— Сейчас я домой пойду, — неожиданно для себя проговорил Павел вслух. — Нельзя допустить. Она же там одна совсем. И не заметит, как захлестнет. — Эта догадка сильно встревожила его, он очнулся совсем и прикурил погасший окурок.
Луна светила уже в другие окна, другой вид открывался за ними, но все также глухо царствовала ночь.
— Эх, Паша, — сказал Иной Человек, который опять стал невидимым, — ведь никуда ты не пойдешь.
— Нет, — сказал Павел, и вдруг резкая мысль подняла его на ноги. — Постой! Да неужели же я Анне не верю?! Ведь тогда зачем все?.. Но я же всей душой верю! И ничего не может случиться, и ничто там не в опасности. Ну что там может случиться, в самом-то деле?! Мы ведь хорошо жили, правильно, нормально. Ну — думы. Так это, парень, потому, что ты ее любишь. Вот и все! А тревога — что ж! — бестревожной жизни не бывает. Был ли у тебя хоть один по-настоящему бестревожный день? Не было ведь? Не было!
— Тревога тревоге рознь, — сказал Иной Человек.
— Знаешь что, — проговорил недовольно Павел и погасил папиросу. — Ты — отстань. Уйди, понимаешь? Совсем. Ну тебя к лешему. И не приходи больше, не баламуть мне душу. Потому что все верно было, есть и будет. — Проговорив это, он натянул фуфайку и вышел во двор.
Белая луна висела над самым лесом. Было так светло, что различались травинки под ногами. Лес стоял в каком-то чопорном напряжении, как на параде, все тени были мощными, густыми, четкими, такими, что — казалось — на земле от них останутся следы. Вечерние испарения уже развеялись, воздух опять был сух и чист, и так пахло хлебом, словно поле находилось совсем рядом.
Павлу стало хорошо. Все в нем теперь отдыхало, проходило беспокойство, усталости почти уже не было. Он вернулся в избу, вытянулся на соломе и стал засыпать, опять спокойный и сильный. И уже в полусне он решил: завтра надо уехать на самые дальние поля; пусть так и передадут Анне, чтобы она, если вдруг надумает навестить, поняла бы, что все равно не сможет найти его.
1969
РАССКАЗ О ЦВЕТНОМ СНЕ(Идиллия)
Снится Петру, будто едет он к ней верхом по березовой роще. Ранний майский день, солнце, теплынь и дивное цветение кругом.
Трава шелковистая, мягкая и до боли в глазах зеленая; стволы берез чистые, белые-белые, и кажется, что слышно, как гудит по ним сок — вот-вот лопнет кора и брызнет сладкая влага; и невиданное количество разных цветов, и каждый ярок, красочен, и так удивительно четко выделяется, словно он тут только один, а других нет. А солнечные лучи, как стрелы, пронизывают рощу, и воздух от этого тоже кажется цветным — он густ и тяжел, золотая пыльца в нем клубится облаками, так что трудно дышать, и каждый вдох пьянит все сильнее; и вот уже сонь одолевает, блаженная беспечная одурь — тело становится совершенно невесомым, и уже не верхом Петр едет, а плывет, и волнами катит навстречу пряное тепло.
Сон этот снится ему часто, и он будто бы знает, куда и зачем едет, и что все там будет хорошо, и как именно будет. Вот только ни разу не доехал он до своей цели, до этой деревушки, которая располагается будто бы сразу за рощей и на краю которой стоит маленький светлый домик: то конь споткнется, то цветы заманят в другую сторону, то какой-то старичок встретится — то есть всегда что-то обязательно остановит и отвлечет, и уже потом все мутнеет, меркнет — и роща, и день, — становится обычным; и он просыпается, и, проснувшись, уже не может вспомнить ни куда ехал, ни зачем, ни кто его там ждал — в этом домике за рощей.
Иногда память сохраняла обрывок разговора со старичком, который появлялся почти в каждом сне и который останавливал, а затем отвлекал его от цели.
— Куда едешь, добрый молодец?
— К ней.
— К кому, к ней-то?
— К ней. — И Петр называл имя, которое тоже потом не мог вспомнить, а старичок, усмехнувшись, отвечал на это:
— Ой ли?!
— А что?
— Ничего. Иди, посиди со мной, расскажи, что ищешь.
И Петр подсаживался.
— Я линию ищу, — говорил он доверительно. — Линию. Чтобы в одной этой линии было выражено все. Понимаешь? Все-все мое, весь я и вся правда.
— Или тебе мало славы? — весело балагурил старичок. — Или ты не первый на весь край мастер? Или не приезжают смотреть твою работу ученые знатоки да специалисты?
— Дерево — дело тонкое, — отвечал будто бы Петр. — Я хочу такую линию найти, какой еще никто не нашел — чтобы весь узор сразу засветился. И найду.
И старичок со смехом восклицал:
— Ой ли!..
В другой раз он долго и дотошно выпытывал у Петра, зачем ему эта линия, разве недостаточно, что у полдеревни резные наличники его работы, стены веранд, кувшины разные, ложки, фигурки, рамки и многое-многое другое.
— И ведь узоры-то не простые, чудные, замысловатые — кружево, одним словом, самая тонкая работа.
— Нет, — ответил Петр, — все это школьничество. Так уже было.
— Разве плохие были мастера-резчики?
— Хорошие. И каждый тоже искал линию.
— Ну и, выходит, никто не нашел до тебя?
— Находили. Это был круг.
— Ой ли?
— Круг, круг. Один с одной стороны шел, другой — с другой, но все натыкались на круг, и им хотелось дальше.
— И ты тоже хочешь дальше?
— В искусстве нельзя не искать этой линии, этого знака, который один бы сразу говорил все.
— Что все? Истину, что ли?
— Истину.
— Так пускай ее наука ищет. Тебе зачем?
— У науки другая задача.
— Охо-охо, — вздохнул тогда старичок. — Человек — фотограф, искусство — проявитель, наука — закрепитель, а время, добрый молодец, — проточная вода.
— Да ты хитрый черт! — воскликнул удивленный Петр и... проснулся.
Да, так ему ни разу и не довелось доехать до того дома, где жила она, имя которой поглощала замыкавшаяся при пробуждении память.
Резать он стал в детстве: перенял от отца. В детстве же приснился ему в первый раз этот сон. Правда, там не было еще ни коня, ни старика, ни светлого домика, а одна только большая, яркими красками цветущая роща, по которой он брел неизвестно куда; и, проснувшись, он удивился, потому что никогда до этого не видел цветных снов или видел, но не помнил, что видел именно цветной, не помнил так отчетливо все цвета и оттенки.
Потом была школа, затем два года в плотницко-столярной бригаде, затем армия, и плотники, пока он служил, срубили ему новый дом, и он вернулся в этот дом, в эту же бригаду, и началась взрослая жизнь, полная надежд и мечтаний, и сон его также стал взрослым и уже привычным.
Было время, когда об этом сне знали все — товарищи, соседи, мать. Петр был человеком общительным, откровенным и простодушным, лицо его всегда было таким, как будто ему постоянно сопутствовала удача и во всем вокруг одни только радости. И хотя после школы он перестал рассказывать о своем сне, отвечая любопытствовавшим, что больше не снится, и как бы несколько замкнулся, ушел в себя, беспечная и светлая улыбка по-прежнему играла на его лице, и в деревне его все также называли «Петюха-потеха» или «Петька-почем-улыбка». И только один человек не называл его так и знал, что сон повторяется, — Наташа: они вместе закончили школу, но ей не удалось уговорить Петра пойти в институт. Он подробно писал ей в город, что нового было в последнем сне, рассуждал о линии или знаке, о своих поисках, просил прислать нужные книги, а она рассказывала в письмах о своем студенчестве, о новинках в магазине художественного фонда и убеждала, что ему надо уехать из деревни и учиться.
«Учиться, — писал он, — это не только значит сидеть за партой. Сидеть за партой — это один из вариантов, если хочешь знать. Книги, слово мастера, его работы — тоже хорошие учителя, и, может быть, даже самые главные. Сейчас мне не до парты пока. Если я не найду эту линию, я не скажу своего слова. Я видел многие работы, много искал, но пришел пока что к тому же, к чему приходили и до меня: к кругу. Я начинаю все сначала и опять прихожу к кругу. Но круг — это не тот знак, который выражает все, круг не дает свечения, он не истина. Если бы круг был истина, от него бы не бежали опять, например, к углу, чтобы потом вернуться назад... Я тебя очень люблю и жду не дождусь твоих каникул, когда увижу тебя опять... Как там остальные наши?..»
Потом было все, как в песне. На высоком холме над рекой он косил сено, а на той стороне, на поле женщины пололи лен. Он отдыхал под сосной, разглядывая контуры листьев и стебелей, покачивающихся перед ним, когда одна из женщин подошла к реке, помылась и, опустившись на траву, звонко и протяжно запела:
Там за лугом зелененьким,
Там за лугом
Зелененьки-и-им
Брала вдова лен дрибненький,
Брала вдова лен дрибренький.
Она была молодой, русоволосой, ясной, голос ее был чист и глубок; и Петр вдруг оглох от этой песни, он забыл обо всем на свете, ему казалось, что она смотрит на него и улыбается и поет так именно для него...
И дальше все было, как в этой же песне: был зимний праздник, и он сидел за праздничным столом, а душа его была на том холме, над рекой, а с той стороны плыл ее дивный голос. И как из-за стен, из-за тумана, из-за мрака доносился беспокойный шепот матери:
— Петь, а Петь... Что ты, Петя?.. Нездоровится или что, а, Петруша?.. Что ж ты невеселый-то такой, а?..
— Мама, — сказал он тогда. — Я к Лине пойду... Я ей все-все скажу...
И мать отшатнулась, словно ее ударили, побледнела и схватилась за грудь...
Ночью он сидел, понурясь, у ее кровати, а она, сверкая глазами и облизывая пересохшие губы, повторяла в лихорадке:
— Пока буду жива... пока буду жива...
Он молчал.
— Или ты не знал, какая она была... или не слыхал...
Лину из Сотникова, соседней заречной деревни, он знал давно, то есть просто встречал и особенно часто перед самой службой в армии — она, с семнадцати лет ставшая мужней женой, не была тогда еще вдовой. Но