. Однако в Верхокамье сведений о физических расправах с колдунами мне обнаружить не удалось, информанты в один голос говорили, что этого делать нельзя.
М. П. С.: Ой, нет! С такими связываться не надо!
И. Е. С.: Тут вообще не оберешься.
М. П. С.: Да ты чё![278]
Вместе с тем способы лишить колдуна силы существуют, но все они магические и, надо сказать, аналогичны порче — колдуна нужно тайно напоить с поганого (угостить брагой, добавив туда либо грязь с половой тряпки, либо его же собственные экскременты), например:
Алешу-то поили говном евонным. Есть же бойкие бабы — подкараулили его (смеется), оправился, собрали евонно говно, в брагу наклали и напоили его.
Соб.: Прям такое или пережгли?
А я не знаю, как они делали. (Смеется.) То ли сушили, то ли чё. Ну, как-то приспособились, положили ему маленько. Дак он стал свою семью портить-то! <…> А на чужого-то он — не получатся, своих стал портить-то[279].
А тожно его, знаш, как вот делали: вот также пир собрали, там, в Безгодове, и с малиной… был обычай бражку с малиной пить… бражку-ту с малиной сделали, и постаканно всем. А он, Афоня, тут был. А говорят, его подкараулили… кал… его измельчили тут с малиной, и его, говорит, тожно тут смешали, и ему отдельно сделали. Хозяйка-то вышла, смелая была, она моложе меня, она вышла, стакан выпила, вот давай всем по стакану. И напоили. Как, говорит, он ёжился, как ёжился, не хотел пить! Напоили всё-таки, как телю: «Давай, пей-пей-пей!» Выпил. Всё, с той поры не стал делать[280].
А Жургова напоили, говорят, с поганого… вот пол моешь, вот тряпку… и всё, он… он ничё не мог после… Хоть ездили, он деньги хоть брал, но ничё не мог[281].
Той же цели можно достичь, добавив в питье пережженную рыболовную сеть:
У нас вот Вавил-от портил всё. Его подшибили, у Савёнков, напоили, мерёжу сожгли дак, не знаю чё… три солнца, из кадильницы дак… Это сказывала сама Агафониха-то. Мы, бает, его шить [зазвали] — он портной был, лопоть шил. Вот они это устроили — всё, у него тожно´ на людей-то не стало, а на свою се´мью. Он всё равно пускат, а на людей не стало на чужих. Дак у них вся семья так примерли! Баба захворала, молодая, по лекарям возили — нихто не стали лечить. Не вылечить, бают, ее, не вылечить. И так и умерла. Дочери примерли скоропостижно — Машка умерла, Фенька… На свою семью то´жно стало валиться. Его только напоили вот этой, с этого… Наладили, наладили, он шил лопоть, дак… его кормили дак и… а там мерёжа, ловят рыбу — ее, говорит, сожгли. Это всё рассказывала Агафониха-то… Вот, бает, счас портить-то не будет, на людей не будет у его. Ничё не… Зачнет пускать хоть — а токо на свою се´мью[282].
Сеть — сложный символ, в нем христианское (сеть связана крестом) переплетено с языческим (семантикой узла)[283]. Другой способ — провести колдуна через обод колеса:
А вот колдуна… Его надо — колесо, сквозь его пропустить, колесо. У телеги колесо, обод. Вот так надеть на его, чтобы он… и толкнуть, чтобы он перешел через это колесо. Тогда он не будет, он только на свою се´мью будет[284].
Здесь, кроме явной агрессии по отношению к колдуну, актуализована семантика границы, перерождения, «выворачивания неаизнанку» — колдуна заставляют выйти из его бесовского пространства, освобождая от сотрудников, сиречь силы[285].
Примеры можно множить[286], но психологический смысл подобных действий понятен — символически унизив предполагаемого колдуна или даже просто узнав, что его напоили или как-то еще подшутили над ним, люди перестают его бояться и тем самым избавляются от гипнотической власти (власти то ли самого колдуна, то ли собственной тревоги). Как и физическая расправа, имеющая целью запугать предполагаемого колдуна, символическая агрессия действует освобождающе. Это отражено в представлениях о том, что колдун, которого напоили, только на свою се´мью может делать[287] — его власть над остальными членами общины исчезает:
А на чужого-то он — не получатся, своих стал портить-то[288]; Напой — и он не будет колдовать чужих-то, а вот на свою тожно скотину и на свою се´мью[289].
Любопытно, что в рассказах отражены опасения колдунов быть напоенным:
Колдуны-те, оне с тобой из одной кружки даже не пили, если понесешь ты в чашке, дак они сливат[290].
Для одной информантки эта фольклорная модель обернулась личной драмой — по ее словам, в результате подозрительности колдуна она получила порчу, с которой мучалась всю жизнь.
Мне де-ко… Лет 17 мне было, больше не было. Молоденька. Меня-то… Знаю, кто мне посадил! И что и… Ну, в общем, в гостях были[291], и я ходила пить подавала, всё. Он, мужик-от, пришел, я подала ему пить, он: «Пей себе». А где же я стану пить вперед мужиков! Раньше их место были, всюду следили, всё. Нонче ведь ничё… Вот. «Я, — мол, — не буду. Не буду пить». Я… Большая чаша перед ём стояла. Тожно дедя пришел, вроде как у папки брат. «А что, — говорит, — ты один не пьешь? Ешь и пей. Она, — говорит, — перед тобой пить не будёт». Вот так сказал. «Ну, не будет, дак меня поменет». Вот я вот только приехала, и что, меня вот как <…> Топеря, конечно, надо было лучше попить, я бы не мучилась[292].
Колдовской дискурс, за исключением, пожалуй, ситуаций удачной насмешки над знатким, утверждает власть «колдунов» над «жертвами». Думается, что вера в колдовство в известном смысле являет собой переразвитие идеи личного влияния, характерной для малых социумов, как и в целом в магических представлениях подчеркивается и абсолютизируется человеческая воля, воля «хозяина» (ср. [Адоньева 2004: 66–78]). В рассказах она описывается как сила или метафорически отчуждается от человека в виде разнообразных существ (маленьких, сотрудников, бесов), ей подчиняются слоны и амбары, насекомые и чужие коровы.
Вот я пример приведу. Был у нас коновал <…> Его привозил тут сосед, кастрировать жеребенка <…> Ну, и вот, подпоил его, когда уж это… А оне как кастрировали, зна´тные были дак, он, стоя прямо, положит рукавички на жеребенка, ну и всё, и кастрирует, он ни с места. Подпоил его, он пьяненькой, тожно, видно, охота стало ему это, показать фокус-от. (Смеется.) Ехали оне в кошевке, а у нас в гору, как от Коростелей выедешь, и в гору всё. Вот он ему говорит: «Тебе, — говорит, — охота фокус увидеть? Ну, Александр Васильевич, охота тебе фокус увидеть? Я, — говорит, — тебе покажу». — «Ну-к, покажи», — говорит. Он, значить, из-под себя взял там соломинку, этот вертинар-от… счас вертинары, а раньше не вертинары назывались… взял из-под себя соломинку, чё-то пошептал на её и отпустил по ветру! По снегу мальчик маленькой побежал, дак токо вьет, вьет за ём, маленькой парнишко. Вот он налетит, парнишко, на тебя, на меня, и вот и… вот те и пошибка[293].
У нас колдун был, Егор Федосеевич, так он, пока трубку не открыли, дак он умереть не мог <…> Он елки валил дак, вот такие вот… вот такие сучеватые, один! С ручной пилой, с одной пилой идет, не с ножовкой, а вот одноручки были такие, вот с такой пилой идет, валит… «Да ты чё, Егор Федосеич, один идешь, как ты такие будешь валить?» Он говорит: «Да ты не горюй, у меня помощники вить е-есть! Помощники мне помогают». Вот они все вот… и всё, помогали они ему. Вот, работало[294].
А вот у нас тама, я взамуж ходила в Сергино <…> у нас там был колдун. Старый старик, борода такая длинная была. А его все ненавидели в деревне, этого колдуна. И вот он все время колдовал. Комбайнер жал, и на усадьбах, и ему сказали не ездить больше жать, пока… молотить на усадьбы, а то, говорит, мы тебя оштрафуем, если ты будешь ездить. А этот старик звал его сёдня молотить. А он не поехал: «Нам, — говорит, — не разрешают». Ну и вот, он поехал в по´лё, утром-то поехал в полё жать, раз не поехал к этому старику — он ему так сделал, что напустил ос! И вот он целый день простоял, не мог уехать с места. Да! Это-то уж я точно знаю. Осы, чё, такая уборка, такой день — солнце, и комбайн стоит! «Это чё, — бабы-те говорят, — вы чё, говорит, с ума сошли, комбайн целый день стоит, это ж беда! Целый день, где комбайнер, чё делат?» А он, его нельзя, ехать нельзя, ослепили осы — и всё. Не может видеть дорогу — черно осы летают. Он вышел из комбайна, ходит, к комбайну приступится — ехать нельзя, осы <…> Потом он, видно, куда-то сходил, кто-то его оградил с молитвой — поехал.
Да и я сама коров пасла — а он ненавидел меня, он был это, сеял раньше, руками ведь сеяли… а меня поставили — чё, я еще молоденька — поставили меня контролировать, ну, вот семена на полё возить, свешать, сколько там с амбару увезли, и караулить его, вот чтобы он не взял хлеба-то! Плохо раньше с хлебом-то было. Чтобы он весь высеял, а то ведь на поле не вырастет. Вот я сижу, а он: «Ё. ный контролер!» — говорит на меня. (