— Ничего, «фордик» завтра обратно прискачет.
— Значит, с миром доехали? — встрепенулся погруженный в раздумье Ораз Мамед.
— Доехали, — с удовлетворением сказал Соколов. — Но говорил я: подождите еще денек. Нет, давай, давай! Переполоху наделали. Их видели на дороге. И кто видел! Джигиты, возвращавшиеся с контрабандой. Они в азарте погнались за «фордом». Да куда там! Наш Алексей Иванович такую стрельбу открыл… Те — кто куда. Но хорошо, мотор не сдал. У меня вечно свечи барахлят. Остановись машина — и порубали бы в лапшу. Жалко было бы.
— Кого?
— Само собой… автомобиль. Верой и правдой старик «форд» служит. — Он плотно поел, и к нему пришло благодушное настроение. — А вообще показал бы я вашему… кавказскому пленнику, где раки зимуют. Сорвался с цепи. Комбриг! Великий анжинир! Сентиментальные романы! Теперь вся степь переполошилась. Кашу Иван да Марья заварили, а расхлебывать коменданту. — Пораздумав немного, он добавил не то возмущенно, не то даже с некоторым восхищением: — А дипломат! Сколько на пароходе ехали, разговаривали — и ни слова. Понял, что тогда я его на берег не пустил бы.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Знай, что истинная вера — человечность.
Душа ее — знания, а тело — дела.
В Шагаретт жили два человека: современная добрая женщина, преданная жена и любящая мать, и первобытная кочевница, фанатичная, напичканная маниакальными представлениями, мистикой, суевериями, мстительная, жестокая.
Он никогда не говорил ей об этом. Но внутренне был уверен, что она читает его мысли. Больше трех лет прошло, бесконечно давно она первый раз заглянула ему в глаза в далеком ауле Мурче. Он до сих пор вздрагивал, вспоминая то мгновение. С того мгновения он отсчитывал дни своей новой жизни, новой потому, что, хотел он того или нет, он перестал считать жизнь свою прожитой. Он жил и хотел жить. Он понял, что любит и любим. Прекрасная джемшидка вошла в его жизнь, и он отдался великому чувству со всей беззаветностью и преданностью потому, что до того дня, когда он освободил рабыню Шагаретт из лап бардефурушей — подлецов и мерзавцев, — у него не было личной жизни, глубокой привязанности к женщине.
Вся дальнейшая история — исчезновение прекрасной джемшидки, поиски ее, аул Дженнет, Гассанкули, тайный отъезд в Кызыл-Атрек, или «умыкание молодой жены», по выражению коменданта Соколова, — все эти неправдоподобные мелодраматические события как-то стерлись в памяти… Остались лишь жалкая мазанка в ауле Мурче, сырая, прокопченная, и та, внезапно пронизавшая сердце сладкая боль, когда он встретился с дикими, обжигающими глазами на мертвенно белом лице…
С тех пор как он себя помнит, он терпеть не мог мелодрам, бурных чувств, громких слов и… ирония судьбы… он сделался участником самой настоящей мелодрамы. Он оправдывал себя тем, что живет в Азии, что он участник самых невероятных исторических событий, потрясших Восток, что люди Востока экспансивны и эмоциональны. И он не раскаивался, что события столкнули его с самой удивительной, самой экзальтированной девушкой, ставшей любимой женой и матерью его сына.
И в то же время он видел, что в ней живут два совершенно противоположных существа. Это заботило и мучило его. Он не мог разобраться сам в ее характере. В ней было все: ум и невежество, кристальная честность и самое нелепое коварство, героическая отвага и трусость (например, Шагаретт до безумия боялась грозы и бури), нежность и беспричинная раздражительность, доброта и жажда мести…
И, может быть, самое непонятное и даже страшное — взгляды, представления Шагаретт основывались на самых темных глубинах мистики и суеверий. Внешне (да, пожалуй, в какой-то мере и внутренне) в ней произошла глубокая перемена. За тот короткий срок, как она стала женой Алексея Ивановича, Шагаретт талантливо усвоила многие черты современной образованной женщины. В разговоре, в одежде, во всем поведении у нее внешне ничего не осталось от полудикой девчонки из пустынного кочевья. Если бы не любовь к коврам и не страсть ко всяким украшениям-побрякушкам, никто не сказал бы, что Шагаретт — женщина из пустыни, что не так давно она моталась на спине верблюда в плетеной кэджаве по барханам и солончакам, что она готовила в покрытом месячным слоем черного, горелого жира котле на костре из овечьего помета и степной колючки грубую пищу и что главным ее занятием было ткать грубые джемшидские паласы и пасти коз и ягнят.
Быстрота перемен, конечно, в какой-то мере объяснялась тремя годами, проведенными в ранние школьные годы в иезуитском колледже, приучившем ее к систематическим учебным занятиям, давшем навыки французской и арабской грамоты. Но решающую роль, конечно, сыграла жизнь в Москве, огромная забота Алексея Ивановича об ее образовании, соседи, друзья — советские люди, природные незаурядные способности, наконец. Очень скоро Шагаретт проглотила школьные учебники, все, что подворачивалось ей из художественной литературы. Она поражала в вечерней школе своими успехами педагогов, а среди знакомых прослыла умницей и «настоящей европеянкой». Столь же стремительно овладевала она культурными навыками, сколь безумно и жадно гонялась за всеми новинками моды и изводила на портных массу денег, благо ее супруг принадлежал к категории высокооплачиваемых специалистов. Новизна положения нисколько не обескураживала ее. Она отлично чувствовала себя на курортах, куда Алексей Иванович посылал ее безропотно по совету врачей. Она наряжала своего сына куколкой, привлекала любопытство и даже вызывала восхищение москвичек, появляясь с ребенком на московских бульварах. «Все меня принимают за знатную иностранку», — хвасталась она и по-настоящему наслаждалась произведенным впечатлением.
Но однажды она поняла, что восхищаются ею далеко не всегда бескорыстно. На Тверском бульваре у колясочки, в которой сидел ее сын, остановились двое — типично восточные люди. Они были одеты во все европейское, и Шагаретт с холодком в сердце узнала голос одного из них, хотя он и говорил по-русски, с трудом произнося слова: «Прекрасный есть мальчик? Ваш сын, мадам? Глаза черний… Мальчик не русский?»
Огромным усилием Шагаретт заставила себя не поднять глаза и пробормотала в ответ что-то неразборчивое, не слишком любезное. Да, да. Это его голос. А он продолжал: «Мальчика зовут как? Он имеет мусульманское имя? Мальчик сын мусульманина?»
Любопытные ушли, выражая вслух свои восторги, но не добившись ответа.
Шагаретт узнала говорившего. Узнала с неподдельным ужасом.
Лицо отвратительное, рябое, неестественно отталкивающие черты его, оловянного цвета глаза, пронизывающие, лезущие в душу, лишающие воли, доводящие собеседника до состояния полной прострации, — такие черты, такие глаза могли принадлежать и принадлежали одному-единственному человеку. И человек этот был, как ни невероятно, мюршид, ученицей которого столько лет была она.
Что делал святой мюршид в Москве? Случайно ли он остановился у ее коляски? Или он узнал свою насиб и потому заговорил о ее сыне?
Нечего, конечно, было бояться. Да и чего, собственно, могла опасаться молодая женщина, жена советского специалиста, да еще вдали от Востока, в столице Советского Союза?
Но в тот же день Шагаретт уехала из Москвы к родне мужа в Серпухов. Она не смогла пересилить чувства страха за своего милого, единственного сыночка. В ушах ее назойливо и нудно звучало: «Мальчика зовут как? Он имеет мусульманское имя?» Ей делалось жутко до тошноты. Шагаретт верила в злой рок, верила в приметы.
Мистический ужас объял ее, когда в день возвращения в Москву она узнала, что они едут за границу. Алексей Иванович получил по окончании Коммунистического университета трудящихся Востока назначение в восточную страну. Он должен был выехать немедленно и вместе с семьей.
Он развивал в Шагаретт ум, культуру поведения, но совсем забыл о ее душе. Даже не забыл. Просто думал, что душа у нее такая же совершенная, как тело. Рабская преданность юного существа, выросшего в первобытном племени кочевников, у которых мужчина — бог, а женщина — бессловесная невольница мужской половины рода человеческого. Стремление угодить мужу, самоотверженная забота о нем делали Мансурова мягким, покладистым.
Человеку, многие годы ведущему суровый, почти аскетический образ жизни, не знавшему тепла семьи, уюта самого обыкновенного человеческого жилья, все было ошеломительной новью. В походах спали прямо на земле, завернувшись в тонкую колючую шинель, положив под израненную, замотанную бинтами голову кавалерийское седло, не замечали ни ветра, бившего о кожу колючими песчинками, ни струек холода, пробиравшегося с ледяных камней, ни бегавших вокруг по песку отвратительных и явно ядовитых пауков. Наскоро завтракали сухим соленым куртом и окаменевшей корочкой джугаровой лепешки. Обедали?.. Да нет, не обедали, в лучшем случае ужинали поздно ночью. Наскоро, обжигаясь, пережевывали недоваренные, недожаренные куски баранины с шерстью, чтобы тут же вскочить на коня и броситься во тьму преследовать невидимого врага… Зной, холод, горячие ветры, мокрые переправы через мутные потоки, запах конского пота, ноющие рубцы ран, тревоги, опасности, подстерегающие на каждом шагу, бесприютность пустынь и гор, мертвящая усталость, прерывистый, тревожный сон…
И вдруг все переменилось… Стоит ли говорить, что он совершенно поддался обаянию джемшидки и делал только то, что нравилось ей.
Когда у нее родился сын, она растила младенца не по обычаям своего кочевья, а прибегала к помощи современной медицины, полностью отказавшись от знахарских средств, к которым, к сожалению, прибегают еще и до сих пор даже горожанки. Она беспрекословно следовала указаниям детского врача.
Она отказалась от неприятных для окружающих привычек первобытной кочевницы, лишенной в пустыне самых примитивных удобств. Здесь Алексею Ивановичу и учить ее ничему не пришлось. Скатерти и простыни, белье и пеленки ослепляли белизной, полы в квартире, где бы они ни жили, посуда, занавески — все всегда было в образ