дернулся, но веревка держала крепко.
— Фраппе! — Енотихи нигде не было. — Где ты, твою мать?
Фраппе услышала. Клубком кувыркнулась через порог, встала в полный рост — готский прикид, полосатая челка, смоки, ленты Марты так и остались на шее. Пока Мирон молча хватал ртом воздух, она выдернула из подставки кухонный топорик и в два движения его освободила. Быстро тронула губами губы, пробормотала «пришел, себе взял». Затем обхватила его левую ладонь и почти невесомо, без боли провела по ней остро отточенной сталью. Мирон коснулся набухшего пореза и создал, не задумываясь.
— Что ты с ним сделаешь? — нежно спросила Фраппе.
— Смотря что он сделал с ними.
— Хочешь, я пойду первой?
— Хочу, — признался Мирон. — Этого можешь больше не бояться, он не нападет.
Фраппе ему подмигнула.
— Я знаю. Ты идеален и никогда не ошибаешься.
Да уж, само совершенство. Если бы можно было, сбежал бы прямо сейчас, чтобы уже не вернуться. А вместо этого тащился за енотихой-оборотцем, еле ноги переставляя, и знал, точно знал, что не сможет посмотреть. Лучше выцарапать себе глаза, чем увидеть их лежащими там. Из-за него. В ушах появился и нарастал пронзительный писк. Когда Фраппе застучала каблуками по паркету зала, писк достиг максимальной высоты и помешал расслышать ее слова.
— Живые! — кричала Фраппе. — Мира, живые!
Алиса выбралась из шалаша и повисла у него на шее первой. Марта, высунув голову, смотрела на лежащего на полу человека.
— Он нас не заметил, — твердила Алиса, — мы сидели внутри, как невидимки, он несколько раз глянул прямо на меня и дальше пошел. Потом лег — и вот. Что с ним такое?
— Смотрит в своей голове кино о смерти сестры, — зло сказал Мирон. — Все то, что он и так уже представлял, но сейчас оно выглядит красивее и ярче.
В глазах человека, не вытекая, стояли слезы. Фраппе склонилась над ним и коснулась пальцами шеи.
— Мира. Он умер…
— Идем, — заторопила Алиса Марту, — побудем внизу.
Когда они вышли, Фраппе закрыла лежащему человеку глаза и вытерла о штанину влажную ладонь.
— Позвони Этери. Ноа бы позвонил.
— Он убивал людей?
— Нет, — растерялась Фраппе. — Но он спрашивал у нее, когда не знал, как поступить.
Она протягивала его телефон. Когда только успела прихватить?
Этери ответила сонно, но сразу.
— У меня в доме труп, — сказал Мирон, слыша свой голос не изнутри, а будто извне — это кто-то другой, не он говорил.
— Боже, Мира! Минут через пятнадцать будем.
Он сел на паркет возле тела, Фраппе сделала то же самое с другой стороны.
— Я его убил.
Было слышно, как по Машкова, разбрызгивая лужи, проезжает машина. Люди в доме, к которому было пристроено «яйцо», должно быть, спали и не знали, рядом с чем они спят.
— Ты скучаешь по Ноа?
Фраппе не ответила — только марионеточно закачала головой, и ее мягкие, похожие на шерсть волосы колыхались в такт.
— Я тоже. Все бы отдал, чтобы его вернуть. Он бы как-нибудь получше решил.
— Или сидел бы на твоем месте и ждал Этери. Ты не знаешь. Все, что ты делаешь, — хорошо и правильно. Ты беспокоишься о других… И забываешь о себе. Сколько ты уже не высыпаешься?
— Похоже, Ноа зашил в тебя то, что хотел бы услышать от мамы.
— Ноа не знал свою маму. Но его нашла Жура. Она пыталась заполнить пустоту. Ноа никогда никого не любил. Он говорил, что чувствует боль, когда к нему прикасаются, но я не знаю, когда это случилось с ним в первый раз. Должно быть, еще до встречи с Журой.
Ангелы на потолке стали алыми, затем синими и снова алыми.
— Я открою.
— Чувак, по-дурацки вышло, — шепнул Мирон. Внизу загрохотали голоса, только зал под крышей все еще тонул в темноте, вспыхивали и гасли лампочки гирлянд, которыми Марта украсила шалаш. — Я точно не хотел. Блин, я не хотел.
Верхний свет ослепил. Тяжелая рука в полицейской форме хлопнула по плечу: «Не рассчитал, бывает». Он хотел сказать, что рассчитал, что все это только случайность и самозащита, но врач, который осматривал тело, перебил:
— Как он вообще сюда дошел-то…
И на одну долбаную секунду стало легче. Мирон сел на матрас в шалаше Марты, наблюдая, как упаковывают и выносят тело, лежал под моргающими лампами, пока Этери задавала вопросы, и долго смотрел в темноту, когда наконец погасили свет.
Глава 4. В Сандунах не бывал — Москвы не видал
Прямо на стене дома-яйца кто-то написал красным маркером: «Нас не сбить с пути, потому что мы не знаем, куда идем».
Как и договаривались, в десять у подъезда ждал черный человек на черном седане. Мирон вышел, пряча глаза за солнцезащитными очками, и сел позади водителя. Коротко поздоровались.
— Адрес знаете?
— Этери Даниэловна все объяснила.
Курьяново. Прежде Мирон не слишком много знал об этом районе. Переехал к телке в Курьяново, стали потрошить кооператив с друзьями, убили цыганку, так вышло…[4] И еще на местную станцию аэрации приплывали трупы жертв битцевского маньяка. Этери не хотела, чтобы он ехал. Не видела смысла: о смерти сестре все равно сообщили раньше.
Тот разговор он не особо помнил, потому что, вместо того чтобы слушать, приближал и отдалял панораму улиц в гугле: частный дом в Первом Курьяновском проезде, два этажа и беседка, розовая штукатурка, вокруг кусты и деревья. Чего искал? Не мелькнет ли в окне силуэт зомби-прислужника? Не мелькнул. Мирон «прошагал» чуть дальше: стадион, электростанция, гаражи… И Этери сдалась. Только попросила не садиться за руль и подрядила в компанию похоронных дел мастера Константина на личном транспорте. Константин рулил и молчал, Мирон листал фотографии Курьяново: покрытый серебрянкой ростовой памятник Ильичу, Дом культуры в звездах и с колоннами, малоэтажная застройка — субурбия, с трех сторон ограниченная Москва-рекой, а с четвертой — железнодорожными путями.
Когда седан остановился у розового дома, Мирон сунул телефон в задний карман.
— Здесь подождите.
Он вышел. Тишина стояла невероятная. Единственный автомобиль на всем Первом Курьяновском — Константина; местные, должно быть, загоняли машины во двор. Калитка была едва заметна за кустами. Мирон без труда сдвинул шпингалет с другой стороны, просунув руку между досками.
К дому вели потрескавшиеся бетонные плиты с пучками травы между ними. Прежде чем подойти к двери, Мирон постоял под окнами. Сначала было тихо, а потом он услышал — и одним прыжком оказался на крыльце.
— Света! Света, откройте!
Дверь поддалась, но за ней никто не ждал. В доме пахло кислятиной — будто Саня только что был здесь и вот-вот вышел. Кто-то тоненько скулил, всхлипывая: «И-и-и, уйди-и-и».
Чтобы попасть в комнату, пришлось пинками раскидать пустые бутылки. Звон стекла напряг разве что самого Мирона — голосок выводил «и-и-и», как раньше, звук шел из каморки рядом с кухней. Солнечный свет бил сквозь синие шторы, сине-черное суетилось в углу.
— Не хочу, уйди, не хочу!
Мирон увидел три согнутые спины и торчащую между ними босую ногу. Нога дергалась, отталкивая тапку, которую на нее надевали синие руки. Еще две руки подставляли больничную «утку», а снизу, балансируя на грани падения, пытался пробиться неразрезанный ананас.
— Не хочу!
Из-за спин на Мирона уставились два огромных глаза. Губы девушки пересохли и растрескались. Она дернула ногой и попала в одного из слуг — тот повалился навзничь. Никакой одежды на девушке не было.
— Убери их! Убери, убери, убери!
Слуги бессмысленно таращили бельма и сопротивляться не пытались. Мирон выкатил их в коридор, как тюфяки с ватой, и захлопнул дверь — там они и толкались, норовя вернуться, но применить силу не догадывались или не могли.
— Спасибо.
Она вцепилась в него и крупно вздрагивала, пока Мирон тащил с кровати покрывало, чтобы ее укрыть. Когда возился с покрывалом, успел заметить стремную сыпь под ее коленками и на сгибах локтей, язвы на лице и ту же худобу, что и у брата. Сама Света не пыталась удержать покрывало на себе — пришлось укутать ее, как мумию, оставив свободными только руки.
— Я принесу воды.
Суета слуг за дверью напоминала броуновское движение. Один так и держал утку, второй тыкал в пустоту ананасом, а третий подносил тапку невидимой ноге, как если бы перед ним стояла Золушка в ожидании хрустальной туфельки. Стараясь не обращать внимания на шапочку плесени на тарелках в мойке и огибая взглядом черную жидкость, которая вылилась на плиту со сковороды, Мирон взял банку из-под соленых огурцов, выплеснул содержимое в раковину и прополоскал ее под краном. Воды набрал оттуда же. Вернувшись, протянул банку Свете, и она залпом выхлебала все — литра три, вряд ли меньше. Повалилась на кровать, рыгнула:
— Саша умер.
— Я здесь поэтому. Я оплачу похороны, от вас нужны документы…
— Ты убил?
«Красавица, ты бы видел!» — сказал Саня. Он увидел. Сложно было представить Свету ребенком. Еще сложнее — девушкой, которая нравится, выходит из дома и говорит с кем-то, делает покупки в супермаркете, мечтает о чем-то, просто идет по улице, когда тает снег, и щурясь смотрит на птиц, первых птиц этой весной.
— Света, эй! — не выдержал Мирон. — Я принес тебе воды. Нужно кое-что…
Света икала, бессмысленно таращась на штору, и почесывала сыпь на локтевом сгибе.
— Ладно, — решился он, — хуже, чем тебе, мне уже не будет.
Уткнулся лбом в голый матрас и коснулся левой ладони. «Ты так важна, будь».
— Ты убил?
— Я.
Придерживая на груди покрывало, Света подошла к окну и раздвинула синие шторы. Солнце ударило в глаза, Мирон тяжело закашлялся, а когда справился с приступом, почувствовал во рту вкус крови.
— Уйди, — сказала Света. — Не нужно мне помогать. Уйди, я не хочу.
Слуг за дверью не было. Прямо сейчас они катились к кладбищу, чтобы закопаться обратно. Согнувшись пополам, Мирон повалился на заднее сиденье машины Константина, и тот протянул ему бумажный платок.