Мирон замер. Он видел, как напряглись и покраснели пальцы, но рюкзак не сдвинулся с места.
— Нужно что-то делать с нагрузками учеников, — озадаченно произнес мужчина, потирая ладонь. — Ты вот с этим каждый день ходишь?
Мирон попробовал представить, как тот же поставленный голос командует: «На, жри!» — и ему это удалось.
— Да, — сказал он. Бросил карандаши в боковой карман и снова закинул рюкзак за спину. — Еще раз извините.
Калерия не сказала, что делать дальше, и он растерянно побрел к выходу. На всякий случай не стал подходить к остальным — на их лицах тоже читалось разочарование — и сразу свернул к машине.
— Илья Николаевич! — раздался голос Этери. Мирон тут же присел, как будто завязывал шнурок, и прислушался. — Найдется минутка? Я хочу поговорить о лесном батюшке.
Мирон распрямился и глазел, уже не таясь: мужчина в сером пиджаке сорвался с места и побежал вдоль домов. Этери посмотрела на Ноа. Ноа поднял руки и резко провел ладонью по ладони. Некоторое время ничего не происходило, все молча уставились туда, где скрылся мужчина в сером пиджаке; потом дверь микроавтобуса, на который Мирон поначалу не обратил внимания, плавно отъехала в сторону, и изнутри выбрались двое в черном.
Илья Николаевич возвращался. Голова качалась из стороны в сторону — казалось, невидимая сила толкает его вперед вопреки воле. Под взглядами Ноа, Калерии и Этери он сам залез в салон микроавтобуса. Этери последовала за ним. Дверь закрылась автоматически, и те двое встали по обе стороны от нее, как стража.
Мирон поставил рюкзак перед Калерией в надежде, что сегодня ему больше не придется таскать камни. Спросил:
— Он не шорник?
— Выходит, что нет, — отозвалась Калерия.
— Как тогда он сумел оживить Алексея?
— Выходит, сумел.
Ноа отошел к своему «Эскалейду» и сворачивал самокрутку. Мирон решил, что это подходящий момент.
— Ноа, что за лесной батюшка?
— Понятия не имею, — ответил он после паузы. — Впервые слышу. Мне казалось, что все просто. Этот Илья — приятель нашего Коли из ВАО, они пересеклись на православном музыкальном фесте, создали группу. Пару лет продержались: у Ильи родилась дочь, и он отказался от музыки. Переехал из Москвы в частный дом в Прудках, работал учителем истории в Видном, потом вот перевелся в Володарского…
— Прудки… — потер лоб Мирон. Его внезапно затошнило.
— Дочь выросла, — ровным голосом продолжал Ноа, — и пошла в ту же школу. Коля приезжал в Прудки с женой — делали шашлык, топили баню. В последний раз виделись незадолго до того, как дочь Ильи пропала. Он сам на больничном был, а у жены машина сломалась. Она опоздала на полчаса — Кати возле школы уже не было.
— Я почти уверен, что с умрецом говорил он. У него манера речи такая… учительская. Хотя тогда он злился.
— С ними был кто-то еще?
— Нет.
Ноа медленно втянул табачный дым и выдохнул.
— Интересно, за каким фигом он оживил убийцу дочери, — встрял Василий, который, как оказалось, все это время топтался рядом.
— Возможно, хотел его помучить, — робко предположила Алиса и посмотрела на Мирона. — Он ведь страдал, да?
Мирона на мгновение снова затащило в воспоминания. В желудок будто иголок напихали.
— Он не мог согреться, постоянно голодал, а от еды ему становилось только хуже.
— Вполне себе месть, — подытожила Алиса, как вдруг микроавтобус тронулся с места и, проехав мимо, скрылся за поворотом.
— И что нам теперь делать? — спросил Мирон, провожая его взглядом.
— Не выпускать их из виду.
Мирон схватил Алису за руку и рванул к машине.
— Вафли! Кто будет вафли? Их мало, лучше поторопиться!
Услышав быстрый топот, Илья улыбнулся сквозь сон. Катя здесь. Он нашарил на тумбочке у кровати телефон и посмотрел дату: остался еще один день. Сегодня нужно продлевать подписку…
Мимолетно подумав, что лучше бы не просыпался, Илья шутливо ойкнул, когда к спине приткнулись холодные пятки: Катя с тарелкой вафель в руках устроилась рядом и сунула ноги под одеяло. «Тот самый пин-код, пин-код, пин-код», — заголосил телевизор.
— Ты проспал «Главную дорогу», — заглянула в спальню Наташа. — С собакой я погуляла. Через час Кате на рисование.
Черт.
— Ладно, я ее отвезу.
Он доплелся до ванной, провел пальцами по щетине, взялся за бритву, но передумал. Тщательно почистил зубы, избегая своего отражения в зеркале, и вышел на кухню. На экране маленького телевизора беззвучно прыгали все те же Смешарики.
— Кать, поешь и одевайся! — крикнула Наташа со второго этажа.
— Хорошо, мам!
Подписка. Как ни старался, думать ни о чем другом не получалось. Даже запах вафель вызывал головную боль. Все это можно остановить. Не продлевать. Катя вернется с рисования, они сделают уроки, лягут спать, а утром все закончится. Никакого больше рисования и уроков. Никакой подписки.
— Пап, поехали?
Она стояла перед ним в джинсах и футболке с пайетками, на плече — сумка-папка для этих ее художественных штук. Илья допил безвкусный кофе и сунул ноги в ботинки. Пока дочь обувалась, вышел во двор и снял с сигнализации пикап. Катя забралась на переднее сиденье и стала перебирать радиостанции. «It’s gonna be OK, it’s gonna be OK», — подпевала она. Пикап отмерял километры до Володарского, солнце било в лобовое стекло.
Возле центра досуга «Солнышко» Илья заглушил двигатель. Катина учительница рисования как раз шла мимо с остановки.
— Илья Николаевич…
Илья опустил стекло, и она протянула ему руку.
— Мои соболезнования. Нет слов, чтобы выразить, такая боль… Вы хотите забрать рисунки?
— Да. — Он поднял голову. — Конечно, я их заберу.
— Пойдемте.
В классе было пусто, в солнечных лучах танцевали пылинки. Пока учительница искала, Илья рассматривал пустые мольберты.
— Вот. — В его руки легли три листа формата А3, плотные и хрустящие от засохшей краски. — Это Катечки.
— Спасибо, — сказал он и вышел.
Илья положил рисунки на пассажирское сиденье рядом с водительским. Выехав на Володарское шоссе, притормозил у остановки «Поворот на Большое Саврасово» и осмотрелся. В город — никого, в область тоже. Раздосадованный, включил поворотник, чтобы уйти на Прудки, глянул в боковое зеркало, выключил поворотник. К остановке в сторону области подошла девушка. Косточку на левой ноге кольнуло. Илья пошевелил пальцами, но боль не утихала — так и грызла палец, пока он ехал до следующего светофора, чтобы развернуться, и по обочине обгонял автобус, который тяжело газовал в пробке. Наконец пикап остановился рядом с девушкой. «Вам куда?» — «В Нижнее Мячково». — «Садитесь, да не бойтесь, я часто беру, сам оттуда. А, это дочь рисовала, назад киньте. Дочери-то? В пятом. Черт, впереди авария, сейчас на полчаса застрянем. Я и сам спешу, давайте в объезд. Туда мало кто сунется, это на моей можно, потрясет немного, но лучше плохо ехать, чем хорошо стоять».
Косточку на ноге ломило уже всерьез. Из-за этого он отъехал не так далеко, как обычно, вышел быстрее, чем обычно, схватил веревку руками более влажными, чем обычно. «Выходи. Завали. Вперед шагай». К яме тоже пришлось идти дольше, но в ней, как и раньше, было подчищено: съедено.
Ее заклинило на дочери: подумайте о ней, подумайте.
А он только о ней и думал…
К пикапу Илья возвращался не оглядываясь.
Наташа ждала на крыльце. Курила. Помахала, когда Илья заехал во двор.
Катя выскочила из машины и побежала к ней.
— Что сегодня нарисовала?..
Илья протянул первый попавшийся из рисунков:
— Вот.
— О-о, славный котик! Пойдем, повесим в нашей спальне.
Поколебавшись, Илья снова сел за руль. Наташа обернулась:
— Ты еще куда-то?
— В сервис. Движок стучит, пусть посмотрят.
Пока ехал, избегал смотреть на остановки. Не взял даже чету пенсионеров, которые медленно брели по обочине с огромным рюкзаком, привязанным к багажнику велосипеда. Наконец свернул на Каширку, а потом — к Горкинскому кладбищу, но не доехал, остановился возле шлагбаума, за которым уходила в лес прокатанная колея. Дальше пешком. В который раз, совершая этот путь, Илья удивлялся, что Серафим поставил дом именно здесь — между коттеджными СНТ, складскими ангарами и частными автосервисами. В доме не было ни электричества, ни воды. И кажется, мало кто вообще знал о нем — может, разве что дачники, которые замечали дым из трубы над деревьями.
Как всегда, при его приближении залаяла собака и никто ее не окрикнул. Пес надрывался, брызжа слюной, пока Илья подходил к крыльцу. Дверь была не заперта. Он вошел, вытер ноги о циновку и перекрестился на перевернутую икону, как здесь было принято: снизу вверх и слева направо. Пахло сеном и деревом. Илья прошел туда, где печь: Серафим спал на скамье, его грязные пятки едва светились в темноте. Илья зачерпнул ковшом воды из ушата, плеснул себе на руки, влажными ладонями вытер шею. В тишине — только часы тикали — заиграл вальс «Минутка». Илья быстро сбросил вызов, но пятки уже потерлись одна о другую, скрипнула скамья, потянулось «О-о-о». Илья прилип к печи. Серафим сел и почесал ладонь. Он был молодым и грязным, всегда босой и всегда в одной и той же футболке. Косая челка закрывала правый глаз. Илья был уверен, что этого глаза у Серафима вообще нет.
— А, — сказал он при виде Ильи. — Подписку пришел отменять?
— Нет, — выдохнул он и вжался спиной в печь еще крепче. — Не отменять, но, может, получится пересмотреть условия?
— Наталья довольна?
— Она… — Илья уставился в пол. — Да.
— Катя настоящая? Умрец страдает?
— Страдает, все как договорились, вот только… — Илья пошарил взглядом в поисках поддержки и уперся в красный угол. Глубоко вдохнул, сначала попробовал без звука, а потом произнес: — Страдает не он один.
— А, — повторил Серафим. Он выглядел так, будто еще спал. — Ты хочешь все как есть, но чтобы не платить.
Илья ссутулился, печь жгла ему хребет.