Когда Шагаретт не поднимала глаз, она повиновалась мюршиду, но странное влечение, подобное водовороту, тянуло ее в пучину. «Я пропала!» говорила она себе и убегала в степь, в пустыню. И снова она навлекала на себя проклятия и вопли, ибо непреодолимая сила тянула ее посмотреть на мюршида, заглянуть ему в глаза и доискаться истины. Она не смела взглянуть. Она знала, что не увидит ничего, кроме лжи…
И она сидела в присутствии мюршида, опустив голову, и нараспев читала ему темные, наивные, нелепые истории о мусульманских святых… И вновь водоворот затягивал ее, и снова разверзалась пучина.
Отчаянным усилием девушка сдерживала себя. И вдруг сквозь мистический бред какого-то сказания врывалась мысль: «А ведь он клещ, а таких клещей миллион».
Она кидалась за советом к отцу — старому Джемшиду. Он покачивал головой. Он уже решил судьбу дочери. Он ждал, видимо, одного — когда она достигнет возраста зрелости. Он не говорил ничего, но решение принял давно.
Духовно царивший над джемшидскими кочевьями святой мюршид Абдул-ар-Раззак всячески стремился прослыть заживо святым абдалом. И днем и вечером он являлся в чаппари старого Джемшида и твердил: «Помните, мы подлинный абдал, мы абид, что на священном языке сладкоустого пророка нашего Мухаммеда означает — набожный. Нет человека среди жителей Хорасана более набожного, нежели мы, святой мюршид, набожный наставник ваших ничтожных душ и умов. Мы — насихат священного Турбети Шейх Джам — ваш наставник, а ты, дочь моя, наша насиб — помощник. Взгляни на нее, вождь, всевышний просветил девочку через наши божественные наставления. О, веры истинной величие! О, мы заступник благочестия, а ты, хоть и названа при рождении Шагаретт-эт-Дор — Жемчужное ожерелье, всего лишь слабая тряпка, достойная утирать ноги нам, святому наставнику. Гордись ты, вождь джемшидов, восхитись — мы назначаем Шагаретт нашим помощником. И имя твое прославится. И тебя все отныне назовут Шагаретт-насиб».
Мюршид делался одержимым, и от пузырившейся пены белели его зубы. Тогда мать Шагаретт, слабая, истощенная, со всегда ошалевшим взором поблекших глаз, спешила подать ужин.
При виде вареного и жареного — в шатре вождя ели много и обильно — святой мюршид «слезал наконец с черствого осла словоблудия», как сердито говорил отец Шагаретт, и выхватывал из миски кусок пожирнее.
Удивительно! У такой набожной, мистически настроенной девушки отец пользовался репутацией вольнодумца, чуть ли не безбожника. Про мюршида он говорил: «В тяжелую минуту от ракъатов спину заломит, а в хорошие времена и дорогу в мечеть забудет». Не очень-то старый Джемшид жаловал мюршида своими милостями. Но святой пришел в джемшидское кочевье в низовьях реки Кешефруд прямиком из Мешхеда, чтобы взять на себя присмотр за местной святыней — мазаром Турбети Шейх Джам.
Присутствие такого почтенного представителя духовенства сразу же подняло влияние и вес старого Джемшида. Какая же война без священного знамени, а джемшиды без сабли и ружья не мыслят жизни. С великим мюршидом не поспоришь, не повздоришь. Как бы на тебя, отважного, но бесхитростного, мужа силы и храбрости, но простоватого, не наслали мышей клеветы. Святость великого мюршида безгранична, но и святому не возбраняется нашептывать губернатору провинции Хорасан разные пакости.
Известно от проезжих купцов и разных шляющихся по Хорасану патлатых дервишей, что во время частых своих поездок в священный город Мешхед господин великий мюршид имеет обыкновение заворачивать в частное имение Баге Багу. А кто не знает, что в роскошном, помещающемся посреди райского сада дворце коммерсанта и миллионера Али Алескера, носящего звание Давлят-ас-Солтане Бехарзи, частенько собираются на «маслахаты» великопоставленные персидские чиновники и военные начальники, которым воинственность и самостоятельность кешефрудских джемшидов давно встала поперек горла. Вот и приходится славному праправнуку древнего царя Джемшида и внуку его знаменитого потомка Ялангтуш Хана Эминад-Доуле, самому верховному джемшидскому вождю, заискивать перед мюршидом, темное происхождение которого не вызывало сомнений, закармливать его жарким из барашка и всякими острыми приятнейшими кушаниями, заливать ему глотку английским бренди «Файн». Не смажешь салом губ — губы эти тебя заплюют.
Хмурый, сердитый сидел вождь, сверля мюршида взглядом черных глаз, подергивая длинные тонкие усы, поджимая губы и слушая бесконечные вопли об абдалах, абидах. Ему, конечно, льстило, что великий мюршид открыл в его дочери Шагаретт осчастливленную духом божьим святую провидицу и насиба, то есть духовную свою помощницу. Но он ненавидел великого мюршида. Грудь его распирали месть и ненависть. Он подозревал, что великий мюршид ингризский клеврет и выкормыш, раз он околачивается так часто в Баге Багу, куда столь же часто наведывается к Али Алескеру, якобы для охоты, консул Хамбер.
Вождь джемшидов не знал, что связывает великого мюршида с проклятым Хамбером, но отлично помнил, что глава джемшидского племени Ялангтуш Хан, в результате интриги британских офицеров в 1885 году, после боя у Ташкепри был схвачен и казнен. Сам вождь — старый Джемшид — провел годы детства в тюрьме, куда бросили семью мученика Ялангтуш Хана, который приходился родным дедом вождю джемшидов. Конечно, мешхедский мюршид Абдул-ар-Раззак, как некоторые думают, не ференг — европеец — и не ингриз, но он путается с англичанами, и приходится его всячески задабривать. Не слишком нравилось вождю, что мюршид «обхаживает» Шагаретт, — как-никак она свободнорожденная дочь вождя и благородная джемшидка, но у вождя было много жен и они нарожали ему много дочерей, одних дочерей. И пока у Шагаретт не проявился дар провидения, отец даже и не замечал ее. Теперь стройная, взрослая девица, разодетая в яркие одежды — затейливо расшитую шелком белоснежную сорочку, отороченную широкой каймой, и в ярком дорогом халате, разрезанные рукава которого были изукрашены древним царским орнаментом, в золотой тюбетейке на копне пламенно-рыжих волос, да еще обрамленных великолепными хиндустанскими шарфами, почтительно подносила господину мюршиду угощения и шербеты. Вождь джемшидов нетерпеливо ерзал на своей ватной подстилке. Он мысленно подсчитывал стоимость звеневшего на Шагаретт широкого роскошного нагрудника из ожерелий, составленных, по меньшей мере, из тысячи серебряных рупий. А кольца с рубинами и сердоликами на тонких пальцах! А двойные браслеты исфаганской работы, обременявшие нешуточной тяжестью запястья точеных белых рук!
Невольно вождь любовался Шагаретт. Какой цветок вырос в бурьяновых зарослях степной колючки под сенью его ялангтушского шатра! Достойная дочь Джемшида! Такая достойна стать невестой такого же великого вождя или… царя… И вождь сердился еще больше. Он справедливо полагал, что мюршиду не столько нужна пророчица-насиб, сколько ее джемшидские богатства, причитающиеся по законам джемшидского племени в виде приданого. Но приходилось терпеть. Ссориться с великим мюршидом мог только безумец. Вождь Джемшид, увы, продавал дочь и поощрял господина Абдул-ар-Раззака, приказывая закармливать его и лапшой по-джемшидски, и похлебкой из тертого сыра, и праздничной шурпой с нежной бараниной, и пловом по-персидски, с фазаном и мясом бадхызского кулана, запеченного целиком в яме с раскаленными камнями.
Он сжимал кулаки, страшно скрипел по ночам зубами, пугая своих жен до припадка, с наслаждением смакуя один и тот же сон: в яму, пылающую жаром и огнем, медленно на дымящихся веревках спускают корчащихся мюршида и Хамбера. И так приятны, безумно приятны искаженные болью их лица, багровые от отсветов раскаленных докрасна камней. Он призывал утром жену — одну из бесчисленных жен, — изможденную, чахлую мать Шагаретт, долго разглядывал ее, удивляясь, как такая тщедушная, похожая на бесплотного бледного духа, женщина-северянка — она была откуда-то с Урала — могла удостоиться его страсти и родить ему такую красавицу, место которой на ложе шаха, а уж никак не этого мозгляка и юродивого — мюршида Абдулы… великого своими хитростями и кляузами, с опухшей конопатой физиономией и рачьими глазами.
«Гляди в двадцать глаз, женщина, — ворчал Джемшид, — не посмотрю, что она родная дочь. В степи камней много. Каменную бурю сделаем, если что… Я первый брошу камень».
Он был потрясен не выражением лица несчастной женщины, пронизанной ужасом, а словами, которые она осмелилась произнести: «Она пророчица! Камень, брошенный в нее тобой, святотатцем, вернется на твою голову».
«Вот времена, — думал вождь, — оказывается, я святотатец. Вот до чего дело дошло».
Вконец расстроенный, он обматывал щиколотки ног вышитым шелком «по-пич»-обмотками, натягивал на себя черную вышитую безрукавку, ласково гладил винтовку и, вскочив на кровного текинского скакуна, отправлялся в степь. Охотой на быстроходных куланов он надеялся развеять черные мысли: когда коршун складывает крылья, даже и обтрепанная ворона клюет его. Он и не старался скрыть своего снисходительного презрения к господину мюршиду, вынужден терпеть его присутствие в становище, смотреть на его шашни в своем чаппари — узорчатом из тонкой шерсти шатре-юрте, видном издали из самых отдаленных концов прекрасных, богатых травами и овцами кочевий. В нем, старом Джемшиде, в вожде джемшидов, не выдохлась еще закваска храбрых и свирепых ялангтушей.
Но и охота его не утешала. Он понимал: шакал куриными косточками не насытится. От вождя ушли радости, и лето обернулось зимой.
Гнал коня вождь, метался по холмам, по степи, по барханам пустыни. На коне он забирался к самым снежным вершинам Сафидкуха, уезжал в Герат и в Мешхед, он объезжал все джемшидские отары, заставлял своего коня истоптать все тропинки среди джемшидских пшеничных полей. Боли сердца своего он так и не мог умерить. Рот, который привык есть, рука, которая привыкла убивать, никогда не успокоятся. Джемшид убивает дочь, опозорившую его имя.
Но вождь вспоминал представшее перед его мысленным взором чистое белое лицо, необыкновенные косы, гипнотический взгляд Шагаретт и восклицал: «Ты плоть от плоти моей, джемшидка. Я не смогу убить тебя!»