Ни Том, ни Фиона не хотели отпускать маленькие запястья и лодыжки Грейси, словно их маленькая семья была на грани гибели. Но им пришлось отпустить ее в ослепительно яркий свет.
За пределами операционной, куда экстренно увезли Грейси, волнение Тома усилилось, его тело почти билось в конвульсиях. Именно эта дрожь и бесконечное хождение вывели Фиону из себя.
Она сидела на одном из пластиковых стульев, уткнувшись лицом в ладони, волосы проскальзывали между пальцами, которые, казалось, были выпачканы в клубничном джеме. Растерянность Тома, его наклоны и выдохи, заламывание таких же перепачканных рук, жуткое ожидание того, что кто-то придет и сообщит самое худшее… Том понимал, что стал невыносим. И к этому времени плащ раскаяния и стыда за то, что он сделал с Фионой и Грейси, окутал его с головы до ног, точно горячие полотенца, и заставил вспотеть от мыслей о своем идиотском поведении.
В глазах женщины, с которой Том пытался построить жизнь, семью, дом, он поставил все на кон в безумной игре и проиграл. Свел остаток их жизни к нищете и запустению, потому что безрассудно поднял половицы в доме, чтобы найти и вынуть заколдованные народной магией артефакты. Зачарованные предметы, которые стали проклятыми. В ярком свете больницы – этого великого храма науки, этой вершины человеческого прогресса – рассуждения, убедившие его в необходимости такого очищения дома, должно быть, показались ей жалкими, даже отвратительными.
Пока Фиона ждала ответа на вопрос, переживет ли ее единственный ребенок следующий час, у нее, наверное, появилась возможность пересмотреть ход своих мыслей. Направить их по новому пути, рассматривая поведение мужа за весь тот день. Наконец, ее размышления, вероятно, остановились на последствиях, к которым привело помрачение ума Тома: он закапывал миски с молоком и медом на лужайке, вскрывал старые полы. И тут Фиона вскочила со стула и бросилась на него так стремительно, что у него перехватило дыхание. Ее пластиковый стул скользнул в сторону, будто жеребенок на льду.
От первой пощечины глаз Тома заплыл, а голова дернулась слева направо. Когда он пошатнулся от первого удара, последовал второй. От которого из головы вылетели все здравые мысли, а голова запрокинулась.
Взорвавшись от зловещей, терпеливой тишины, Фиона выглядела особенно страшно в том больничном коридоре. Освещенная болезненным светом дневных ламп, со слезами на щеках, со лбом, покрытым коркой крови ее единственного ребенка. Она впала в ярость.
Когда Фиона снова вскинула испачканные руки, Том вздрогнул. Но в этот раз она лишь рванула его за капюшон к себе. Том запомнил только часть ее криков, но понял сообщение целиком.
– Ты! Ублюдок! Ты сделал это! – Ее слюна летела ему в лицо, будто морские брызги в нос парома, пересекающего Ла-Манш.
Первой реакцией Тома было переложить вину на кого-то другого. Он поймал себя на том, что даже в такой момент не в силах отказаться от отсрочки худшего, что когда-либо совершал.
– Фи. Они… Это проклятие.
– Нет никакого гребаного проклятия! Это все в твоей голове, тупой ублюдок!
Он позволил ей еще раз ударить, после чего у него в ухе несколько часов звенело.
Откуда-то издалека к ним подбежала медсестра. Том запомнил скрип резиновых подошв на кафельном полу.
– Убирайся! Оставь нас в покое! – заорала Фиона, и Том услышал, как двое, сидевшие в десяти футах и ожидавшие собственных ужасных вестей, затаили дыхание.
Ошарашенный и оглушенный, он наблюдал, как жена развернулась и убежала. Она прошла мимо медсестры, которая появилась, чтобы встать между ними.
– Я бы на твоем месте отвалила, – сказала медсестра Тому, когда он дернулся.
Эта женщина смотрела на него так, будто он избивал жен и растлевал детей. Наверное, решила, что Том изувечил собственную дочь. Подумала, что из-за него она на операционном столе. Что он способен навредить четырехлетней девочке. В глазах женщины он был абсолютно презренным существом. Стой Том в тот момент на мосту, сбросился бы вниз, чтобы стряхнуть с себя тело и выйти из него прочь.
Затем он два часа сидел в машине. Большую часть времени рыдал. Много раз заходил в больницу, чтобы спросить о Грейси.
На второй раз ему сообщили о критическом состоянии дочки. Фионы нигде не было видно.
Когда Том пришел в третий раз, молодая врач прошептала, придерживая его за локоть, что они пытаются спасти глаз. Вот тогда-то у Тома и подкосились ноги.
Три человека усадили его на стул, будто рухнувшего запойного пьяницу.
Ему был нужен воздух, Том вернулся на улицу и стоял под дождем в слезах.
Потом снова сел в машину, но молчал и не шевелился, его можно было принять за мертвеца. Фионе позвонить он не осмеливался.
Его прокляли. Такое несчастье не может быть обычным делом. Голову заполонили образы покрытых древними словами свинцовых табличек, беззвучно кричащей окаменевшей кошки, обмотанных красной нитью костей и дьявольского черепа, погребенного под полом. Том подумал о том, как мало весил Арчи, когда щенка опускали в землю.
Лицо кипело и пульсировало от пощечин жены. Из этого им уже не вернуться.
Наконец, его разум наполнило воспоминание о маленькой Грейси, и Том мгновенно понял, что окончательно покинут. Только тогда, после долгих часов, проведенных в тоске, тревоге, раскаянии и страхе, вернулась его ярость.
43
Один только вид соседского дома натягивает его нервы, как струны рояля. И вызывает желание блевать.
В доме Мутов не видно ни одного лучика света. Том представляет, как обитатели отступают глубже, разглядев, возможно, перед домом страшный бледный лик ненависти. И все же Том интуитивно чувствует, что такие мелочные собственники будут довольны выигрышем в этом раунде. Темный дом, кажется, гудит от садистского довольства, словно какая-то адская электростанция. Психопаты чувствуют себя в безопасности, понимая, что никакая власть не сможет расследовать их преступления.
Том наклоняется. Поднимает с границы между участками камень. Взвешивает в руке. Слишком тяжелый для небрежного броска. Нужно основательно размахнуться. Швырнуть. И, не позволяя посторонним мыслям вмешаться в то, чего требует ярость, он бросает камень во входную дверь Мутов.
Снаряд попадает в цель, раздается глубокий, деревянный стук.
Том безумно хохочет, запрокинув голову в усеянное звездами небо, в затаивший дыхание холодный полог.
– Я знаю о вас! Знаю, кто вы такие! Извращенцы, злобные ублюдки! Я покончу с вами, мать вашу! Сожгу вас на хрен! Слышите, вы, старые морщинистые мошенники?! Уйти – значит уйти,[8] а? Этого вы хотите? Я не уйду. Я останусь! Вы уйдете первыми. Я клянусь. Уроды. Черт!
Спотыкаясь, он бредет по подъездной дорожке, погружаясь в глубокое молчание. Едва стихла его напыщенная речь, напряженная тишина перед запертыми дверями и пустыми окнами угнетает, пробирает до мурашек. Пока воздух не пронзает крик совы, предъявляющей свои права на ночь, сквозь которую способен глядеть только хищник.
Сова. Совы, единороги и пингвины. Любимцы Грейси.
Том падает на колени. Теперь он рыдает. От дующего с запада ветра стынут слезы. Холод зажимает нос.
Том устало поднимается на ноги. «Куда мне идти?» В разрушенный дом с кровью дочки на пороге? В больницу, где он никому не нужен и не способен ни на что, кроме как причинить еще больше вреда?
«О боже, нет, боже, нет, только не моя малышка». Он не может избавиться от ужасного водоворота в собственных мозгах. Обхватив себя руками и склонив голову, Том не шевелится. Ни крики, ни слезы не ослабляют напряжение. Пораженный ужасом, Том безучастен. Его напуганные мысли в панике мечутся в своем стойле. Хочется пробить голову чем-нибудь острым и выпустить их. Возможно, это отвлечет от мучительных страданий по поводу собственного существования, когда его малышка борется за жизнь.
«Это на твоей совести. Тупой ублюдок!»
Том представляет лицо Грейси таким, каким оно было. И у него снова перехватывает дыхание. Мысли туманятся, в голове стирается все, кроме воспоминания о живых зеленых глазах дочки.
«Глаз».
Они могут ее спасти. Эти маги. Колдуны. Они могут все исправить. Их магия – это шантаж. Они могут снять проклятие, которое сами наложили!
Том у их двери. Руки стучат точно молотки. Ладони бьют по дереву снова и снова, заглушая горе.
– Пожалуйста! Пожалуйста!
Наконец, его руки проносятся по пустоте. Дверь открыта.
Том поднимает взгляд и видит ее, Медею, чье наполовину освещенное лицо искажает жуткая, торжествующая усмешка. На тощем теле висит белая ночная рубашка.
Том падает перед каргой на колени.
– Она потеряла столько крови. Ее глаз! Проклятие. Убери его. Я умоляю вас. Деньги, все деньги. Все, что у нас есть. Это ваше. Мы уйдем. Уедем. Мы уйдем. Пожалуйста. Только не моя малышка. Не моя Грейси. Нет. Нет. Как вы могли? Ребенка?
Том резко обрывает свои рыданья и мольбы. Он потрясен ухмылкой, которая расплывается на лице Медеи и освещает ее полные злобы глаза. Безгубый рот обрамляет сероватые квадратные зубы.
– Глаз за деревья.
Ошарашенный и потрясенный нечеловеческой бессердечностью, Том вскидывает голову выше, но не может придумать, что ответить.
– И кто же теперь в заднице? – шепчет Медея так сдавленно, что ее слова вырываются с шипением.
Раздается слабый скрип петель, и дверь захлопывается перед носом Тома.
44
Удар, удар, удар в дверь черного хода.
Со стороны темного сада шишковатая голова, покрытая рыжеватой шерстью и грязью, толкает стекло в нижней половине двери. Жуткая морда и пара розовых глаз на мгновение приближаются, а затем исчезают, когда существо встает на задние лапы.
Щетинистое брюхо проходится по стеклу, обнажая множество морщинистых бугорков. Они окружают две пухлые человеческие груди. Молоко у свиньи черное.
Том отворачивается, его крик зреет, как чих, который никак не может вырваться наружу. И тут же сталкивается со вторым незваным гостем, чье ужасное лицо ухмыляется уже в доме.