социировалась с подсобным помещением, в котором уборщицы обычно хранят свой нехитрый инвентарь. Наконец, справившись с огромным навесным замком, Иван Захарович открыл скрипучую дверь и сделал приглашающий жест рукой. Едва ступив на слабо освещённую лестницу, уводившую нас куда-то глубоко вниз, я не смогла сдержаться и громко чихнула. Пылища в запасниках музея стояла просто неимоверная. Мой провожатый понимающе усмехнулся и, достав из кармана мятый носовой платок, прижал его к своему носу. Когда мы, наконец, спустились, я увидела, что вокруг всё пространство довольно обширного помещения было до самого потолка занято деревянными полками, сплошь заставленными пыльными картонными коробками различных размеров. Мы быстро миновали одну комнату и оказались во второй, размером чуть поменьше. Иван Захарович остановился всего на мгновение и, повернувшись на девяносто градусов, уверенно вытащил из высокого штабеля коробов самый нижний. Расположенные выше ящики зашатались, но чудом устояли на месте, заставив меня, впрочем, опасливо втянуть голову в плечи. Однако на моего провожатого вид угрожающе раскачивающейся горы упакованных экспонатов не произвёл ни малейшего впечатления и он, неся коробку перед собой, не оглядываясь пошёл к выходу. Я же, не будь дурой, не мешкая бросилась следом.
— Ну вот. Так шумерские зеркала в подавляющем своём большинстве и выглядят, — проговорил Иван Захарович, выложив передо мной три круглых блестящих предмета, предварительно выудив их из нескольких слоёв ветоши и бережно протерев.
Я повертела в руках незнакомые увесистые предметы, и, подумав про себя: — ничего особенного, — осторожно положила их обратно на стол перед профессором.
— И последний вопрос. Когда экспонаты, в частности картины, готовят к отправке на выставку, как их упаковывают? — спросила я, когда мы снова оказались в кабинете.
— В герметичные алюминиевые тубусы, опечатанные музеем и снабжённые сопроводительной пластиковой биркой с кратким описанием предмета. Год создания, название, художник, — удивлённо посмотрел на меня Иван Захарович и нетерпеливо посмотрел на часы. — Если ко мне у вас больше нет вопросов, то честь имею — и, прощаясь, протянул руку.
Я вышла из музея не сказать, чтобы окрылённой, но удовлетворённой уж точно. По крайней мере, наметился какой никакой, а прогресс. Пропавшие вместе с портретом сокровища это уже не «хухры-мухры». Теперь у меня определённо было с чем идти к генералу. Одно дело искать какой-то один портрет, к тому же сомнительной исторической ценности и совсем другое — целый самолёт, груженный бесценными произведениями искусства, утраченными для государства. Согласитесь, выходит совсем другой коленкор! Конечно, вероятность того, что генерал заинтересуется добытыми мной сведениями, была всё равно не слишком велика, но попробовать ещё как стоило. Под лежачий камень, как известно — вода сама не потечёт. Был риск угодить опять под генеральский разнос? Безусловно! Но зато, в случае удачи, можно было рассчитывать на полное содействие начальника. Уж я-то нашего генерала знала, как облупленного. Всё зависело от того, как ему всё это красиво преподнести. А это я умела и без ложной скромности скажу — очень даже неплохо.
Москва, Лубянка, наши дни
— Насколько я припоминаю, история эта завертелась в конце лета 1992 года. Да, точно. — Тарасов на мгновение задумался, — на место крушения «Тушки» вылетала группа Бондаря. Тогда ещё майора. Они высадились в расчётном квадрате, но обломки лайнера так и не нашли. Операцию провалили, что называется, с треском. Да ещё с каким! Таких «пролётов» по нашему Управлению отродясь не бывало. Майор этот при выходе обратно на нашу территорию всю свою группу потерял «двухсотыми». В общем, поставленную задачу они не выполнили. Мы думали, всё — крышка Бондарю, отвоевался. Ан нет, нашёлся кто-то добрый на самом верху, — генерал закатил глаза, — прикрыл тогда парнишку. Из нашего Управления его, понятное дело, попросили, но он, по-моему, особенно-то и не горевал по этому поводу. Он и к нам-то попал только по высокой рекомендации. Фамилии называть не буду. Вы пока ещё сами сявки, и такие имена знать вам пока не положено. Так вот. Я его личное дело тогда очень внимательно изучил. Ничего особенного. Был в Афгане, в 201-й дивизии, но на реализациях, насколько мне известно, его не задействовали. Берегли. Так и просидел в штабе полтора года. Правда, Красную звезду всё же исхитрился получить. Мне лично он никогда не нравился. Подробностей я, понятное дело, уже не помню. Но в рейд этот можно было и потолковей кого подобрать. Но, к сожалению, я тогда мало что решал — молодой был. Наверху подумали и решили — пускай парнишка пробует, самореализуется, так сказать. Тем более, пусть формально, но прошёл же Афган… Короче говоря, тёмная, скажу я вам, там была история. Сейчас можно, конечно, было бы запросить дело из архива, но думаю, вам лучше встретиться непосредственно с самим командиром той погибшей группы. Мне думается, это будет гораздо результативней, чем изучение кипы бестолковых бумаг. Кстати, господин Бондарь, свет Викентьевич сейчас командует Санкт-Петербургским таможенным терминалом. Но вам повезло. Он, очень кстати, сегодня в Москве, и пока он не улетел в свой Ленинград, сам Бог велел вам повидать такого ценного свидетеля. Я сам договорюсь с ним о встрече и сразу же дам вам знать, — последнюю фразу Тарасов закончил скороговоркой, будучи уже окончательно не в состоянии скрывать, что время нашей аудиенции исчерпано.
Санкт-Петербург, Главное Управление таможенной службы
Нашему генералу так и не удалось по телефону застать Бондаря в Москве — того в спешном порядке дёрнули обратно в Санкт-Петербург, на работу. Так что, как говорится, если гора не идёт к Магомету, то… В общем, пришлось нам с Суходольским срочно вылететь следом.
Генерал-лейтенант Бондарь встретил нас хмуро. Оно и понятно. Кому охота вспоминать, да ещё и рассказывать подробности с треском провалившейся операции, которой сам же и руководил. Но тем не менее, генерал, нужно отдать ему должное, принял нас сразу, без всяких проволочек и никому не нужных ссылок на занятость и тому подобных нехитрых штучек. Хотя, — думала я, поглядывая на неприветливое лицо генерала, — в том, что нас пригласили в кабинет тотчас, как только мы вошли в приёмную, была скорее всего заслуга Тарасова. Впрочем, очень может быть, что Бондарь и сам решил поскорее ответить на все интересующие нас вопросы и таким образом, как можно быстрее расплеваться с этим неприятным делом.
— Ну-с, господа, я вас внимательно слушаю, — генерал сделал приглашающий жест, — может, коньячку?
— А, давайте, — сразу решила я не ломаться, поскольку разговор предстоял долгий и обстоятельный. И дабы расположить сурового генерала к себе, стоило поступиться некоторыми принципами. Впрочем, ко мне, как и к Суходольскому, это не имело отношения.
— Ну, что? Вздрогнем и начнём, благословясь? — поднял рюмку генерал. Потом опрокинул в себя тёмную маслянистую жидкость, крякнул от удовольствия и, закурив толстую ароматную сигару, воззрился на нас.
— Товарищ генерал, — начала я, — генерал Тарасов, я думаю, уже в общих чертах обозначил вам интересующий нас вопрос. Поэтому расскажите, пожалуйста, подробности операции, которую вы возглавляли в конце лета 1992 года на территории Афганистана.
— Я вам, конечно, расскажу всё что знаю, но позвольте сначала вопрос. Что именно вас интересует? Если конкретные детали проведения рейда, то лучше ознакомиться с ними в оперативном отделе. Там всё подробнейшим образом отражено в рапортах. Писались они мною сразу по прибытии в Союз, и там всё запротоколировано, поверьте мне, скрупулезнейше. А сейчас, сами понимаете, некоторые детали я вполне могу и упустить. Уж не обессудьте, таково уж свойство человеческой памяти. Мы все гораздо лучше запоминаем хорошее, а всё связанное с различного рода неприятностями и сильными стрессами порой напрочь вычёркиваем из своей памяти.
— Товарищ генерал, — я встала и подошла к окну, — и всё же давайте попробуем. Нас интересует груз, который был на борту того злополучного авиарейса.
— Ну вы же знаете, что операция по эвакуации груза провалилась. Обломки лайнера нашей группе, к сожалению, так и не удалось обнаружить. Времени на поиски у нас практически не было, так как нам почти сразу сели на хвост талибы. Но заданный квадрат мы успели прокачать качественно.
— Я так понимаю, что причина провала операции в том, что не было времени на подготовку и конкретики по месту проведения? — решила я слукавить и зайти с другой стороны.
— Рад, что вы сразу ухватили суть проблемы, — сразу потеплел голос генерала. — Но помимо этого, дело осложнялось ещё и тем, что, по нашим разведданным, в непосредственной близости от района падения самолёта располагался лагерь талибов. А в этом лагере, как впоследствии нам удалось установить, все ещё продолжали удерживаться наши военнопленные.
— Наши военнопленные? Но мы же говорим о середине 1992 года? Или я чего-то не понимаю? — поразилась я.
— А чему вы так удивляетесь? Именно наши военнопленные. По этой причине нельзя было применять в этом районе штурмовую авиацию. Правда, это выяснилось чуть позже, когда мы уже вышли в заданный квадрат. — Что вы на меня так смотрите? Да, я доложил о наличии наших пленных солдат в полевом лагере талибов. И вполне естественно, что после этого доклада на поддержку авиации нам рассчитывать уже не приходилось. Пришлось прорываться своими силами. А что, вы поступили бы иначе? — с вызовом спросил генерал и разлил ещё по одной. Выпив в одиночку и не дождавшись ответа, продолжил:
— Это был сущий ад, доложу я вам. Мы попали в настоящую мясорубку. Хотя, как я понимаю, вас интересует не это.
— А от кого вы получили информацию о месте крушения самолёта?
— Информацию слил нашему агенту один из местных жителей, который сотрудничал с нами ещё в бытность ограниченного контингента. После ухода наших войск мы ему передали значительное количество боеприпасов и оружия. Так что в его лояльности к нашим спецслужбам сомневаться вроде бы не приходилось.