— Огонь гнева и вражды… вспыхнул огонь! Война! Не гаси огня водой. Он враг. Он отбирает сына! О, кровь Сиявуша! Я застрелю его! Куда меня ведут? Дервишу сказали: убирайся! Он набросил на плечо пушт-и-тахт и побрел… Нет больше мне места в моем доме. Увы, лучше быть головой теленка, чем копытом быка… — И уже в дверях он остановился, нашел почти невидящими глазами стоявшего с мрачным, напряженным лицом Мансурова и выкрикнул: — Враг! Ты враг!
— Господин вождь, вернитесь, — заговорил Мансуров. — Я вас прошу. Здесь нет врагов. Здесь только ваши друзья.
— Нарушить шабчара, — воскликнул Аббас Кули, — невозможно! Позор ляжет не на него, — он показал на Мансурова, — на вас и… — Он вовремя остановился. Шагаретт молчала, но взгляд был достаточно красноречив. — Не убивайте меня, госпожа, помогите усадить вашего гневного папашу!
Но старый Джемшид так и не сел на свое место за праздничной суфрой. Он стоял, раскачиваясь; в руке угрожающе прыгал маузер. Вдруг он провел руками по усам и бороде и объявил:
— Хейле баррака, таане салыг — великое благословение, полное здоровье! Оомин обло!
Все повторили его слова и жест. Старик посмотрел на маузер, засунул его в кобуру — ему помогал подскочивший бабьеликий визирь, — повернулся и шатаясь побрел из пандждари. Он бормотал:
— Бог хочет счастья всем… Мы хотим жить, как другие.
Он все же пошел в своей ярости на уступку. Он не прервал шабчара, не нарушил обычая. Он хитроумно закончил пиршество и тем самым отвратил от себя гнев своего зятя.
Джемшиды мстят за такое оскорбление до седьмого колена.
— Настоящий Джанхансуз! Поджигатель мира! — изрек Аббас Кули. — Если хочешь узнать друга, нахмурься… рассердись на него. Пусть поймет, что там, где нет в степи орлов, и летучая мышь — орел.
— Вы не дипломат, Аббас. Хорошо, что баба-визирь ушел… — говорил Мансуров, вставая. Он спешил к себе наверх. Он крепко держал за руку сына. Все безобразие происшествия не дошло до мальчика. Он все повторял:
— Зачем дедушка стрелял? В кого стрелял?
Из дверей разъяренной эринией налетела на Алексея Ивановича Шагаретт.
— Куда ты ведешь его?
— Идем наверх. Собери его и соберись сама. Мы уезжаем.
— Но отец… Он не отпускает. Он может…
— Слушай, Шагаретт. Ты мне говорила, что здесь Восток, что здесь не просить надо, а повелевать. Так вот… теперь я приказываю! Мы едем. И не мешкай ни минуты.
Молча они собрались. Молча сели в автомобиль. Только мальчик щебетал что-то восторженное.
Старый Джемшид не показывался. Их провожал старичок дворецкий и мюриды — обитатели мазара. Восковая маска на лице дворецкого оставалась гладкой, безжизненной, когда он склонился в прощальном приветствии. Он не задал ни одного вопроса. Он не посмел спросить.
Мюриды тоже молчали, склонившись в поклоне. Они ждали благословения от своей пророчицы. Они прикладывали кончики пальцев ко лбу и глазам.
Но она сидела на заднем сиденье прямая, суровая, смотрела прямо перед собой. Она уезжала. Она повиновалась приказу мужа.
Весь вид ее говорил: «Ты мне приказал, ты осмелился приказать. Что ж, я повинуюсь. Но все, что произойдет, пусть падет на твою голову».
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Пускай своим путем в далекий Хорасан,
качаясь и пыля, уходит караван.
Мне с ним не по пути… Пойду своей дорогой,
куда зовет любовь, которой обуян.
Запах чеснока из уст красавицы приятнее аромата букета роз в руке уродливой.
Сизая туча брюхом легла на сизую равнину. Тяжелые набрякшие громады цеплялись за гнилые зубы руин, за рогатые надгробные памятники кладбищ. Твердая, усеянная камнями дорога шипела и визжала под скатами автомашины. Неприветливое, зябкое утро придавило Хорасан.
Алиев крепко держался за руль, не давая ручонкам маленького Джемшида свернуть автомобиль в кювет. Мальчишка восторженно вопил:
— Отдай руль!
Шагаретт все время поправляла выбивавшуюся из-под искабэ копну своих огненных волос. Широко раскрытые дикие глаза ее смотрели вперед, и Мансуров с тревогой проследил за ее взглядом. Он предпочел бы, чтобы любимая смотрела на него, а не на свирепых далеких всадников, захлестываемых космами не то дыма, не то туч. Мир весь из туч и пустынной равнины, разрушенных строений и далеких всадников. И все-таки Алексей Иванович был счастлив. Он не хотел сейчас думать ни о чем. Он обнимал за плечи Шагаретт. С ним рядом сын и любимая. Он нашел их в дни, когда миллионы людей теряли своих близких. После долгих лет тоски и одиночества, скитаний и поисков он обрел любимых и отдавался радости, хотя знал, что радость эта мимолетна, что предстоит расставание, что в Мешхеде в штабе уже лежит назначение на фронт, на Северный Кавказ. Он сам об этом просил. Но он знал, что даже там, в огне, в ужасах войны, сердце его будет согревать мысль: его любимые дома, ждут его. Он обнимал Шагаретт и с восторгом смотрел на нее. Целый хирман кудрей, и в их ореоле чудесный лик.
Верный Аббас Кули прикорнул в уголке, и Шагаретт решила, что может говорить не стесняясь.
То, что она сказала, поразило Алексея Ивановича.
— Зачем тебе, Алеша, все это? Ловца змей в конце концов убьет змея. Ты один. Врагов у тебя много. Всех ты их не истребишь, а тебя они убьют. И я опять останусь одна — рыдать. И малыш останется без отца, сиротой. Разве ты должен всех аллемани поймать или убить? Змея, которая не жалит, пусть живет хоть тысячу лет.
— Что с тобой, любимая? О чем ты?
Шагаретт смотрела прямо перед собой в ветровое стекло.
— Ты уезжаешь на войну, на фронт. Зачем тогда ты увозишь нас отсюда? Что мы с Джемшидом будем там, в Москве, делать? Я не рыба. Сказала бы слово, да воды полон рот. Волшебные чары разрушив, женщина благородного племени джемшидов, высшее существо… спала с тобой, с чужеземцем. Я отдалась тебе… я испытывала чувственное наслаждение… но ни на минуту не теряла голову. Высокомерие и пренебрежение жили во мне. Я пышный павлин в доме пахаря… Я родила тебе сына, но ты не понял ничего…
— Успокойся. Что ты говоришь? Моя любовь…
— Сколько дней, месяцев, лет, Алеша, я была одна. Желания сжигали меня. Я — пророчица, я колдунья с железным сердцем, я колдовала. Я тилимгор, волшебница, повелевающая духами пустыни, я колдовала, завораживала… Мой колдовской язык звал тебя. Я готова была на спине верблюда в кеджаве проехать тысячи верст. Я звала в ночи… Сколько лет мое белое тело, жаркое тело было подобно заброшенному селению! И колдовство помогло… Я была черной овцой, ты вернулся и превратил меня в белого лебедя. Безумно обрадовалось мое тело, соскучившееся по ласке. Я повела тебя на ложе. Я забыла свою гордость… Я принесла тебе чашме раушани — подарок новобрачной, всю себя — вернувшемуся издалека. Я опять была твоей невестой, и ты меня снова лишил невинности… Это было колдовство сладострастия. Я была шайдан — безумно влюбленной, добычей страсти! — Резко, грубо сорвала она руку Мансурова со своих плеч. Отстранилась, насколько позволяло тесное сиденье. Она повернула свое лицо и жгла мужа взглядом. — И ты не сумел понять моей гордой жертвы. Ты бесчувственный камень. Чары разрушены. Ты покидаешь меня. Что стою я, что стоят мое тело, моя красота, моя страсть? Ты покидаешь меня. Что я буду делать одна без тебя?
— Успокойся. Я буду писать тебе. Я вернусь.
— А я буду ждать?.. О, винограднику нужны не молитвы, а мотыга. А ты… как в басне: сено дают собаке, а мясо — ослу… Боже, что ты делаешь, Алеша, с нами, с нашей любовью!
— Ты пойми!
Но Шагаретт не желала понимать. Она выскочила из машины. Она бросилась на землю и царапала ее ногтями. Она плакала и напугала маленького Джемшида.
Опустив голову, стараясь не смотреть ни на кого, Мансуров осторожно поднял бьющуюся в припадке молодую женщину. Она заливалась слезами…
— Едем! — резко сказал Алексей Иванович. — Едем! Нас ждут. Там в городе у нас будет время. Все обсудим. Нельзя же так. Степь вцепилась в тебя…
— Я не поеду!
Но он отнес ее, отчаянно сопротивляющуюся, в автомобиль.
— Едем, Алиев! И гони вовсю.
Искоса смотрел на жену Мансуров. Она уже успокоилась. Глаза снова сияли нежностью. Она прижалась к любимому мужу, она играла и шутила с любимым сыночком. Она мчалась со своими любимыми в страну счастья, о которой мечтала все годы разлуки. От полноты чувств она даже запела своим низким, гортанным голосом:
Слезает враг с коня счастья,
когда ты садишься на коня
благоденствия.
Она примирилась со своим счастьем. Она радовалась.
И вдруг поперек дороги темной ползущей лавиной возникла орда всадников. И всадники эти — не оставалось никаких сомнений — были джемшиды.
Да, старый Джемшид не желал отдавать внука. Да, старый Джемшид знал, что автомобиль поедет по долгой, петлявшей среди гор и холмов дороге, и повел все племя в погоню напрямик через перевалы по кратчайшему пути. Да, старый упрямец, природный охотник умел травить в степях и горах любую дичь. Он хитроумно расставил ловушку, и ловушка захлопнулась.
Шагаретт смотрела на всадников. Ее взгляд пожирал беснующихся, перебирающих ногами могучих скакунов. Она высвободилась из объятий мужа и выпрямилась стрункой.
Мансуров встрепенулся, когда Алиев грубовато оторвал руки маленького Джемшида от рулевого колеса, чтобы из-под сиденья достать автомат.
— Еще что? — спросил Мансуров недовольно. Мотор тарахтел, ветер свистел в ушах, и ответ Алиева потонул в шуме.
— Джемшиды! — воскликнула Шагаретт, и Алексей Иванович с трудом удержал ее, чтобы она не выпрыгнула из машины на ходу.
Автомобиль раскачивало и швыряло. Алиев выжимал всю скорость. Он не собирался останавливаться, хотя и видел, что всадники двумя крыльями охватывают их с обеих сторон, а особо густая кавалькада сгрудилась поперек дороги.