— Неужели ты думаешь, что я так уж ничего не видел и не знаю?
— Видел, видел, знаешь, я не спорю. Но не так все-таки, чтобы... Ну, ты же не станешь всерьез доказывать, что академия, например, не нужна художнику.
— Смотря какому художнику.
— Любому, Петя, боже мой, неужели не ясно!
— Дед Паша, скажем, был большой художник. Большой! Или возьми моего отца...
— Но ведь надо же знать, что и другие делают, как делают, как делали когда-то. Это уже учеба.
— Я немало поездил еще до армии. А когда служил (на Урале, между прочим, как тебе известно), то успел побывать и в Пскове, и на Ярославщине. А потом и на севере был, и в Ленинграде, и в Новгороде...
— Да-да, Петя, конечно, я знаю...
— Я видел, если хочешь, и такое, что трудно даже вообразить... Я Ее видел, Хозяйку Леса... Во сне говорил с ней.
— Вот, пожалуйста! Сны, фантазии — ребячество какое-то, лепет. И этим ты кормишь свой талант. Серьезнейший талант — с ума сойти! Ты пойми, Петя, другое. Ты должен на виду быть, тебя должны знать, считаться с тобой. Твои работы должны быть известны всем. Ты станешь великим мастером, у тебя будет школа.
— Школа...
— Да, Петя, да! Боже мой, как тебе объяснить... В искусстве надо отдавать себя до конца и по-настоящему — это твои слова. И у тебя будет это настоящее, будут эти возможности. И материал, и инструмент, и совет, и помощь — все-все. Представляешь?! Тебе не надо будет заниматься мелочами, не надо будет ходить по лесу и высматривать сушину или какое-нибудь там удобное дерево, которое потом особым способом целый год сушить надо — у тебя все будет под руками, ты все время сможешь только работать и учиться, работать и учиться.
— А ты, Наташа?
— Я?.. Что я... Все, что смогу, все для тебя сделаю. Все! Ты поверь — мне ничего от тебя не нужно. Надоем — бросишь. А то и совсем, если не любишь...
— Неужели ты все время ждала...
— Все время... все-все...
О Лине не было сказано ни слова.
Вечером он шел домой по заогородью. Дома было пусто и тихо. «На работе, — подумал он. — Или у соседей. А может... Ведь ей, наверно, сказали, что я тут, видели...» Он бросил в сенцах рюкзак, фуфайку, ружье, напился и вошел в избу. Ничего не изменилось — Линина чистота, Линина аккуратность, Линина теплота, Линины ухоженные цветы на подоконниках. Не раздеваясь, он лег и стал думать. «Наташа другая. Совсем-совсем не такая. Она вот что — она деятельная. Она, наверно, в самом деле могла бы здорово помочь... Школа, условия, известность... Настоящая работа... работа на виду... Я поеду с ней...»
Сквозь дрему он услыхал, как пришла Лина. Бесшумно прошла она по комнатам, остановилась над ним, долго стояла, затем села на пол перед кроватью. Ее совсем не было слышно, даже дыхания. Потом она поднялась, укрыла его чем-то и также беззвучно удалилась. Он так и не открыл глаз. «Все, — думал он, засыпая, — все, Лина, ничего уже не изменишь...»
И опять ему приснился этот вечный цветной сон. И снова у березы стояла Она, и лицо ее было сурово и строго.
— Я вызвала тебя в последний раз, — сказала Она, хмуря брови. — Если и теперь не поймешь, то никогда больше не будет у тебя этой рощи.
Петр увидел рассыпанные по земле фигурки, которые недавно показывал журналисту и конопасам, и среди них тот самый корень лиственницы, над которым так много думал.
— Зачем ты все это сделал? — спросила Она.
— Я так чувствовал.
— А как думал?
— Я не думал, а только чувствовал. Ведь искренность в искусстве...
— Ты считаешь, что когда не думаешь, а только чувствуешь — это и есть искренность? А почему ты произнес слово «искусство»? — Она хлопнула в ладоши — появился знакомый Петру старичок. — Лекарь! Убери эти пустяки, они даже в наши Камеры Капризов и Лазареты не годятся.
Фигурки вместе со старичком исчезли, на земле остался только один лиственничный корень.
— Ты увидел в этом пример? — Она указала на корень.
— Почувствовал.
— Пример чего?
— Произвольности... Свободности... Несвязанности движений, линий... Это много выражает...
— О, до чего же ты слеп! Ведь в линиях этого корня величайшая осмысленность. Слышишь? — осмысленность, смысл, мысль. Не на гармонический твой круг он натыкался и извился от этого, как ты вывел, а искал, да будет тебе известно, благодатную почву. Он стал таким в результате этих поисков, — чтобы рациональнее добывать соки земные, пропитание свое, чтобы жить, одним словом. Он достиг своей совершенной, рациональной формы. Разве ты не понял, зачем я тебе показала эти несколько залов своей сокровищницы?
— А где же остальные залы, в которых не так?
— Вот они! — Она повела вокруг себя рукой. — Вот он, один из этих других залов, где не так, — роща эта. Ты не знал?
— Да, природа — опытный художник. Но и она ищет другие, более совершенные формы.
— Природа не художник. Она — труженик, работник, делатель, она не творит, а созидает, она — Великий Рационалист: все в ней обусловлено, лишнего нет. Разве для того она выделила тебя, человека, дала тебе дерзающий разум, чтобы ты стал ее нахлебником, ленивым подражателем и ничего более? Ведь ничто другое в природе, ни одно из ее созданий не наделено дерзающим разумом, только ты. Чтобы ты делал искусство и им постоянно утверждал свою самостоятельность. Когда твой древний сородич впервые нацарапал на камне оленя, природа затаилась: это был великий опыт. И твой сородич нарочно — разумно и осмысленно — удлинил ноги своего оленя, вытянул и изменил рога, придал ему стремительность, нарочно, а не по неумению, изобразил его таким, каких в действительности не бывает: он не захотел списывать с природы, он понял свое назначение и поэтому захотел показать своего оленя, чтобы доказать свою самостоятельность. Так проявился его дерзающий разум, и природа благословила твоего сородича: опыт удался... Вы умиленно называете это примитивом и уже и тут приступили к списыванию, полагая, что докопались до истины наконец. А это ведь всего-навсего — Пример: пример дерзания и поиска, самостоятельности дерзания и осмысленности поиска.
— А зачем природе, — осторожно спросил Петр, — если она Великий Рационалист, зачем ей понадобилось сотворить, вырастить этот дерзающий разум?
— Затем, чтобы избавить себя от избытка сил.
— Ну вот, она избавила. А что будет потом?
— Потом она защитится тобой от избытка слабости, когда таковой наступит. Поэтому она и не страшится твоей самостоятельности — твори! Она учит тебя главному — искренности, непосредственности, но не списыванию с себя. Природа — твой учитель, а твоя нива — жизнь. Вот что тебе должен был бы сказать этот некрасивый корень и те мои залы.
— Как же мне найти... как найти... есть ли она, — пробормотал Петр, чувствуя огромную тяжесть от Ее слов.
— Разомкни круг, — тихо ответила Она. И стала отдаляться и тускнеть.
— Погоди! — закричал Петр, боясь, что Она исчезнет и он не узнает главного. — Почему ты встретила меня здесь, а не в том домике?
— Домик на краю рощи, а у рощи нет края...
— Не может быть!
— А ты уверен, что там тебя ждала я?
— Да! Ты! Уверен!
Она засмеялась, и он вдруг увидел, что у Нее лицо Лины, а в лесу эхом на тысячи голосов разнеслось:
— Сероглазка... Сероглазка... Сероглазка...
И он сильно вздрогнул и проснулся.
Он был один. Была яркая лунная ночь. Резкие тени лежали на полу и стенах. Откуда-то плыла приглушенная песня. Голос был знаком.
Петр встал, и неслышно открыл окно во двор, и замер: совсем близко от него, в ночной рубашке, вся залитая лунным светом стояла Лина. Волосы ее были распущены, она стояла, облокотясь на изгородь, и смотрела вверх: вокруг лунного диска светился большой желтый круг. Она пела.
Там за лугом зелененьким,
Там за лугом
Зелененьки-и-им...
Голос ее был тих и чист и чуть заметно дрожал; так что казалось, будто она его изо всех сил сдерживает, как бывает, когда душу теснит восторг; казалось, что вот-вот она засмеется, зальется, крикнет — бурная радость прорвет преграды и ринется, как неистовое половодье, сметая все вокруг. И действительно, она вдруг засмеялась, но тихо, все еще сдерживаясь, и потом бесшумно закружилась по двору, разведя руки. Но тут же как бы спохватилась, остановилась, огляделась, вздохнула и опять тихонько запела, раскачивая согнутыми руками, словно качая ребенка:
Баю-баю басеньки.
Светит месяц ясненький,
Светит в люлечку твою.
Баю-баюшки-баю.
Злой коршу́н кру́жится,
Украсть Васю метится.
А мы стрелку на лучок,
Злого коршуна в бочок.
Петра словно что-то обожгло.
— Лина! — сказал он и выпрыгнул через окно во двор.
— Ой Петя! — Она замерла на месте и сжалась.
— Лина! — Он подошел и обнял ее. Руки его дрожали, лицо горело. — Постой! Лина, я нашел. Нашел.
— Что? — спросила она.
— Принеси нож. Там, в рюкзаке.
В тени, прислоненная к стене дома, стояла доска. Он вынес ее на середину двора, сел перед ней и стал внимательно разглядывать вырезанный им несколько месяцев назад круг. И когда Лина принесла нож, он ловко и быстро провел несколько длинных надрезов, потом повернул доску к луне, смел щепки и сказал:
— Смотри!
На круг, глубоко и резко, разрывая его края, легла стремительная, с легким оперением стрела.
— Видишь, Лина!.. А мы стрелку на лучок...
— Да. — Она села рядом с ним на траву, взяла его руку и положила себе на живот. — Послушай. Он уже бьется.
И Петр беспечно и звонко засмеялся.
1971