Переодетая в длинную футболку Алиса обжаривала фарш для болоньезе.
— А перец… — Она поводила пальцем от ящика к ящику. — Здесь?
— Везде. Открой какой хочешь.
Глянула недоверчиво, но распахнула ближайшую створку кухонного шкафа. С краю стояла перечница.
— Все, что тебе нужно, всегда там, где ищешь.
— Класс! Это Ноа придумал?
— Я. Когда переехал, не знал, где что лежит, — задолбало угадывать.
Мирон вызвался помочь с пармезаном. Возил его по терке и думал о том, как искать человека, от которого осталось только имя. И Сандуны — общественные бани на Неглинке. Почти ничего, но на самом деле больше. В Сандунах он еще не был и даже не знал, любит париться или нет, — не доводилось. Воспоминание из детства: взрослые в полотенцах и дурацких шапках выскакивают в снег — шумные, веселые, непохожие на себя обычных, а он сидит в беседке, холодно настолько, что поджатые пальцы ног не разгибаются, и ждет только одного — когда маме надоест баня и она отведет его домой спать.
— Алис, ты баню любишь?
— Хм. — Она как раз перекладывала исходящую паром пасту в вок и добавляла соус. — Мне там не по себе. Темно, влажно, пошевелишься — воздух жжется. Выбежать с криками раньше всех стыдно, приходится сидеть и терпеть. И еще я все время думаю, что у меня, может, со здоровьем что-то не так, а я об этом не знаю и от жары могу умереть. Так что сижу, терплю и думаю, что вот-вот скончаюсь. Ты в баню, что ли, собрался?
— Да. В среду. Посидишь тут с Мартой?
— Надо будет в универ съездить, часов с одиннадцати могу.
— Окей, тогда я после. Сыр пора?
— Давай.
Мирон оттеснил Алису от плиты, и, пока соскребал с доски тертый пармезан, она оставалась рядом, легонько касаясь его рукой и бедром. Сыр плавился, а он замер — есть уже не хотелось, а хотелось зарыться в одеяло и чтобы это тепло не прекращалось. Алиса отошла за тарелками.
— Я что-то пас, — сказал Мирон. — Устал в край.
— Уверен?..
Он кивнул. Поднялся в спальню и прикрыл дверь. Как и при Ноа, шторы здесь всегда оставались опущены — пространство вечной ночи в любое время суток. Похоже, он все-таки привык быть один и слишком долго не был — чем еще объяснить? Мирон снял футболку и джинсы, оставил все это на полу возле кровати и растянулся на простыне. Приглушенно гудел кондиционер. Чуть холоднее, чем хотелось бы, но это даже неплохо.
— Мира. — Алиса помедлила и все же зашла. — Ты не заболел?
Пощупала теплыми пальцами лоб и щеки.
— Все хорошо?
— Да, нормально.
Он сдвинулся, освобождая ей место рядом, и она поерзала, устраиваясь.
— Марта сделала офигенный Белый вигвам. Сказала, что будет в нем спать, я принесла ей матрас и подушки. Посмотри утром.
— Посмотрю. Почему Белый? Там нет ничего белого. — Мирон нерешительно коснулся ее волос, готовый сразу же убрать руку. Не пришлось.
— В Черном тоже не было черного, если помнишь. Только алый бархат. Это из «Твин Пикса», не смотрел?
— Не-а, — улыбнулся он и закрыл глаза. Алиса коснулась губами его шеи, выдохнула горячим. — Алис, а как же Даня?
— Ты сейчас о нем хочешь поговорить?
— Не хочу.
Не говорить самому и не давать говорить ей. Совсем мало, но так непросто.
— Мира, — прошептала Алиса ему в губы, — я тебя боюсь.
От неожиданности он даже поперхнулся.
— Ты меня с первого класса знаешь, я что, похож на мудака?
— Это началось после того, как я побывала мертвой девушкой Васи, то есть Влада. Янкой. Я ведь тогда реально перестала быть Алисой. Никакой Алисы не существовало. И это ты со мной сделал.
— Мы с Этери вместе, — поправил Мирон. — Но ты была не против.
— Да я не к тому, что вы меня заставили… Правда не догоняешь? Ты придумал мне новую личность, а саму меня спрятал куда-то.
— Вот именно, спрятал! Нужно было обмануть бездушь, поэтому ты и Вася просто на время забыли. Но вы бы все равно вспомнили. Он и вспомнил — когда задумался, кем работал. Я настолько далеко не продумывал, это невозможно. Ты ведь не боишься спать, потому что знаешь, что проснешься. Здесь то же самое.
— Но сон связан с моим телом и моим мозгом. Та жизнь была связана только с тобой. Я не могла ее контролировать.
— А, — искренне постарался врубиться Мирон. — Ты боишься, что я слечу с катушек и начну делать что-то такое со всеми?
Алиса потерла виски.
— Вроде того, но не совсем. В Чертолье я, наоборот, все помнила и ждала тебя. Никто другой не пришел бы. И вот это чувство, что все самое дорогое, все, чем ты себя считаешь, замыкается на одном человеке, и ты привязана к нему так крепко, а он просто такой себе отстраненный чел, который сидит в «яйце» и о чем-то думает… Это отстой, Мира. Отстой — зависеть от твоих решений.
— Понимаю.
Он выбрался из постели, похлопал по карманам брошенных джинсов и достал мятую пачку с двумя сигаретами. Одна оказалась сломанной.
— Спокойной ночи, Мир.
— Спокойной…
Внизу мелодично заиграл домофон. Должно быть, совесть заела и мать все-таки вернулась за Мартой. Отлично, никаких больше детей и Белых вигвамов.
— Кто? — спросил он, хотя ни один его визитер еще ни разу толком не представился.
— Тут живет новый колдун?
Ничего хорошего с этого вопроса сроду не начиналось. Мирон открыл с готовой фразой, что с удовольствием встретится завтра в любое удобное время, и попятился. Желтушный, который вроде как сам жил здесь некоторое время, выглядел еще хуже, чем в их предыдущую встречу. Он едва стоял на ногах, защитного цвета футболка облепила торчащие ребра. От него пахло покойником.
— Руки в стороны, — выхаркнул он и ткнул в Мирона ножом. Острие пропороло ткань одежды и коснулось кожи. От резкого движения из наполовину порванного кармана куртки желтушного вывалилась мерзкого вида хрень. Огрызок копченой колбасы. Или нечто другое. Мирон не мог отвести от него взгляда, узнавая толчками: скорченные отростки были пальцами, вот лунки ногтей, засохшие ниточки вен, ладонь будто треснула пополам, нет, это не трещина, это… разрез.
— Иди, — велел желтушный. Мирон подчинился. Его мощно мутило от вяленой конечности, запаха желтушного и того, как все это между собой соединилось. По-прежнему держа руки поднятыми, он рванул к раковине и склонился над ней, но ничего не вышло.
— Сядь.
Мирон послушно опустился на пол и старался не дышать — хотя дышать хотелось отчаянно, — пока его левую руку тянули веревкой к одной батарее, а правую — к другой. Фраппе выбралась из норы постирать носовой платок и с интересом наблюдала за сценой. Этот ходячий труп тем временем развернул непрозрачный пакет со стершейся краской и извлек уже знакомую пилу.
— Хороший дом. Соседей нет.
— На хрена… — застонал Мирон.
— Прости, пацан. Я тебе зла не хочу, но поменять надо. Вот эта… — Он отшвырнул обрубок руки и поддал ногой так, что тот подкатился к Мирону и теперь будто указывал на него пальцем. — Десять лет служила. Сам ампутировал старухе одной.
— Как ее звали?
— Тебе-то что.
— Калерия?
— Угадал. Спаси мне, говорит, руку, я тебе отплачу, я все могу. Так и сказала: все. Бредит, думаю, бабка в лихорадке. А у меня зуб с утра болел, еще операция эта. Сказал. Она по ладони поводила, пошептала… Тут выпить есть?
— В баре.
— Ого, пацан… — Он выбрал бутылку водки из запасов Ноа, хлебнул из горла и поднес к губам Мирона. Тот помотал головой. — Зря, зря…
— А руку? Можно было спасти?
— Нет. Реально нет, не вру тебе. Я ее спросил: если все можешь, чего сама не излечишься? А она: мертвое оживить и живое убить — не про нашу честь. Вот так. Ну, давай начинать.
Мирон представил, как вопит от боли, на шум прибегают Алиса и Марта, тут всё в кровище, этот сокрушается о свидетелях, достает свой нож…
— Енот, что ли?
— Енотиха, — отозвался Мирон чуть слышно. Фраппе как раз навернула круг по кухне и задержалась, чтобы обнюхать руку Калерии. — Фу! Фу, Фраппе, не трогай!
— Кусается? Нет? Ну и мода пошла — у кого свиньи, у кого еноты…
Когда зубья пилы примерились к запястью, Мирон крупно вздрогнул.
— Зачем вам моя рука?
— Время тянешь? Ну ладно. — Водка снова булькнула в перевернутой бутылке. — Я умираю, пацан. Сколько дашь мне?
— П-пятьдесят?
— Мне тридцать семь.
— Здоровьечко лет десять как посыпалось?
— Ни о чем не жалею. — Он неловко присел рядом. — Есть у меня сестра младшая, любимая, единственная. Красавица — ты бы видел. Стала гулять с дружбаном моим, с-ка, лучшим, с гребаным Виталиком. Береги, говорю, ее, не дай бог пожалуется. А эта тварь мне прям в глаза: ты че, Саня, ты как такое подумал, ну и… Будьте счастливы. Свалил Виталя в армию. Вернулся. Дембель в деревне отмечали. Я тогда в больнице дежурил, в мою смену ее и привезли. Они ей не тело — душу поломали. Думаешь, был суд? Следствие? Ни-че-го. Отбрехались, скоты, типа не с ними была. Там еще баба одна прикрыла… Ладно, долгая история. Калерия подвернулась, когда я сестру в третий раз из рехаба забирал. Ампутация прошла штатно, руку я собирался отправить на гистологию, как полагается, да просто на дурачка сделал, как бабка делала, — пальцем в ладонь потыкал. В мертвую ладонь, ха. Загадал выигрыш в лотерею, руку себе забрал. Прикинь — выиграл. Купил тачку и ружье. Сначала Витальку грохнул, потом корешей его. Сижу и думаю: че наделал? Легко парни ушли, всем бы так. Откопал. Домой притащил. Пьяный был в дым. Смотрел то на них, то на руку эту, по-трезвому мне бы такое в голову не пришло. Ну и… Ходят они у меня там теперь, сестре прислуживают. В нетленной красоте кроткого и молчаливого духа.
— Отдашь мою руку сестре — она умрет, как ты. Мучительно и неизбежно развалится, — сказал Мирон флегматично.
— Сам-то ты вроде ничего так. Секрет долголетия небось знаешь?
— Валяй, назови хоть одну причину, почему я должен его раскрыть.
Наступившую тишину нарушил приглушенный вскрик Алисы. Мирон приказал:
— Беги.
Алиса побежала, но не вниз, как он надеялся, а наверх, к Марте. Саня схватил нож и выскочил за ней, их шаги загрохотали на лестнице. Мирон