С рукой отдашь, то есть удачу в этом деле потеряешь, и корова станет плохо доится, лук не уродится в следующем году и т. п.[409] Вот придут, попросят <…> на рассаду ли там, то, другое, дак не надо через огород отдавать. И не надо ето, самой отдавать. Вынеси с огородца и положь. На землю там, на чё, на скамейку, куда там. Положь, но чтоб там токо из рук моих не взяла это. Например, рассаду, или там свёклу ли рассаду, или что там. Или там, это, малину — копаю деревья, всё надо туда положить. Не надо в руки подавать[410].
Параллелью к тому, что воры могут омрачить, а вызнать и наказать их можно с помощью колдовства, является восприятие колдунов как воров, которые магическими средствами присваивают себе то, что обычным ворам забрать не под силу: молоко у коровы, урожай с поля, здоровье человека. Колдовству могут приписать и вполне реальное воровство, но совершенное незаметно, например:
Яки´й был случай. Баба моя сыру в мешок склала, гнётом придушила <…> У ра´нне встае´ — и мешка нема, и сыра нема, а камень лежить. Хто ж ишче, як не ведьма, забрал: нико´го не було´ [Ивлева 2004: 103] (текст записан в Брянской области).
Воровство, совершенное с помощью колдовства, отличается от обычного воровства лишь методами. Оно происходит невидимым, тайным образом, следовательно, на него не распространяются юридические нормы: от ответственности не освобождает алиби (так как колдун может действовать в чужом облике или с помощью своих сотрудников), для доказательства вины не нужно находить орудие преступления (ибо колдун может действовать на расстоянии и при помощи невидимых «орудий»), и в целом «система доказательств» основывается на фольклорных мотивах. Соответственно, наказания колдунов целиком находились в сфере обычного права; в ведение официальных органов судопроизводства (до 1917 г. — волостных судов) входило лишь рассмотрение дел об обвинении в колдовстве, что расценивалось как оскорбление личности и наказывалось штрафом. Самосуды обычно состояли в избиении предполагаемых колдунов, насильственном выселении, поджоге, даже убийстве, но иногда, что интересно, к ним применялись наказания, предусмотренные обычным правом за воровство, как в следующем примере.
В Калужской области нашей экспедицией была записана быличка о том, как колдунья отнимала молоко у коров:
Ну, у нас отец рассказывал и мать рассказывала: у нас в деревне — вот сюда, пониже деревня — у одной женщины семья большая и коровка одна. Еще давно, единолично жили. Еще без советской власти. Корова не стала… Давала, давала молоко, перестала давать. Ну, тут… Старые бабки, они много знали. Кому прибавят молока, кому отнимут. Это было в деревне в старой. Ну, один мужик… Раньше частники были, лес там. Допустим, вот это — сколько гектар — мое, не заходи никто без разрешенья. Ходили в лаптях, в лыке. И вот за лыками за этими ходили ночью. Вот рано он один пошел… там, идет с горки, посмотрел — там бабка одна что-т делает. По росе — эту, как называли, юбка не юбка… [Понёва, понёва, — подсказывает жена исполнителя.] И вот понёву — по росе. Что-то приговаривает — мужик этот рассказывал когда. Сейчас — собрание, а раньше — сходка. «Я, — говорит, — вышел, глянул, — говорит, — она вот так по росе. А я, — говорит, — снимаю кальсоны — трусов не было, в кальсонах, белые кальсоны, вот так тоже по росе: „Что тебе… что куме, то и мне, что куме, то и мне“, — вот так вот». Пришел домой — в обед корова молока наперла. Жена говорит: «Что это такое? Ванька, глянь, молока-то приперла корова». — «Я, — говорит, — не знаю». И начала дуться, корова бежит из стада: караул! Молока полно! Вдвойне стала давать. Ведро подоят, ещё ведро. А он не говорит ей еще, что видал эту такую-то бабку, — он узнал эту бабку. Потом — караул! — корова бежит из стада, и все пастухи… По деревне слух пошел — глянь, корова-то даёт сколько молока. Он тогда и говорит жене: «Так и так, я видал вот эту бабку, она вот понёву сняла и вот так. А я снял кальсоны и кальсоны по росе: „Что куме, то и мне, что куме, то и мне“. И поперло молоко». А она ему говорит: «Ну-ка, пошли сейчас же к старосте». Раньше староста был, сейчас председатель, а тогда староста был по деревне. «Пойдём к старосте, чтоб сходку собрать и рассказать». Ну, ему она потихонечку рассказала: «Собери срочно». Он сразу, там бригадир или кто там был у него, собрал на сходку. «Ну, так, выходи, Вань, рассказывай». И он рассказывает: «Не знаю, что делать, караул! Корова залила молоком». — «А отчего? — староста спрашивает. — Ну-ка, расскажи поподробней». Рассказывает поподробней, и эта бабка пришла. Всех, как выгон, выгоняли. Если сказали — на сходку, все с семьей чтоб выходил обязательно. «А как, что случилось?» — «Ну, меня, — говорит… там Комарев был, барин… ну, он будет ругать меня теперь?» — «Нет, не будет ругать, он простит». — «Вот, я пошёл за лыками. Вот эта бабка понёву сняла и понёву <по росе>. А я снимаю кальсоны и давай: „Что куме, то и мне, что куме, то и мне“. И вот залила». А это: «А я голошу, у меня молока нету». Значит, бабка и этот подговаривал. И ему откуда-то ещё молоко нашлось. Это: «Ну-ка, иди на середину, — на бабку. — Сейчас же сделай, чтоб всем было молоко поровну, как давали, мол. Так, чтоб завтра было всё в порядке. Чтоб люди не обижались на тебя. Ну, а тебя за работу…» Тогда позор такой был: всей деревней. Деревня большая была, двести домов здесь, это сейчас сорок, тогда двести, пройтить негде было. С одного конца деревни и до другого конца деревни берут кто заслонку — печку закрывают, такая заслонь, — кто пилы, и железками, и бахают. Это её с позором по всей деревне проволочь. Вот это, и кончилось на этом. И всё нормально стало в деревне [Буркова, Тименчик 2004: 51–52][411].
Такому же наказанию самосудом подвергают за воровство [Тенишев 2003: 169][412]. В данном случае женщину наказали именно за причинение ущерба, а не за колдовство как таковое. Ср.:
Отец говорил, что тучу отворачивать, спорину у хлеба отымать и молоко у коров — это великий грех, эти три дела [Ивлева 2004: 103] (текст записан в Рязанской области).
По этнографическим материалам, давнишним и современным, к колдунам крестьяне относились и относятся терпимо, даже пользуются их услугами, но если те злоупотребляют своим положением — жди самосуда. Так, верхокамского колдуна Жургова выгнали из дома, заставив переехать в другое место, когда коровы в общем стаде стали болеть; до этого индивидуальные обиды не влияли на ситуацию[413].
Восприятие колдовства как воровства естественно в случае причинения материального ущерба[414], но если мы обратимся не к хозяйственной магии, а к любовной, то и здесь обнаружим явную связь с концептом воровства: во множестве можно записать былички о том, как с помощью приворота разлучница отняла, увела мужа, а колдун помог его вернуть (все равно что удой коровы, урожайность репы или деньги). Например:
Дак вот, вот Евлёша-то ведь и перевела от бабы мужика-то к себе. Спроста-то она бы ведь не перевела, не перешел бы, чё. Раз он эту зачал любить, а свою бабу — в сторону. Чё, сейчас тоже ведь есть, мало ли, тоже бросают. Которы вон так баско живут и вдруг, бают, разошлись. Чё случилось? На чё это вам это колдовство, это вовсе ни к чему[415].
Колдовская порча и сглаз имеют непосредственное отношение к потере здоровья, жизненных сил. Встречаются былички о том, как колдунья, наводящая порчу, от которой болеют и умирают дети и молодые люди, живет долго и отличается отменным здоровьем — живет за чужой счет, например:
Про М. А. был такой разговор (что она знаткая. — О. X). Семьдесят пять лет, а на ко´зу одна накосила![416]
Зависть, выражаемая в неискренних похвалах, нескромных взглядах и жестах, отнимает красоту и полноту тела молодушки, здоровье младенцев, жизнь телят и цыплят, урожайность капусты и приносит другие убытки. Можно сказать, что если не всякий вор — колдун, то всякий колдун — вор[417]. Такое понимание хорошо выражено в словах информантов:
Соб.: А до этого вы не знали, что она колдунья?
Примерно-то знали, но решили проверить, действительно она, нет, вот такая, что к чему, нечи´ста на руку[418].
У нас не положено колдовать, во-первых, это грешно считается <…>
Соб.: А почему грешно?
Ну, дак как не грешно! Положено своим трудом жить[419].
Эти суждения, дающие общую оценку преступлениям против сообщества, говорят в том числе о неразличении физического и символического действия. Кража понимается широко — как причинение ущерба имуществу (включая поджог и обман) и в таком качестве сопоставима с колдовской порчей, которая тоже расценивается как нанесение вреда имуществу, здоровью и другим благам. Поэтому так гибка традиция, предлагая способы профилактики и устранения вреда — магические против обыкновенных воров и естественные против воров магических.
Однако релевантно ли традиции признание исследователем реальности воровства и ирреальности колдовства? Для внутренней точки зрения и то и другое, безусловно, реально. Коль скоро мы пытаемся увидеть культуру глазами ее носителей, мы должны признать, что колдовство и воровство, а также колдовство и убийство, прелюбодеяние и воровство как культурные концепты пересекаются и накладываются друг на друга