Это был год начала его царствования и семейной жизни: 16 января 1547 г. он был венчан на государство, а 3 февраля женился. 17 февраля с молодой супругой пешком отправился на богомолье к Троице и вернулся только 5 марта во вторую субботу Поста. И вдруг на Страстной неделе в «великий вторник» 12 апреля в Москве разразился страшный пожар, уничтоживший почти весь Китай-город. В одной из башен у реки рванул порох, разметав ее по окрестностям. К Пасхе стихло. Но на следующей неделе в среду, 20 апреля, заполыхало за Яузой. Стали говорить о поджогах. Власти приступили к расследованию, еще когда не везде потушили. Некоторых «зажигальщиков» нашли и казнили. Одним отрубили головы, других посадили на кол, а некоторых бросили прямо в тот же огонь, что они разожгли[162].
Но апрельские ненастья оказались только прелюдией «великого пожара», который охватил Москву 21 июня 1547 г. Современники сравнивали его с апокалиптическим наваждением. Горело и сгорело все. Мощь была такая, что «железо, яко олово разливашеся». Занялась церковь Воздвиженского монастыря на Арбате «от свечи». А потом рванула внезапная буря. Ветер мгновенно растащил пламя во все концы столицы, перекинув в Кремль, где заполыхали главные храмы, Чудов монастырь, Оружейная и другие палаты, государев дворец с примыкающими постройками – всё. Была уничтожена царская казна, храмы лишились убранства и росписи, включая «деисус Андреева письма Рублева, златом обложен» в Благовещенском соборе. Огонь распространялся так быстро, что некоторые не успевали укрыться. Митрополита Макария пламя блокировало в Успенском соборе. Двое из сопровождавших его погибли. Сам архиерей, укрыв на груди икону Богородицы, на веревках спустился через стену к Москве-реке. При этом веревка обгорела, и часть высоты он пролетел, а упав, покалечился[163]. Сатана бесновался по московским улицам гневом на обретение православием нового царствия.
«Великие древеса и забрала крепкия и храмы многия от самыя земли изо основания яростно восторгахуся и на высоту, яко плевы развеваемы и всюду разметаеми», – сообщается в Степенной книге[164]. Мгновенно вспыхнув, пламя столь же внезапно спало, уничтожив столицу за считанные часы. Сметено было все. По летописным сведениям, сгорело 25 тысяч дворов и 250 церквей. Погибли тысячи горожан: «1700 мужеска полу и женска» по одним данным, 2700 – по другим, 3700 – по третьим[165].
И навел «на нас Бог грехи ради наших». Современники сверились с летописями и заключили: «Таков пожар не бывал на Москве, как и Москва стала именоватися, великими князьями славна и честна быть по государьству их». Город лежал в руинах, по пепелищу бродили тысячи обездоленных. Молодой царь оказался в загородной резиденции, а потому ужасов бедствия не видел; лишь на второй день после отправился в Новинский монастырь навестить едва спасшегося митрополита. Иван въехал в обгоревшую и заваленную трупами столицу. Поздний летописец XVII в. записал, как государя обуял ужас, и он расплакался: «И видеше граду погоревшу от огня и святыя церькви и людей погорело много, лежаще трупья мертвых. И о сем сжалися князь великия, кои расплакатися ему вельми слезно» [166].
Взволнованный самодержец прибыл к ложу раненого предстоятеля Русской Церкви, где состоялось его совещание со священством и ближними боярами о причинах произошедшего. Одни летописи говорят только о совместной думе, другие – о многочисленных наставлениях, которые преподал царю Макарий. Лишь один источник – так называемая Царственная книга – сообщает подробности. Считается, что она отражает позднюю отредактированную версию событий, взгляд самого Ивана Грозного.
Бояре с митрополитом выдали самодержцу заключение, что пожары были следствием колдовства: «вражьим наветом начаша глаголати, яко волхвованием сердца человеческие выимаша и в воде мочиша и тою водою кропиша и оттого вся Москва погоре». Речь держал духовник государев протопоп Федор Бармин, а за ним бояре И. П. Федоров и князь Ф. И. Скопин-Шуйский. Их слова убедили Ивана, и он «велел того бояром сыскати» – приказал провести следствие о чародействе[167].
Все выглядело очень странным. Событиям предшествовали знамения. 3 июня вдруг, едва начав «благовестити вечерню», обвалился большой колокол («отломишася уши у колокола у благовестника, и паде с деревяные колокольницы и не разбиися»)[168]. В подмосковную царскую резиденцию тогда прибыло с челобитьем псковское посольство, над которым Иван глумился и издевался. Падение колокола, кажется, спасло им жизни – царь срочно уехал дивиться невероятием. О произошедшем псковичи записали в своей летописи, где пометили сопутствовавшие небесные знаки: «А на троицкой неделе, в среду [25 мая 1547 г.], во Пскове бысть знамение: на небеси круг надо всем Псковом бел, а от Москве на тои круг на белой иныя круги яко дуги видно на краи наступили, страшни велми, и на болшом кругу перепояски…»[169]. Потом на преполовении солярного цикла в дни летнего солнцестояния случился этот пожар, начавшийся и закончившийся внезапно, будто сатанинской рукой проведенный, став исключительно разрушительным и смертоносным. Даже версии о «зажигальщиках» никто не высказал. Лишь упала свеча, и буря разнесла пламя, уничтожив все вокруг. Начали искать колдунов.
Найти, однако, никого не удалось. И бояре решили по старинному обычаю спросить у народа. 26 июня с паперти Успенского собора они обратились к окружавшему их «черному люду»: «Кто зажигал Москву?» Из толпы немедленно заорали: «Глинские!» Причем свидетели разъясняли: «Княгиня Анна Глинская со своими детьми и с людьми волхвовала: вынимала сердца человеческие и складывала их в воду, а той водой, разъезжая по Москве, кропила, и от того Москва выгорела».
Исследователи спорят о причинах таких обстоятельств: была ли это хитрая боярская интрига, призванная свергнуть власть ближних царевых родственников, или стихийное восстание отчаявшихся погорельцев? А может, расхожий слух стал триггером бунта на почве хозяйственной неустроенности, голода? Как бы то ни было, но он сработал. В чародейство точно верили как царь, так и толпа.
Но далее, даже если это было срежиссировано, ситуация быстро вышла из-под контроля. Самой Анны Глинской в городе не было. Она успела уехать к сыну Михаилу, который находился на кормлении в Ржеве. Под горячую руку попал другой ее сын – Юрий, оказавшийся рядом в соседнем храме. Его связали, вытащили за площадь и убили, а тело бросили за стенами перед Торгом, «идеже казнят». По городу прокатились погромы. Разграбили усадьбу Глинских, перебили их челядь. Кричали: «Мать твоя княгиня Анна сорокою летала да зажигала!» Досталось и случайным прохожим, «детям боярским незнакомым из Северы», которых приняли за Глинских, возможно, из-за южнорусского акцента. А на третий день смутьяны – «многия люди чернь скопом» – вдруг явились к царю в село Воробьево, требуя выдать волхвов. Испуганный Иван уверял, что в его доме их нет. Не поверили, потребовали досмотра. Он согласился. Только после этого бунтари удалились. Царь немедленно приказал «тех людей имати и казнити», но они «разбегошася по иным градом»; никого поймать не удалось.
Иван на всю жизнь затаил обиду на народное «скудоумие» и страх перед дьявольскими атаками, но и в «Царственной книге», и в письме Курбскому поставил акцент именно на боярских интригах. Он всех запомнил из той комиссии, кто выступал с соборной паперти: его личный духовник протопоп Бармин, бояре И. П. Федоров и Г. Ю. Захарьин, князья Ф. И. Скопин-Шуйский и Ю. И. Темкин-Ростовский, окольничий Ф. М. Нагой и «инии мнози». Характерно, что впоследствии никто из них, включая митрополита Макария, никак не пострадал за ущерб династии и манипуляции суевериями. Возможно, вины их не было или действительно никто не ожидал таких последствий.
Ясно, что пожар был бесовским покушением, чем и вызвана одержимость толпы. А вот Глинские, судя по всему, действительно интересовались ведовскими практиками, о чем все знали. Матери царя, Елены, уже не было в живых, а вот бабка Анна находилась под прямым подозрением. Судя по всему, репутация ведьмы за ней закрепилась не случайно. Не на пустом месте возник образ старушки, сорокой летающей над Москвой, разнося пламя.
Кроме простых горожан, единственным пострадавшим после этих событий оказался боярин М. В. Глинский, занимавший высшую придворную должность конюшего. Он был отставлен. Про Анну ничего не известно. Собственно, про нее вообще толком ничего не известно, кроме причастности к волхвованию и пожару 1547 г. Даже о происхождении ее гадают. Поздние упоминания утверждают, что она была дочерью сербского деспота Стефана Якшича. В остальном бабка царя вписана в круг иноземных «злых жен-чародеиц», которые, по мнению Курбского, окружили в те годы московский трон и лишили страну праведных правителей.
Характерно, что именно после сатанинской атаки и пожаров 1547 г. начинает оформляться так называемая «избранная рада» – круг государевых сподвижников, возглавляемый А. Ф. Адашевым и священником Сильвестром, выдвинутым Макарием – кружок ревнителей благочестия. От власти были отстранены не только ближайшие родственники Глинские, уличенных в магических практиках. Была проведена полная ротация советников. Царь сменил даже духовника, которым стал Сильвестр.
Судя по всему, именно Сильвестр помог государю разобраться с колдовскими проблемами, отразившимися в событиях московских пожаров. Курбский прямо об этом пишет, что Сильвестр, явившись тогда к царю, усмирял «его божественным Священным Писанием, сурово заклиная его грозным именем Бога и вдобавок открывая ему чудеса и как бы знамения от Бога». Князь не уверен, что чудеса эти были истинными, возможно даже вымышленными, но точно во благо исцеления государевой души