и отправились во владения шубного ойки (медведя). Сабанар вел нас самым попы-я через коряги, валежник и густые кусты черемухи с массой зеленых, неспелых ягод.
— Поворожить бы, — несмело начал Иван, по обыкновению вогульских охотников.
— Поворожи, — милостиво разрешил Сабанар. — Вот дойдем до Мань-пауля.
Лес начал редеть, местами виднелись высокие пни срубленных деревьев, грубо вырезанные изображения духов, священные знаки и кости животных. На широкой поляне, поросшей низкорослым ельником вперемешку с березами, выглянуло полтора десятка юрточек, почти столько же высоких амбарчиков.
Я ждал: вот почуют наше присутствие собаки, выбегут навстречу и зальются звонким лаем. Но в пауле было мертво и тихо; несколько рябчиков сорвались с куста черемухи и сейчас же расселись по деревьям, вытягивая шеи и посматривая на нас не то со страхом, не то с удивлением.
«Вогулы уехали на рыбалку», — решил я.
— Вот и Мань-пауль, — проговорил Сабанар. — Теперь никто здесь не живет. Болезнь пришла, померло много. Олень падал, рыба и зверь ушел. Каждый год помирали. Давно это было.
Я впервые встретился с зачумленным паулем, потом мне встречались и другие. Из года в год, часто большой пауль посещает эпидемия и появление ее вогулы приписывают несчастливости места или гневу богов. Суеверные и пугливые маньси (вогулы) в каждой случайности, в каждом новом звуке отыскивают особое таинственное значение и в безотчетном страхе бросают насиженные места, переселяясь куда-нибудь подальше от заколдованного пауля. Мне приходилось целые недели жить в таких паулях и особенного ничего не случалось ни со мной, ни с моими проводниками-вогулами.
Иван остановился и занялся ворожбой. Он вытащил свой охотничий ножик, уравновесил его на острие и ждал, куда он повернет носком.
— Туда, — мотнул он головой, поднимая воткнувшийся в землю ножик.
По лицу Сабанара можно было заметить, что он особого значения ворожбе не придает.
— Кир и Иван, идите туда, — он показал направление. — Мы пойдем суды — прямо. Шубный отец ходит возле болота к реке. У мыска мы сойдемся, там ждите нас.
Иван и Кирилла остались курить, а я с Сабанаром пошел дальше, покидая неприветливый Мань-пауль.
Сабанар молчал. Он неуклюже, по-медвежьи, шагал впереди меня, но с большой легкостью перебирался через валежник и на расстоянии трех саженей нельзя было слышать его шагов.
— Сабанар, почему эта река называется попы-я? Я не слыхал, чтобы здесь поблизости стоял шайтан-.
— Здесь есть шайтан. Знатный шайтан. Хорошо он спрятан. Зимой к нему ездят. Вот летом до него добраться трудно, на болоте стоит.
— Вот что я тебе хочу сказать, — заговорил он другим тоном, — ты слыхал когда-нибудь о божьих оленях?
— Слыхал…
— Это другие, не Мейка сали (олени), у Мейка остались мине (коровы) и последних зыряне утащат.
Озлобление и неприязнь чувствовались в словах Сабанара. Странным чутьем он понял грядущую опасность, он был частичкой молчаливо-задумчивой тайги, душа тайги была его душой и каждый звук ее родил ответный звук в сердце вогульского отрицателя. Он сознавал, что жизнь вогульского народа в прошлом; обманутые богами, купцами и хитрыми соседями-зырянами, они молчаливо угасают в вечном страхе за будущий день. Но еще более Сабанара страшила культура, он, может быть, первый почувствовал невозможность борьбы с ней и с отчаянием в своих песнях призывал кого-то замедлить ход времени.
— Значит, ты знаешь божьих оленей. Их теперь нет, только маленькие дети могут верить старым сказкам. Но их можно сделать, они будут божьими.
Я не мог понять, куда клонится речь Сабанара.
— Давай, садись, я тебе расскажу. Скажи мне: вот под эту сосну, — он ткнул пальцем, — взяли и положили деньги, многа деньги. Сосне деньги не надо. А в пауле живет бедный вогул, ест тухлую рыбу, а из толченых костей делает болту-чину. Вот пошел мимо вогул, взял деньги, купил оленей, стал жить лучше. Хорошо он сделал, ты небак (бумага) писать умеешь, должен знать все. Грешно он сделал?
— По-моему, нет, — ответил я, — чем деньгам лежать бесполезно — они сделают добро.
— Емас (хорошо), теперь дальше слушай, торопиться нам не надо, ойка (старик-медведь) где-нибудь лежит. Я тебе скажу, недалеко стоит юрточка шайтана. Эква-пыырс-ойка. Когда я следил шубного отца, был там; у шайтана многа деньги. Мы возьмем с тобой половина и купим у зырян сали. Потом возьмем их Кире пригоним, он будет думать, что божьи олени пришли.
Я одобрил намерение Сабанара.
— Ну, так емас!
— Хорошо, — подтвердил я.
— Тогда пойдем, идти туда надо днем, а то на стрелу напорешься или в болото утянет.
Мы взяли другое направление и скоро достигли лесного болота. Сабанар взял шест и пошел впереди, я, опираясь на ружье, сзади. Почва под ногами колыхалась, как на пружинах, иногда нога тонула и несколько раз даже до колена. Тогда Сабанар протягивал мне шест и вытаскивал меня на буксире. Болото было незаметно и, только пройдя по зыбкому зеленому ковру, можно было догадаться, что путь продолжать далее опасно. Таежные болота коварны. Мы добрались до странной изгороди, напоминающей мостики рыболовов для ловли язей. Довольно толстые стволы сосен были заложены в два ряда на сучья деревьев, образуя переходы, над ними висели такие же стволы, но потоньше. Сабанар залез на мостик и, перебирая руками верхние перекладины, пошел; я балансируя, направился за ним. Мостик выписывал замысловатые зигзаги, видимо, его строитель искал прочные сучья для опоры и совершенно не считался с расстоянием. Мостик, сделав совершенно ненужную петлю, кончился, хотя впереди имелось много деревьев. Сабанар осторожно спустился на землю.
— Теперь тише, — предупредил он.
И мы снова зашагали по зыбкой почве, поминутно останавливаясь и возвращаясь обратно. Мне начинало надоедать рискованное путешествие, а впереди еще лежал обратный путь. На мои бесчисленные вопросы Сабанар упорно отвечал: «Молях» (скоро).