ила Ярриди, а сегодня демонстрировала, что владеет и магией холода - то есть настоящей магией тьмы. Я никогда не поправлял людей, считавших, что в аду должно быть жарче, чем в печи, хотя был уверен, что на самом деле там должно быть все ровно наоборот, и то, что было принято называть адом - всего лишь другое измерение. Другой мир, в котором дикие минусовые температуры, сравнимые лишь с космическим холодом, были такой же нормой, как для людей градусов двадцать пять или тридцать.
- Бог злой, демон злой, демон пустыни, демон горы, демон моря, демон болот! Гений злой, громадный Уруку, ветер худой, охватывающий тело, клянись небом, клянись землею! Демон, овладевающий человеком, Гигим, причиняющий зло, происходящий от злого демона, сын зла! Клянись небом, клянись землею, и делай так во веки веков!
Краем глаза я видел, как упали на колени Володька и его собратья по зеленому змию, а Зоя все продолжала вертеться, как запущенный кем-то волчок. Даже сквозь красную, точнее, кровавую пелену, мне было видно, как над ее головой появился небольшой смерч, вращающийся в противоположную сторону.
- Злобный демон, злобный дух, злобный черт, злобный бог! Приносящий зло, омрачающий день, отвергающий свет, умножающий скорбь! Восстань и прими эту жертву! Восстань и прими!!!
Воронка увеличивалась на глазах, или можно сказать на глазу, потому что второй глаз я почему-то не мог раскрыть. Каким-то отрешенным сознанием подумалось, что там, наверняка, огромная гематома, сдавившая веки так, что их теперь и руками не раздвинуть - вспомнилось, что именно слева стоял Черкас, молотивший меня своими чугунными кулаками.
Я заметил шевеление на камне - Ваня приходил в себя. Что-то сжалось в моей груди. С трудом раскрывая слипающиеся веки единственного глаза, я видел, как Черкас развел его руки по сторонам, и едва не задохнулся от нахлынувшего чувства гнева! Меня переполняла ненависть к этой сволочи, для которого что курицу убить, что женщину, что ребенка - все едино. Напрягая руки, я пытался выдернуть их из веревок, но петли, несмотря на некоторую ослабленность, держали крепко. Устав от бесполезных попыток, я взглянул на крутящуюся воронку и ужаснулся - теперь она была размером с человека, и крутилась с такой быстротой, что начала обретать какой-то неживой, серый цвет. Воронка наползала на голову Зои, продолжавшей на невероятно чуждом языке выкрикивать страшные слова древних заклинаний.
- Заклинаю тебя, Астарот, Великой Тьмой, давшей мне власть над своим творением, увенчавшим меня славой и одарившим меня почестями, именем Агла-Он! Я требую повиноваться мне, царице Тьмы, дочери Тьмы и силе Тьмы! Явись и прими эту жертву!
Слова доносились сквозь странный, похожий на механический шум, и я мог лишь удивляться тому, что все еще слышу произносимые ведьмой слова. В воронке мелькали странные вспышки, напоминавшие короткие молнии, и в воздухе явственно запахло чем-то знакомым, но оттого не менее противным. Запах был настолько отвратительным, что меня передернуло от нестерпимого желания опорожнить и без того пустой желудок. Коченея от лютого холода и страха, я собрал все свои силы и попытался крикнуть. Крика не получилось, лишь хриплый стон, в котором с трудом можно было понять несколько слов:
- Господи! Древле сели девы семо и овамо. Эти путы путали, те полки пятили! Третьи перетерли твердые оковы! Верви низвергни, вражьих пут избегни! Боже, помоги, дай мне силы!
Воронка колыхнулась в мою сторону, слегка изменившись в форме, но через мгновение вновь приняла прежний вид и, насколько я мог судить, стала еще больше. Теперь она закрывала не только голову, но и плечи Зои. Я видел Черкаса, который продолжал держать руки очнувшегося и пытавшегося вывернуться Вани, видел, с каким восхищенным благоговением он смотрит на Зою, видел лицо Вани, его открытый рот. Ваня что-то кричал, но за все усиливающимся шумом, в котором слышались чьи-то дикие вопли, смех, рычание, вой, лай, его слов было не распознать. Лишь страх и отчаяние...!
От гнева я терял последние остатки разума, того самого, что отличает человека от разъяренного зверя. Напрягшись, как, наверное, никогда до этого, и обдирая кожу, каким-то нечеловеческим усилием мне удалось вырвать из веревок левую руку. Я надеялся, что мои дергания не будут замечены, но это было лишнее - все без исключения смотрели на огромную воронку, в которой скрылось почти все тело Зои, и из которой теперь доносился такой дикий вой, что моя и без того задубевшая от холода кожа, вновь и вновь покрывалась крупной рябью. Никогда в жизни я еще не испытывал такую гамму чувств, главным из которых был абсолютно дикий и совершенно неконтролируемый страх! Удивительно было то что, несмотря на это, я еще мог что-то соображать, и даже поймал себя на мысли что, не останавливаясь, бормочу какие-то слова:
- Коли кожа проколота, коли тело проколото, коли кровь проколота, коли кость проколота! Ты не бойся горя, коли ведьмы кололи, ты не бойся лиха, коли нежить колола, и избави от боли, коли бесы кололи, прочь лети, на макушку горушку, да не станешь болен, будет Бог в помощь!
Воронка, ставшая настолько большой, что за ее бешено вращающимися стенами уже не было видно Зои, вновь дернулась в мою сторону, и мне показалось, что отвратительные визг и шум не только усилились - несколько раз до меня явственно донеслось мое имя, произнесенное чьим-то скрипучим, как веками несмазанные петли, голосом.
Извиваясь раненым ужом, я пытался стянуть петли на правой руке, но там все было очень туго, и рука, несмотря на то, что я ободрал почти всю кожу с тыльной стороны ладони, никак не вылезала из врезавшихся в нее пут. С меня градом лил пот, заливая единственный оставшийся глаз, и я уже не видел ничего, кроме воронки, которая стала накрывать огромный камень, на котором лежал дергающийся изо всех сил Ваня. Черкас, в руке которого посверкивало длинное лезвие странной волнистой формы, в ожидании последнего приказа, занес оружие над головой мальчика. Отчаявшись от бесполезных попыток освободиться, и не в силах смотреть на то, что сейчас должно было произойти, я закрыл единственный глаз, беззвучно шепча проклятия.
Я проклинал себя! Проклинал, за то, что был неплохим знахарем, за то, что моя слава достигла ушей отчаявшегося найти свою дочь отца, который уговорил меня помочь ему! Проклинал за то, что мне удалось спасти Тамару! За то, что желая помочь больному ребенку, я уговорил его поехать со мной! Я проклинал бабку Серафиму, которая обучила меня всему, что могла, но не научила, как спасти ни в чем неповинного мальчика! И единственное, что мне сейчас хотелось, это умереть раньше, чем я услышу предсмертный крик Вани...
Глава восьмая
"Поединок" (окончание)
... - Есть корень-борец, от ревматизма всякого он. Ядовит. В червень да липец собирать его надо. А есть трава декоп - она от черной опухоли, и от белокровья. Ее в серпень да в вересень собирают. Софора же от ожогов хороша, и от лишая, и от красной волчанки. А плоды ее от выпадения волос. Настойка - от болезней желудочных, печеночных и язв. И для глаз хороша, и от ячменя глазного, от болезни десен, грибка и экземы. Одуванчика сок с репой да морковью - при костяных недугах, а еще крепость зубам придает. Запоминай, Серафимушка, я не всегда рядом буду, а тебе еще пригодится. И тебе и людям...
Голос Серафимы звучал где-то рядом, но я не мог понять, откуда он доносится, и на кой черт мне сейчас нужны все эти травы да настойки.
- А как собирать начнешь, повторяй молитвы божии, да прощения проси у Земли-матушки. И будут отвары твои крепки и целебны...
От слов веяло спокойствием и родным теплом, но засевшее где-то внутри чувство тревоги мешало. Сознание словно раздвоилось - голос Серафимы, тихий, мягкий, полный доброты голос не заглушал странного и тревожного шума, раздававшегося где-то на периферии моего сознания. Это было похоже на сон, в котором вроде бы все хорошо, но ты понимаешь, что в любой момент все это может закончиться, и тогда...
Не успел я додумать, как вновь услышал ее слегка изменившийся голос:
- Заговариваю раба Серафима от всех колдунов, ведунов, от колдуний и ведуний, от ворона-каркуна. Отсылаю я от раба Серафима всех по лесу ходить, тольник с земли брать, голову себе заморачивать. Покуда жив раб Серафим не изурочить его, не околдовать, не опоить, не испортить! Ни словом, ни делом, ни еловой, ни, осиновой, ни колом, ни свечой, ни в Купалу ночь, ни на Святки, ни в один день, что дан на порчу. Да будет так! Аминь!
Голос Серафимы становился все тише, и последние ее слова я уже не слышал, а скорее, "досказал" сам. А шум нарастал, становясь все тревожнее, и остатки сна разлетались, как стайка вспугнутых кем-то воробьев. Лязг, скрип, грохот, смешанные в одну, дикую какофонию звуков приближались, вынуждая принимать уже какое-то решение. И я открыл глаза. Точнее, один глаз. И вернулся в дикую и совершенно невозможную реальность, которой не могло быть, но тем не менее...
Огромная серая воронка, стены которой пронизывали сполохи белых, изломанных молний, уже накрыла и Зою, и большой камень, и Черкаса, скрыв от меня происходящее внутри нее. Каким-то шестым чувством я понял, что сейчас произойдет то самое, отвратительное и мерзкое в своей сути действие, которому я должен помешать, и дернул застрявшую в веревках руку. Теперь обе мои руки были свободны! Краем глаза я заметил бегущего в мою сторону Володьку и, не обращая внимания на боль от ломающихся ногтей, рванул стягивающие ноги веревки. С ужасом наблюдая, как нижний, узкий край воронки почти полностью скрыл жертвенный камень, я дергал и тянул врезавшиеся в кожу путы. Кажется, я что-то кричал, но это был нечеловеческий крик, а утробное рычание отчаявшегося, но продолжавшего бороться за жизнь зверя. Разница была лишь в том, что я боролся не за свою жизнь, а за жизнь маленького человека, над которым навис волнистый клинок Черкаса. Я боролся за жизнь Вани, которого уже не было видно за стремительно вращающимися серыми стенками огромной воронки. За жизнь мальчика, спасти которого уже было невозможно...