— Какие моменты, брат? Я не понимаю тебя.
— Видишь ли, несмотря на то, что весь маршрут следования каравана по территории Афганистана согласован, я подстраховался и выставил в наиболее удобных для нападения на караван местах своих верных людей. Уж слишком лакомый кусок — наш караван.
— Я сам всегда перестраховываюсь. Это нормально. Сейчас верить никому нельзя. Ты скажи, Керим, прямо — что-то случилось?
— Да. Сегодня за три часа до выхода каравана, недалеко от кишлака Саайдак мои люди уничтожили группу русских. Судя по снаряжению — спецназ. Скажи, Мансур, что они могли делать в Куфабском ущелье? Как ты думаешь?
— Керим, я уверен, что к нашему каравану это не имеет никакого отношения. Сколько русских было в группе?
— Сначала уничтожили четверых. А потом поймали белую женщину. Судя по снаряжению, она из той же группы.
— Керим, раз она жива, то может говорить.
— Да. Сейчас с ней работают. Ты же знаешь, как трудно найти общий язык с этими мятежниками — талибами. Им бы только казнить кого-нибудь. Хорошо, что рядом вовремя оказались мои люди. Иначе женщину уже давно посадили бы на кол. Дикий народ.
Подполковник Волочий вдруг почувствовал, как сильно кольнуло под левой лопаткой и стало трудно дышать. Голова закружилась, и он с трудом удержался на ногах, вовремя ухватившись за дверь джипа.
— Тебе плохо, Мансур? — заботливо спросил Керим.
— Нет, всё в порядке. Старая рана снова даёт о себе знать. Уже отпустило. — Мансур облегчённо вздохнул. — Так эта женщина сказала что-нибудь? Что они делали в ущелье?
— Пока не знаю. Но мне сообщат, если будет информация, касающаяся каравана.
— Керим, насколько я знаю, мы будем рядом с Куфабским ущельем примерно через десять часов. У меня к тебе будет большая просьба. Я хотел бы взглянуть на эту неверную. Ты знаешь, я много лет жил с русскими бок об бок и знаю к ним подход. Мне нужно самому убедиться, что русские не имеют отношения к нашему каравану.
Москва, Лубянка, наши дни
— Телефон «Мансура» не отвечает. Возможно, аппарат находится не рядом с ним. Наш человек в Термезе пока не может связаться с ним.
— Сколько звонков он сделал? — спросил генерал.
— Пока два. С промежутком в четверть часа.
— Сколько времени понадобится каравану, чтобы преодолеть расстояние до Куфабского ущелья?
— Если брать в расчёт расстояние от границы с Пакистаном, то это примерно семьсот километров. Если двигаться по автодороге и без остановок, то караван будет в районе Мазари — Шариф через 10–12 часов. А кишлак, где содержится Ростова, находится в 17 километрах левее в сторону ущелья.
— Значит, время пока есть.
Афганистан, Куфабское ущелье, кишлак Саайдак
Мансур с Керимом на несколько десятков километров обогнали караван и, не снижая скорости, свернули с дороги на кишлак. Поднимая целые облака пыли, они миновали расстояние до кишлака и остановились на окраине. Керим позвонил по телефону и, выключив зажигание, повернулся к Мансуру:
— Пойдём, нас ждут.
Они вышли из машины и прошли по пыльной дороге несколько десятков метров. Пошёл дождь. Со стен, сложенных из глиняных кирпичей, сразу побежали шустрые грязные ручейки, которые собирались на дороге в целые потоки и грязевым селем быстро затопляли кривые улочки кишлака. На селение быстро опускались сумерки. У полуразрушенной стены дувала стояли с опущенными вниз стволами автоматов трое афганцев.
У тёмного, красноватого цвета, мокрого дувала, привалившись к его шершавой поверхности спиной и обессиленно уронив голову на сложенные на коленях руки, на корточках сидела девушка. Её фигура в густых сумерках, быстро опускающихся на кишлак, казалась призрачной и выделялась на фоне стены лишь белёсым размытым пятном. От мокрых, растрёпанных и свисающих до самой земли волос поднимался белый пар. Только подойдя ближе, Волочий увидел, что девушка полностью раздета, и в этой бесстыдности, с которой она будто присела по малой нужде, широко раздвинув исцарапанные и измазанные в рыжей глине белые голые ноги, совершенно не стесняясь присутствия незнакомых мужчин, читалось полное безразличие к окружающей её действительности. Волочий сделал ещё шаг и почувствовал, что сердце его через мгновение разорвётся на части. Он не поверил своим глазам. В сидящей перед ним девушке он внезапно узнал свою Наташу. Подполковник неимоверным усилием воли взял себя в руки. Обернулся. Керим стоял на прежнем месте и продолжал разговаривать с солдатами. Волочий подошёл к Наташе вплотную и осторожно дотронулся до мокрых волос девушки. Наташа медленно подняла голову и посмотрела на него. В её потухших глазах застыло полное равнодушие, которое постепенно таяло и, наконец, на родном и милом ему лице со следами жестоких побоев появилось огромное удивление. А через секунду он увидел, что в этих тёмных от перенесённых страданий глазах уже плещется целое море любви и мольбы о помощи. И у подполковника снова невыносимо защемило сердце. Он торопливо стащил с себя тёплую камуфлированную куртку и накинул её на вздрагивающие от холода плечи девушки.
— Егор? — еле слышно прошептала Наташа разбитыми в кровь и опухшими губами.
— Ничего не говори. Я приехал за тобой. Теперь всё будет хорошо, — тихо и быстро проговорил Волочий и повернулся к подошедшему Кериму:
— Керим, я хочу забрать эту женщину с собой. Ты сам видишь, сейчас с ней бесполезно говорить.
— Это невозможно. Эта женщина принадлежит мужчинам кишлака. Они дали нам для допроса всего десять минут, после чего её заберут.
— Керим, если русских интересовал наш караван, то, потеряв одну группу, они обязательно пошлют другую. Я должен знать об их планах всё. Понимаешь? На кону стоит слишком многое. Попробуй договориться со старейшинами. Скажи им, что я хорошо заплачу.
— Хорошо. Я попробую. Сколько ты готов заплатить за неё?
— Сто тысяч долларов, — торопливо проговорил Волочий, — пойми, мы можем потерять в сотни раз больше.
— Постой тут. Я сейчас. — сказал Керим и исчез в темноте…
Часть втораяВосковая монахиня
Москва, Центральный клинический госпиталь ФСБ России
За окном падал густой снег. Большие белоснежные хлопья кружились в воздухе, исполняя свой извечный загадочный танец, и все время норовили залететь в приоткрытое окно палаты. Я лежала, бездумно глядя на то, как самые смелые снежинки садились на подоконник и мгновенно таяли, превращаясь в маленькие прозрачные капельки холодной воды. На душе было тяжело и муторно. Наверное, — думала я, — это от того, что, валяясь в госпитале уже вторую неделю, и несмотря на всевозможные успокоительные пилюли, мне так и не удалось ни разу выспаться по-человечески. Стоило закрыть глаза, и память сразу переносила меня за тысячи километров в Афганистан, в развалины старой крепости, где мы приняли свой последний бой. И снова передо мной, в дыму разрывов, поднявшийся в полный рост Пустой и его последний шаг со стены. И падение. Нет, наверное, всё же не падение, а полёт. Очень долгий, длиною в целую ночь, полёт подполковника в вечность. Его нелепо ломающаяся в воздухе, изрешечённая пулями фигура каждую ночь в моих снах летела вниз со стены разрушенной средневековой крепости мучительно долго, как бы заставляя меня запомнить каждый штрих, каждую чёрточку его израненного тела. Все до самых мельчайших подробностей. Но зачем он так мучает меня? Я и так помню всё. И каждую ночь всё равно вижу этот один и тот же страшный сон. Наконец, я заставила себя встать. Подошла к окну и закурила. Странно, почему во сне ко мне приходит именно Пустой? Может, я в чем-то очень сильно виновата перед ним? Но в чём? Почему мне ни разу не приснились ужасы афганского плена? Эта дикая воющая в предвкушении наслаждения толпа разъярённых грязных душманов, срывающих с меня одежду? Почему я не содрогаюсь от воспоминаний о том, как меня вывели на пустырь за кишлаком, где криво торчал из песка высокий и толстый деревянный кол, уже пропитанный до черноты чей-то чужой кровью и облепленный со всех сторон жирными зелёными мухами? А ведь на этом колу я должна была медленно и мучительно умирать несколько часов, корчась от невыносимой, просто нечеловеческой боли? Может, потому, что внутренне я была готова вынести всё это? И почему, наконец, мне никогда не снится Егор, мой спаситель и единственная любовь, опора и надежда всей моей никчёмной жизни? Не знаю. Я затушила сигарету и, запахнув поплотнее халат, повернулась к двери. Кто-то деликатно постучался в палату. Это точно не врач и не медсестра. Те после первого негромкого стука, а то и без него, сразу входят в палату, как к себе домой. А сейчас дверь всё ещё оставалась закрытой, там ждали разрешения войти. Честно говоря, сейчас мне видеть никого не хотелось, но я всё-таки собралась с силами и негромко сказала:
— Войдите.
Осторожно и бесшумно приоткрыв дверь, в палате возник генерал. В ослепительно белом, до хруста накрахмаленном халате, накинутом поверх парадного мундира и с огромным букетом цветов в руках. И широкой добродушной улыбкой на лице.
— Уж не свататься ли он ко мне заявился в таком виде, — мелькнула у меня совершенно шальная мысль.
— Привет, Наташа, — нерешительно поздоровался со мной начальник и виновато кивнул на цветы, — куда можно поставить?
— Здрасьте, — односложно и, возможно, не совсем вежливо, буркнула я и, взяв букет в руки, вышла в санузел, чтобы налить в трёхлитровую стеклянную банку воды. Водрузив импровизированную вазу с цветами на стол, я протянула начальнику руку.
— Ну ты как тут? — Ответил он на моё рукопожатие.
— Нормально, — пожала я плечами. — Жива вроде. Хотя ещё несколько дней назад врачи были в этом совершенно не уверены. Да и я тоже. А сейчас, как видите, прогресс налицо. Какие новости в отделе?
— Ну раз ты говоришь, что чувствуешь себя хорошо, то можно и новости сообщить, — издалека начал генерал.