колдовстве был не он, но городской люд – москвичи после пожара 1547 г.
В своей книге Курбский посвятил чародейству, особенно в связи с политическими процессами и казнями, чуть ли не отдельный раздел. Его возмущало пренебрежительное отношение окружающих к такому греху, как магия:
«Мне не раз приходилось слышать, что многие считают это за малость и говорят со смехом: “Этот грех мал, он легко искупается покаянием”. А я говорю: “Не мал, но поистине весьма велик”. Потому что нарушает он важную Божью заповедь по завету, ибо говорит Господь: “Да не убоишься никого и никому не послужишь”, то есть “Ни от кого не получишь помощи, кроме меня, – ни вверху на небе, ни внизу на земле и ни в безднах”. Еще об этом: “Кто пред людьми откажется от меня, от того и я откажусь пред Отцом моим небесным”. А вы, забыв эти непреложные заповеди Господа нашего, спешите к дьяволу, прося у него колдунов (“чаровники”)! Но чары, как всем известно, без отвержения от Бога и без согласия с дьяволом не бывают»[202].
Князь полагал, что грех колдовства вообще невозможно искупить, поскольку он сродни отступничеству и договору с дьяволом: «Неискупим потому, что малым его воображаете, не легок потом, что без Иудина отступничества, и без договора, то есть обета, с дьяволом, и без отступничества от Христа, как мы говорили, этих колдунов чары, и относы, и ворожба на воде вместо начальной купели, и натирание солью вместо святого помазания, скверные нашептывания вместо открытого обращения к Христу на святом крещении, относя вместо приношения на святой жертвенник пречистого агнца – не в состоянии действовать. А все это придумано дьяволом ради дьявольских союзников среди вышеназванных преступных людей»[203].
И опять привлечение ведунов и бытовое волшебство предстает у Курбского обыденным и широко распространенным явлением:
«Вот, внимательно созерцайте и смотрите на таких христиан, что осмеливаются неподобающим образом приглашать на подмогу к себе, детям своим, мужьям злобных колдунов (“презлых чаровников”) и баб, которые ворожат на воде и нашептывают и другими чарами колдуют, общаются с дьяволом и призывают его на помощь, – разглядите в этой неслыханной жестокости, о которой говорилось, какую помощь и какую пользу имеете вы от этого!»[204].
Но главная беда случается, когда сам царь приобщается дьявольского волхвования, привлекая язычников, соблюдая их, а потом рожая при их посредстве сына-наследника – самодержца всех православных:
«А о колдунах (“чаровницех”) этих так пеклись, рассылали за ними туда и сюда вплоть до самой Карелии, то есть Финляндии, и даже до дикой Ляпунии (это племя на больших горах у Ледовитого моря), и оттуда приводили их к нему, лядащих этих и злобных советников сатаны. И с их помощью от скверных семян по злому произволу, а не по природе, устроенной Богом, родились у него два сына. Один такой жестокий кровопийца и губитель отечества, что не только в Русской земле о таком чуде и диве не слыхали, но думаю, что поистине нигде и никогда… А другой был безумен, без памяти, бессловесен, как будто родился диким зверем»[205].
Апокалиптические тональности и «высокий стиль» вздохов Курбского выдают искреннюю уверенность князя в силе потустороннего мира и его причастности к бедам Московии. Но одновременно он решительно противится ложным обвинениям в колдовстве – лживым наветам на тех, кто ничем таким никогда не занимался. Для праведников поклеп о сговоре с дьяволом особенно оскорбителен, и князь это подчеркивает. Он многократно уличает Ивана Грозного в том, что тот, будучи рожден от волхвования (о чем всем известно!), других порицает за это, хотя они-то ничем подобным не занимались, то есть царь исполняет роль Сатаны, издеваясь и глумясь над верными Христа. И горе это, такое попущение Господне. И кажется, что в те годы особенно в кругу царя Ивана подобные клеветнические доносы были нормой – едва ли не обязательно присутствовали на фоне заговоров и политической интриги.
Казни ведунов при Иване Грозном случались многократно, хотя не все они четко зафиксированы. Впоследствии он даже внес некоторых в Синодик опальных, составленный ок. 1583 г. для поминовения пострадавших за время его правления. Среди казненных по делу Старицких в октябре 1569 г. там упоминается сразу вослед за священниками «ведун баба Мария» из Китай-города. А в Новгороде по прибытии царя зимой 1570 г. были казнены «15 баб, называли их ведуньями» [206]. Колдовство фигурировало среди обвинений в отношении митрополита московского Филиппа Колычева в 1568 г. Священники вообще были на передовой в контактах с потусторонним, а потому в зоне особого риска.
После умершего в 1563 г. Макария митрополичью кафедру занял Афанасий, но продержался чуть более двух лет и вернулся в Чудов монастырь. На его место царь вызвал из Соловецкого монастыря игумена Филиппа, который издали казался ему образцовым духовным пастырем. Но и здесь согласие продержалось чуть более двух лет. Осенью 1568 г. опричники схватили митрополита Филиппа прямо во время службы. Над ним планомерно публично издевались, а потом бросили в загаженный хлев, где оковы с него неведомым образом спали. А когда к узнику запустили голодного медведя, тот отказался прикасаться к архиерею. Эти события в окружении царя восприняли как результат чародейства. Царь хотел сжечь колдуна, но его уговорили решить дело по-тихому: Филиппа выслали в загородный монастырь и там удавили. За кудесы служители приняли чудотворения Святого мученика Филиппа.
После разгрома новгородского «гнезда порока» Иван Грозный только в конце 1571 г. согласовал назначение туда новым архиепископом игумена Чудова монастыря Леонида. Но вскоре тот тоже попал в опалу. Хронология событий в источниках запутана, то ли это 1573 г., то ли 1575 г., но в целом ясно, что расследование в отношении Леонида совпало с делом врача и колдуна Елисея Бомелия, который, возможно, дал показания, порочащие священника.
Находившийся тогда в Москве английский поверенный Джером Горсей отразил канву событий в своих записках следующим образом – судя по всему, речь об октябре 1575 г.:
«В это время царь был сильно озабочен разбирательством измены Элизиуса Бомелиуса, епископа Новгородского и некоторых других, выданных их слугами. Их мучали на дыбе, то есть пыткой, им было предъявлено обвинение в сношениях письмами, написанными шифром по-латыни и по-гречески, с королями Польши и Швеции, причем письма эти были отправлены тремя путями. Епископ признал все под пыткой. Бомелиус всё отрицал <…>
Епископ Новгородский был обвинен в измене и в чеканке денег, которые он пересылал вместе с другими сокровищами королям Польши и Швеции, в мужеложестве, в содержании ведьм, мальчиков, животных и в других отвратительных преступлениях <…> Одиннадцать из его доверенных слуг были повешены на воротах его дворца в Москве, а его ведьмы были позорно четвертованы и сожжены»[207].
Бомелий служил личным врачом Ивана Грозного и приобрел его исключительное доверие, но у современников снискал репутацию колдуна и чернокнижника. Примечательно, осведомленный псковский летописец называет его «лютым волхвом» и описывает как опасного еретика:
«А к нему [к царю] прислаша Немчина лютого волхва нарицаемого Елисея, и бысть ему любим в приближении. И положи на царя страхование и выбеглец от неверных нахождения, и конечне был отвел царя от веры: на руских людеи царю возложил сверепство, а к Немцам на любовь преложи. Поне же безбожнии узнали своими гадании, что было им до конца разореным быти, того ради таковаго злаго еретика и прислаша к нему, поне же руские люди прелестни и падки на волхвование; и много множества роду боярскаго и княжеска взусти убити цареви. Последи же и самого приведе наконец еже бежати в Аглинскую землю и тамо женитися, а свои было бояре оставшие побити. Того ради и не даша ему тако сотворити, но самого смерти предаша да не до конца будет Руское царьство разорено и вера християнская. Сицева бысть держава грозного царя Ивана Васильевича»[208].
Бомелий происходил то ли из Вестфалии, то ли из Зальтбоммеля в соседнем Гельдерланде. Он учился в Кембридже, но попался на алхимических практиках и был заточен в тюрьму за занятия магией. Из английских застенков его вывел русский посланник А. Г. Совин, предложив контракт врача в далекой Московии. В 1570 г. Бомелий появился при московском дворе, в разгар бушевавшей чумы и голода. Он не только врачевал, но помогал царю, если верить сведениям беглых опричников Таубе и Крузе, травить неугодных, готовил соответствующие зелья – извел сотни придворных[209]. Даже Горсей отзывался о нем неприязненно: «Он жил в большой милости у царя и в пышности. Искусный математик, он был порочным человеком, виновником многих несчастий. Большинство бояр были рады его падению, так как он знал о них слишком много. Обучался он в Кембридже, но родился в Везеле, в Вестфалии, куда и пересылал через Англию большие богатства, скопленные в России. Он был всегда врагом англичан»[210].
Англичанин именно Бомелия («лживого колдуна, получившего звание доктора медицины в Англии, искусного математика, мага и проч.») обвинял в том, что тот вложил в голову Ивана мысль о женитьбе на королеве Елизавете, представив ее молодой и перспективной, а потом рассказал о присутствии в королевской свите «одной молодой леди» на выданье – Мэри Гастингс, к которой царь тоже начал свататься[211]