— Владимир Иванович...
— Да?
— Что да?! Я хочу вам сказать, давно хотела сказать, что запрещаю вам ваши эксперименты. Я долго смотрела, как вы коверкаете программу, методику. Есть, в конце концов, выработанное, традиции. Ваш «особый метод» — причуда. Никакого там метода нет. Попросту дурная выдумка, если хотите, потому что дезорганизует учеников. Они что-то усвоили, им привили, а вы сбиваете. Вы не задумывались, как это отражается на других уроках. Учителя вынуждены черт знает сколько времени тратить, чтобы восстановить атмосферу...
— Позвольте, Мария Михайловна...
— Ваш учительский опыт, извините, не настолько... чтобы отрицать воспитательный момент, развращать класс! Институт вам дал, да, но не опыт он вам дал! И работаете вы без году неделю. Мне надоело слушать жалобы! Вот я и не согласна, и не позволю, и никаких дискуссий, а зап-ре-ща-ю! Понятно? Ваше экспериментирование... Потому что детей воспитывать, а не испытывать надо! Так и понимайте — волей директора, именно как директор, начальник — запрещаю!
— Мария Михайловна!
— Запрещаю вам, во-первых, отступления от программы, во-вторых, эту игру в демократию, самовольные всякие ваши там мероприятия, взаимопроверки тетрадей, в-третьих, пятых-десятых... Следили бы лучше, что они у вас там на промокашках пишут.
— На каких промокашках?
— На таких... Да занимались бы своей литературой и учили тому, чему учили вас!
Как ты ненавидишь его в эту минуту! Как ненавидишь! Боже мой, до чего неприятно — очкастый, большеголовый, краснощекий... Хочется ударить, крикнуть: «Ну что стоишь, что смотришь, ты... бестия!»
— ... совсем не думал, что это так можно... что в принципе (глоток) вы так... то есть конечно, если вам кажется, что это не... если считаете (глоток)... безусловно, я готов объяснить... Мария Михайловна??? — Взгляд. Широкий, тревожный, удивленный. Он думает, что ты сошла с ума.
— Хорошо. У меня все. Все…
Тело его потеряло стать, ловкость, гибкость; он уходит ссутулившись, прижав руки к бокам.
Ну вот. Не смей оборачиваться — зеркало! Уйми руки. Воды выпей. Где ты ищешь графин? Прическу поправь. На ощупь. Лицо отойдет... Ну вот. А теперь сядь. Терпение. Считай до ста. Не спеши Так... Ну что же ты в самом деле...
Много дел. Завтра, например, в пятом «а» письменный реферат на тему «Римское централизованное государство». Вопросы: 1. Когда и где образовалось Римское централизованное государство? 2. Что такое империя? 3. Как управлялось Римское централизованное государство? 4. Классы и классовая борьба в Римском централизованном государстве.
... Нерон-Цицерон... Юлий-Тулий... Октавий-Флавий...
— Эх, уж и разговеется наша Марья!
— Пора. Последний шанец. Тут, если не ухватишь, пиши пропал: век в девках сидеть.
— Какая там девка? Матушки родные! Баба она, баба!
— Красивая баба.
— Ну! Я с ней раз в бане мылась, поглядела. Богатая баба, истинный бог. Вот что значит не рожала!
— Богатая-то богатая, а все ж таки не пара. Ну о подумайте сами — пятнадцать лет разница. А?
— Пара, не пара... Ей пары-то и не надо. Ей своего надо... Добрать. И все. А там — катись...
Не было этого разговора. Утром, у колодца, женщины... Не было. Сама ты выдумала. Увидела, услышала в себе. Потому что это может быть. Представь же себе, что это может быть и как может, и ты поймешь, что этого не должно быть. Да ведь ты же права не имеешь... Машенька.
Но смог ли бы он так назвать? И повторить? И это была бы ты? Твое имя?..
Сегодня опять тихая и морозная ночь. Женщины поют... «Такая баба»... Ерунда. Ты вовсе и не моешься с ними. Только раз, давно... Имей в виду и на будущее... Тихая и морозная ночь. И тебе остается сидеть вот тут, за своим столом, перед своей промокашкой, сидеть и думать о прожитом дне...
Он был солнечным. Он прокатился по земле голубым стеклянным шаром, приминая снега и взбивая туманы. В тяжелых одеждах шли по улице люди. Скрипели полозья. Лошади, покрытые инеем, выдыхали густой пар. Кричали колодезные журавли. Дома трубами упирались в небо, дрожал за ними мутный лес...
И, глядя из окна узкого кабинета, ты знала днем, что вечером придут эти невозможные мысли. От них уже нет спасения. Стоит откинуться в кресле и закрыть глаза, как тотчас же исчезнет этот красный свет и придет миг шальной и преступный, пропитанный жаром, сладким безволием.
... Он близится, надвигается. Вот его руки. Лицо плавится, глаза утомительно блестят. Тишина становится густой, как деготь. А потом она вообще исчезает, потому, что все исчезает... Ты вздрагиваешь, как от ожога...
Вечер. Женщины поют. Тонкий голос Натальи Ивановны надрывен и пуглив, как будто она поет в последний раз. И еще голос, больной и резкий, какой-то птичий. И еще — низкий и хриплый. И еще...
Ах, как это плохо, что они поют. Как это... Каждый вечер, с тех пор как не метелит, одно и то же, одно и то же. В тебе поднимается горячая злоба: вот однажды позволила и уже пошло́, и уже не остановить, трудно запретить, неудобно, видите ли! Слюнтяйство какое, совсем распустила себя.
— Неудобно!.. Дрянь, тупица, тряпка...
Ты хлещешь себя словами, сечешь, кромсаешь. «Уймись же, — приговариваешь ты, — прекрати, останови, запрети! Стань, какой была!» Порвать ту промокашку к чертям. Выбросить этот дурацкий абажур. И занавески, и портьеры, и всю эту чепуху! И не будет никаких утренних разговоров у колодца. Не будет!
Ты вскакиваешь, дверь — настежь.
— Наталья Ивановна! Прошу не петь. Мешает.
— ... поэтому в разных концах Римской империи вспыхивали восстания. Но они подавлялись, потому что восставшие были плохо организованы и... это нс носило революционного характера...
— Продолжай, продолжай, я слушаю.
Нет, ты не слушаешь. Незнакомая, удивительная сила отодвинула тебя вдруг куда-то вдаль, отодвинула грубо и опасно, и ты чувствуешь, что не хватит никакой изворотливости, чтобы изменить это, вернуться назад. И уже другой голос обволакивает тебя, тот, что позавчера ты подслушала из пустого класса. Тот голос был уверен и чист.
Мой первый друг, мой друг бесценный!
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил.
Так он и произносил: не «уединённый» и «занесённый», а «уединенный, занесенный».
— Вы слышите? «Занесенный»... «Печальным снегом занесенный»... Чувствуете? Печальный снег. А вот посмотрите-ка в окно. Этот снег печальный? Ну? Конечно же нет! Он чистый, он гордый, что ли, воинственно-хвастливый какой-то. Он лежит себе, синий такой, здоровый, мощный — хоть бы тебе что! (Восхищенный смех.) Он полон своей силы, ему не о чем печалиться — этакие сугробища! А?! (Шум.) Вооот! (Отвратительная-таки привычка это «вооот».) Никакой тут, разумеется, печали нет. Вооот! (Резкая смена тембра, задумчиво.) А скажите мне, как вы думаете, когда снег бывает печальным? Вот подумайте, представьте. Печальный. Не никнет там, не слезится, не бессилен, а именно печален. Пе-чаль-ный снег. Пе-чаль-ный... Слышите? (Тишина. Напряжение.) Печа-а-альный... Печаль...
И вдруг — дрожащий голос девочки:
— Когда он ровно лежит. Так широко. Неподвижно. Все одинаково кругом, и солнца нет...
— Ровно и широко, — повторил он тихо, — и неподвижно, и одинаково все, и солнца нет. Только снег, снег. Пусто все, пусто и голо. Непробудно. И, может быть, время от времени чуть-чуть вьюжит. Верно? Ты так думала? Вот вьюжит, а родные и близкие далеко, и любимого друга нет рядом. Вооот. Печален такой снег. Печален он был тогда...
И ты осторожно вышла и ушла, чтобы не раствориться в этом голосе. Ты подумала: «Что это?» И еще ты подумала: «Боже мой, неужели это любовь?» И тебе стало жутко от такой мысли, от этого так обнаженно и легко поставленного вопроса.
Нет, сказала ты, тысячу раз нет, это — не любовь. Это — бездна под ногами, конец, исчезновение. «Печальным снегом занесенный».
Да нет же, сказала ты потом, это — наитие, блажь, момент, случайное, попутное. О господи, да чепуха же! Потому что не может попросту такого быть. Ну подумай: что там за особые причины могли это вызвать? Да и с какой стати? Нет-нет, все изменится, все пройдет, как болезнь.
Начался диалог.
— Нет, это не случайное и не попутное.
— Откуда ты знаешь, скажи, пожалуйста?
— Так не бывает, когда случайное и попутное.
— А как бывает?
— Не так.
— Ну, а как, как?
— Да серьезнее! Спокойнее!
— Но откуда ты знаешь? Ты-то откуда знаешь?
— Знаю.
— Да ведь не знаешь!
— ... восстания рабов были более сильными. Они потрясали основы Римской империи. Многих рабов превращали в гладиаторов, чтобы увеселять богатую знать. Они выступали перед богатыми на арене и убивали друг друга. Спартак был известным и очень сильным гладиатором...
— Достаточно. Садись... Впрочем, подожди. Скажи-ка, как ты думаешь, Спартак был хорошим человеком?
— Спартак???
— Был ли Спартак хорошим человеком? Тебе он нравится?
— Конечно... Ведь он был... а как же...
— Но ведь он на арене своих товарищей убивал.
— Да ведь это до восстания.
— Ну да, до восстания.
— Дык... заставляли же... он же не по своей воле...
— Садись.
Весна идет, весна. Солнце! Солнце! Ветер! Ах, какие запахи, какие запахи!
— Ах, какие запахи, Мария Михайловна! Я вот тут давеча прошелся по леску...
— Что вы говорите, Алексей Семенович! Вы по лесу гуляете?
— А как же! Ведь я как-никак биолог, мне, как говорится, сам бог велел любить природу.
— Сам бог велел любить природу.
Вот, пожалуйста. Чуть-чуть приблизь его, чуть-чуть дай понять, что стена вас больше не разделяет, что и ты — не против «любить природу»... И он — твой. Радуйся! У него же в глазах написано. Который год... Если бы не была директором, он бы... Но ведь не это тебе нужно, не он, не этот, а тот.