Как полагает Ефросинья Никитьевна, порча появилась у нее после того, как она продала соседке пуховую шаль, а взамен та порчу наклала: денег, видно, пожалела, так что шаль за порчу продала.
От этой порчи Ефросинья Никитьевна лечилась у знахаря, но тоже безрезультатно:
А потом чё — вон там к одному я тожо ходила <…> Он мене выводил порчу! «Я, — говорит, — тебе выведу счас порчу». С головы, у меня ходило в башке. Потом это… вот дьявол сильной, он не допускат, он не допуска´ёт, он чё-нибудь тебе сделат все равно. Сам, сама сделаешь! Он чё — только шо´пнет тебе, и ты будешь сама всё делать. Вот он мене ведь всё сделал, я ему ни копейки даже не дала, этому мужику. Деньги с собой не были — тоже дьявол не допустил ведь деньги-те взеть с собой. Вот ведь как бывает. И потом… он мене вывел: «Я тебе вывел, выведу порчу». <…> «Я даже деньги, — говорю, — не взяла, матушка ты мой, это так я… я от здоровья не откажусь, — я говорю, — дай Господи тебе здоровья», — говорю. <…> Я зашла к одной знакомой — она еще родня мне дальняя <…> к ей зашла и говорю. А она и мине говорит: «Фрося, счас ты никуды не ходи, целу нидилю закройся, никуды не ходи. Никого не пускай. Тогда, может, толк будет. Никуды не ходи! Не вздумай идти». Вот не могу я уже, мне надо идти! Вот ведь как! Нечисть-то… Вот, ладно. Я пришла домой, пятница была, нет, не пятница, суббота была. Пришла домой. Надо идти! К соседям! Всё в бане тут я мылась. А тут мне и порчу эту наклали в голову-ту.
Соб.: После того как он полечил?
Дак вот слушай ты дальше, я… я же ее… он меня вылечил, а я-то опять пошла, к им же пошла, поволоклась! Мне брагу кружку подали, я выпила, у меня опять обратно всё тут, в башку! Вот как ведь! Мне не надо было нидилю никуды из избы выходить, а я…
Наконец, третья порча оказалась самой невыносимой:
Эта порча у меня — невозможно жить! Такой дым, такой дым, такой дым вот и… такой дым на меня… куриная эта, куриная, вот дым как паленая курица.
Соб.: В глазах, что ли?
Ну, вижу я, дышать не могу дак, захлебываюсь — дым! Вот порча-то какая, как сделать могут. Я ведь, матушка, лягу спать, тяжелое одеяло на себя вот так туго-туго натяну — через его ведь всё это мне проходит, дышать надо. Вот ведь какая страсть была у меня, ты думаешь, шуточное это, просто говорить хорошо? <…> Потом я, чё делать, я билась-билась-билась долго ведь шибко, месяцев пять, наверно, так у меня, билась я. Летом, надо спать мне — и под тяжоло одеяло… Чё делать? Куртка у меня еще хорошая была болоневая — давай потом башку-ту курткой заверчу, вот так закрою и… сверху это место-то покрывалом закрою, тожо наглухо. Ой, ты чё, невозможно было! Потом билась-билась, а там эта есть, сивинская лека´рка, Надя, вот, она ездила туды, часто она там была <…> Я чё там, маленько людей-то уже знать стала, два года жила дак. К етой Гале сбегала: «Ой, когда же она приедет, — говорю, — мне шибко ее надо, — говорю, — Надю-ту». <…> Слушай дальше. Вот потом я Надю эту привела домой, она у меня ночевала две ночи. Ну, после ее у меня меньше же стало это! Дым-от. «Надо, — говорит, — много раз тебе. Ты сильно, тебя… изведёна ты», — мне она говорила. Ну, я ей сто пятнадцать рублей деньги дала и спирт всё время покупала, каждый день по бутылке.
Соб.: А как лечила она?
А чё, как лечила… Наговорит воду-ту и это, брызнет на меня. И пить велела воду, водичку эту, вот. Ага.
Однако откуда взялась эта порча, Ефросинья Никитьевна не знает (или не хочет говорить):
Там оне говорят — никто у нас нет такой, а мне там это досталось.
И у знахарки, которая ее лечила, спросить не догадалась:
Вот у меня толк не хватал, дьявол-от не допускат! Попросить-то что — кто меня испортил-ту, вот это, порчи-те на… на… нагнал на меня? У меня не было толку-ту спросить!
Возможно, те три порчи, что назвала Ефросинья Никитьевна, еще не все напасти, которым ее подвергли еретики. Напомню, что дорогу наладили ей тоже колдуны (подробнее об этом она говорить не захотела); как-то вскользь, снова не развивая тему, она упомянула, что один из местных колдунов, Евдоким Софронович (Был он знаткушший), сломал ей ногу…
Кроме участия в молениях и обращений к знахарям, Ефросинья Никитьевна пыталась спасаться от своих напастей и другими способами — ходила в православную церковь, а также просила о помощи членов своего собора:
У меня Иван Семенович-то с Дарьей Осиповной друзья, я их кормила, в избушке жила <…> Молилися они вот там, я их кормила, к праздникам все время они собирались тама. Вот. Вот Иван Семенович мене шибко помог. Он читал у меня на голове. Я чуть не реву, приду: «Голова — не могу, — говорю, — голова, это, у меня, — говорю, — кто-то ходит, такая боль в голове…» Боль-то несильная, а сильно царапатся голова, так начнет — вот-вот, всю бы издрала, ходит там чё-то, и больно тожо! Он потом: «Садись, Никитьевна». Я села. Он потом: «Надо бы дубас накинуть тебе». Потом — ладно, это я села, он, у него списаны эти, молитва из Евангеллья, он вот это все молитвы читал у меня на голове. Вот, шибко помогало мне хорошо это.
Соб.: Клал на голову молитвы?
Ага, вот туто, положит книжку-ту на голову, я сижу, а он читат стоя. Вот, он читал мне. Шибко он мне помогал!
Кроме этого, Иван Семенович дал Ефросинье Никитьевне нательный крест — большой, мужской, так что теперь она носит два креста — подаренный и свой, зашитый в тряпочку и так привязанный к гайтану (ушко отломилось):
Я ездила, в прошлом году к имя ездила, я два креста так и ношу. У меня свой ведь порвал… отломилось ушко-от, я мешок сшила и вот ношу. Это, вот этот крест он мене дал, подарил. Говорит: «Носи, Никитьевна, тебе поможот».
Соб.: А что это за крест, а где он его взял?
Ну, ему это, если мужской — дак, наверно, от духовника. Это, де, с покойника крест. «Он, — говорит, — тебе поможот». Потому что с покойника, покойник-то ведь чё, он уже в земле дак, он ведь, дьявол-то нипочем уж ему, покойнику-ту, дак, наверно, он мене помог, шибко помогат.
Однако крест с покойника помогает ей не от порчи, как можно было бы подумать, а отгоняет колдунов:
Потому что эта, колдунья-то, счас не ходит на дом ко мне. Она всё время волочилась сюды.
И здесь Ефросинья Никитьевна противоречит сама себе. Утверждает, что в К. колдунов нет, по крайней мере она про них ничего не знает (Соб.: А колдуны-то есть здесь, в К.? — Не знаю я! Это я не знаю. Про это я…), и вместе с тем рассказывает, как некая колдунья постоянно ходила к ней домой:
Сюда ходила все время ко мне. Мякатся, мякатся в окошки, маякатся. Я закроюсь, она мякат, мякат: «Чё, пусти, чё, пусти, открой, открой, открой», — мякат мене. А чё, чё надо ходить?! Мене вот раз только не открой двери — я никоды не пойду, если я ничё, чё мене, чё делать-то, ходить-то? К человеку-ту? Дак вот надо ей, бес копат, ей надо уже идти.
Соб.: Она сама собой ходила или как?
Одна приходила!
Соб.: Или превращалась в животных каких-то?
Ничё не превращалась, а вот придет така же, какая есть она, придет и…
Более того, колдунов, по ее мнению, сейчас очень много:
Топеря такое безбожье, топеря на каждом шагу можно встретить их <…> Матушка ты ненаглядная, топеря вовсе в Бога тут не верую-ю-ют ужо! Вот оно и только к бисям, к бисям все переходят.
Все же здравый смысл в оценке окружающих Ефросинья Никитьевна сохраняет. Так, когда ее подозрения насчет одной из старушек не подтвердили другие члены собора, она признала, что могла ошибиться:
Я говорила этим, говорила: «Это их работа». Дак оне, может, мене не повирили, можот чё, можот боятся! Ее побоелися. Вот ведь как.
Соб.: Она тоже ходила молиться?
Молится она. Счас до сих пор молится. Анна Еремеевна говорит: «Я вовсе не слыхала про ее». Я прощалася, начал там клала, там я приобщена <…> Вот потом я и стала прошшатся, дак она говорит: «Мы-де вовсе про ее это не слыхали». — «А может, — говорю, — и неправда. Все равно я прощаюсь, — говорю, — за это. Может, я думаю неправду. Пусть Бог меня простит».
К старости Ефросинья Никитьевна оставила попытки избавиться от порчи:
Дак я ведь это, знаешь, эту порчу, я уже ее везде-везде перебыла, счас я уже никуды не… на Бога положилась ужо.
Впрочем, мечты об этом ее не оставляют:
А счас уж я — нет! Я теперь никуды, никуды не поеду, вот была бы я моложе, молодая, не на пенсии — я бы поехала в Москву-ту, где этот, «Исцели верой»-то, газета-та[426]. Я в этот монастырь бы поехала. Только туды бы поехала, больше никуда. К Георгию этому, главному-ту, который вот «Исцели верой»-то, «Исцелись верой».
Соб.: Так он же, монастырь-то, не старообрядческий?
Вот. Мене чё он — старообрядец, мене лишь бы мне эту порчу у меня убрать! Я бы молодая была, я счас молодым всё советую — йидьте только к ним.
Часа через два, несколько подустав от этой неисчерпаемой темы, Ефросинья Никитьевна выпроводила меня на улицу:
Ой, ладно, шагайте, говорили мы с тобой, но мне надо уборку… Давайте, идите, с Богом.
Через полгода я снова оказалась в К. Дело было в марте, в начале Великого поста. Все еще стояла зима, крепкий уральский морозец пощипывал щеки, мело так, что в трех метрах ничего не было видно. Подходя к избе Ефросиньи Никитьевны, я неожиданно столкнулась с ней самой — с большой сумкой наперевес она двигалась в сторону школы: собралась на учительской машине в соседнее село С. на недельку — читать исправу (исповедь) в тамошнем соборе (хотя в своем соборе уже положила нача´л на пост, но говорят, надо у трех духовниц прощаться