Власу Решаеву было восемь с небольшим лет, когда он однажды погожим летним днем вышел переулом в лес и заблудился.
Его ждали день и ночь, а на утро подняли всю деревню. Три дня носились по лесу верховые, оглашая окрестные лога и боры криком и выстрелами, но безуспешно. А на четвертый день к обеду он вдруг объявился сам — вышел из лесу к тому же переулку. Он был худ, весь изъеден мошкой, ноги — в кровоподтеках, одежда изодрана, но лицо его было спокойным. Он шел неторопливо, не обращая внимания на шарахающихся от него старух и любопытные лица сверстников; он, казалось, совершенно не слышал крика бегущей к нему матери, а когда очутился в ее объятиях, то тут же уснул и спал все время пока его несли к дому. Затем его мыли, переодевали в чистое, кормили, расспрашивали, но он молчал, и его все время клонило ко сну. И тогда мать уложила его, и он проспал больше суток.
Он молчал целую неделю — напрасно мать водила его к знахарям и к попу. И все уже решили, что он онемел, как вдруг однажды под вечер, когда все разбрелись спать по сеновалам да амбарам, он сказал сидевшей над ним матери:
— И никакой я не немой.
В припадке радости она кинулась было звать отца, но Влас остановил ее:
— Я одной тебе только скажу. И чтобы ты никому не рассказывала, никому-никому.
И она вернулась к нему и, испуганно глядя на него, прошептала:
— Ладно, милый, ладно, не скажу, никому не скажу.
И тогда он поведал ей странную историю о том, как услышал в лесу женский голос, звавший его по имени и похожий на голос матери, и пошел на него, и вот увидел женщину, которая будто бы увела его к себе в дом, а дом тот был «синий-синий» и весь в цветах, и они с этой женщиной играли на поляне возле дома, и было хорошо и совсем не хотелось есть; и не страшно ему было нисколько, потому что не только голосом, но и лицом та женщина была похожа на мать; и не слышал он ни криков, ни выстрелов, и вообще получалось по его рассказу, что вовсе за это время не минуло четырех ночей, а был один светлый день.
— Господи! — ужаснулась мать. — Да где же это было-то? Да кто ж это был, Власка?
— Знаешь кто? — Влас внимательно посмотрел на нее и еле слышно выговорил: — Хозяйка.
Она отшатнулась, закрестилась:
— Какая хозяйка? Матушки родные! Да это ж вам, поди, Максимов этот наговорил, наплел, змей припадочный. Ой, не зря бабы говорили, не зря! Спортил, змей, малого!
Жил тогда в Бахрове ссыльный учитель Максимов. Лет через шесть-семь после этого случая с Власом он замерз в тайге — сбежать, говорят, хотел.
— Нет, — сказал Влас, — учитель про это не говорил. Она сама так сказала. Она сказала, что тебе можно рассказать, а больше — никому. Потому, что если мы с тобой кому скажем, тогда не сбудется.
— Что не сбудется?
— Не сбудется, — повторил Влас. — Я позабыл... Она говорила... еще когда обратно домой вела... Как же я позабыл-то? — Влас силился вспомнить, но так и не смог. А мать вдруг привалилась к нему, обняла, прижала и запричитала:
— Сон это был, сон, Власка! Бредил ты! Уснул, проснулся — ночь. Перепужался... Забудь, забудь! Ничего не было этого. Все Максимов, Максимов тот со своими книжками, каторжная душа!.. Комары-то тебя искусали, мошка объела, весь пораненный, поцарапанный... Плутал ты, Власка, милый мой, плутал. Да — слава богу! — жив остался, вышел. Позабудь про это и не вспоминай! Все у тебя сбудется. Мал ведь еще, а подрастешь и сбудется...
Но Влас уже не слушал ее. Если в начале разговора в памяти еще тлел какой-то отзвук тех слов о том, что сбудется, если они с матерью не расскажут никому, то теперь уже и этого отзвука не было, а одна пустота и мучение. И он понял вдруг, что никогда уже ничего не вспомнит...
Об этой истории на деревне все же стало известно: мать рассказала отцу, кто-то подслушал и — пошло, и вскоре уже все узнали, а со временем узнали и подробности, и не стало у Власа тайны.
Однако он не долго горевал: сожаление о том, что могло бы нечто сбыться, но этого не случилось, потому что, наверно, не суждено ему было случиться, довольно скоро прошло, и место того сожаления постепенно, по мере того как он взрослел, заступили спокойные размышления, гадания о том, что же все-таки могло быть, какая участь его минует.
Мысли эти порой захватывали его всецело, так что он ничего вокруг не видел и не слышал — тогда ему казалось, что вот-вот все вспомнится и станет ясным. А потом это ощущение проходило, отдалялось, блекло, слова матери «бред, сон» казались истиной, и Влас про себя даже посмеивался над собой: «Стал бы я, наверно, генералом».
К чтению он пристрастился рано, как только пошел в школу (все, что давал Максимов, было прочитано по нескольку раз), и это сразу же стало заметным, и в Бахрове решили немедленно, что страсть эта — прямое следствие Власова лесного приключения.
— Он в книжках вычитывает, что ему та ведьма сказала, говорили одни. А другие говорили, что он «на той ведьме свихнулся».
Так и рос он, странный, непонятный землякам, хотя и не был нелюдимом и молчуном — о прочитанном он с удовольствием рассказывал, и его в свое время любили послушать. Отец и мать его умерли, остальные Решаевы разлетелись по земле, а Влас так и остался в Бахрове, нажив к своему имени эту приставку — «книжник».
Он сидел на своей полянке, привалясь к пню, и грелся на солнце. На коленях его лежала старая книга — «Жизнь и приключения Руала Амундсена». Содержание этой книги было ему давно известно, но он не поэтому не читал ее сейчас, а потому, что очень уж необычно начался сегодняшний день. Опять пришло ощущение, что его ожидает дальняя дорога, и он не мешал этому ощущению крепнуть и силился лишь понять, куда могла бы повести эта дорога. Вообще же определенных мыслей не было: о внуке, о книге, о чем-то из пережитого — все путалось и смешивалось.
«Внук, — думал он. — Третье поколение. И подумать только до чего уже дошло — и когда успело? С одной стороны, посчитать, уже семидесятый год пошел, а с другой — как один миг: брызнуло что-то в глаза, пока протер — уже старик. И если, скажем, спросить: доволен ли ты судьбой? — то отвечу: доволен. Есть дом, семья, дети, внук — третье поколение; работа была всякая, на войне был, поездил по земле, разных людей повидал, читано так же немало, и свое суждение имеется. Все сбылось, о чем мечталось, чего хотелось. Вот, например, с войны живой пришел. А что не сбылось, того, значит, и не нужно было; нечему, значит, было сбыться ...».
Взгляд его упал на обложку книги, и немедленно мысли переменились.
«Руал Амундсен! Вот — тоже! Тянуло его, тянуло, вело, а куда, спрашивается? Наверно бы, и сам не ответил. А ведь к смерти— естественный фактор. И ведь нутром почувствовал, правильно вышел — нашел ее, зануду. Человек, он тварь такая — непоседливая, беспокойная, обязательно надо до конца выложиться, до самого дна. И тогда уж — шут с ним, с этим естественным фактором. Конечно — если Человек! Такой, как, скажем, тот же норвежец Руал».
Влас наугад открыл книгу, прочитал несколько строчек, задумался.
«Письмо. Пись-мо! Удивительная штука. Ведь это дойти же до такого, чтобы слова человеческие, чувства, нити душевные, самые тонкие, вот этак значками подать. Какой-то крючочек, кружок, один, другой, третий сцепились, свились, обняли друг друга, привалились один к другому, и — готово: мысль! Это ж прямо чудо какое-то! Тут не то что написанное, переданное, а сам этот факт, чудо это до конца понять, вообразить — невозможно. А все он, Человек! Потому что, видишь ли, его тянет. Да».
— Здорово, Влас Павлович! — приветствовал его верховой.
— Здорово, здорово. Покосы смотреть?
— Ага.
— Ну-ну. Пора смотреть. Трава подымается.
— Как жив-то?
— Да ничего. Внука вот заимел.
— Слыхали. Ну — бывай!
Потом прошли ребята с удочками — посмотрели на Власа, похихикали и скрылись.
— Третье поколение, — сказал им вслед Влас.
И — совсем неожиданно — Александра, первая жена. Подошла тихонько, лукошко в руке, остановилась. Давно-давно не встречал ее Влас.
— Ну, здравствуй.
— Здравствуй, здравствуй, Александра. Куда это ты так рано?
— По ягоды.
— По ягоды?
— Ну.
— Какие же теперь еще ягоды?
— Да я, Власушка, посмотреть. Черника, может...
— Рано, Александра. Зеленая еще. Вот земляника по пустошам, по краешкам, та уж, наверно, местами и поспела.
— Пойду, думаю, посмотрю...
— Ну-ну. А я вот — сижу. Внук появился.
— Знаю.
Она произносила слова как-то жалостливо, участливо, и на него вдруг что-то нахлынуло — какое-то едкое и одновременно теплое воспоминание, что ли, или тоска. И он спросил тихо:
— Ну, а ты-то как?
И Александра всхлипнула.
— Дура я.
— Вспоминаешь?
Она кивнула.
Бил ведь тебя...
— Бил.
— За меня бил?..
— Ты ж знаешь...
Они поговорили еще некоторое время, Александра успокоилась. Когда она собралась уходить, он сказал:
— Ну, прощай. Будь здорова. Иди за своей ягодой.
После ухода Александры все словно перевернулось в нем: он почему-то отчетливо вдруг увидел себя мальчишкой в глухом лесу, а затем — переодетого в чистое на кровати в родительском доме и рядом мать, и опять мучительно захотелось вспомнить те слова. Как когда-то, ему теперь снова казалось, что, может быть, от того, вспомнит он их или не вспомнит, зависит вся жизнь, что в них весь смысл, вся суть его пребывания на земле.
«Что же могло бы сбыться? — задал он себе привычно-жгучий вопрос. — Что?.. Ну, может быть, на войне бы так сильно не ранило. Может, конечно, быть. Александра бы, может, не ушла. В этой бы семье больше почитали... Так, что ли? — И тут же мысленно отвергал все это. — Не в том, не в том. Конечно, и Александра, и рана, и дом... Но — не в том. А в чем же?»
Опять в памяти всплыли те отзвуки, и ему показалось, что он вот-вот вспомнит, что когда-то так ясно звучало в душе. Перед взором промелькнул внук, лежащий на диване, залитом солнцем. Влас сильнее напряг память, почувствовал, как застучало сердце, — и в эту минуту услышал далекий, до боли знакомый зов. И сразу стало ясно, куда поведет дальняя дорога: она поведет