Прекрасная джемшидка обняла сына и пошла к двери. С порога она бросила:
— Отец, отец! И ты не разглядел! И ты отдал меня, свою любимую дочь, обманщику, жулику!
Она ушла гневная, расстроенная. А вождь впал в веселье — столь же шумное, дикое, как и только что миновавший припадок злобы и ненависти.
— Угощение сюда! Пир! Бить в барабаны! Трубить в карнаи, зурны! Гостей зовите! Котлы на очаги! Праздник!
Он пришел в хорошее расположение духа. Он приказал зажечь из сухой колючки костры, смоляные факелы. Он приказал танцевать юношам и девушкам. Он сам плясал старые джемшидские воинственные пляски и заставлял танцевать седоусых стариков — прославленных воинов. Грохотали барабаны, стреляли ружья, неслись песни.
Пьяный от коньяка, от опиума, вождь все лез с объятиями к Мансурову:
— Судьба воскликнула: «Славно!» Ангелы сказали: «Прекрасно!» О, мы не совершили смертного греха, зарубив этого обманщика кяфира! Правильно мы сделали! Убивайте неверных! А мы еще молодец! Побитая старая собака кусается лежа. Крепка еще моя рука!
Он был такой умильный, ласковый, податливый, со всеми соглашающийся на все.
А назавтра он опять орал:
— Не отдам сыночка! А ты, дочь, иди, убирайся, уезжай! Валяйся на ложе разврата со своим…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Дурное слово закопай на глубину семи локтей.
Нет большей высоты, чем небосвод. Нет больших насилий, чем во дворце.
Он решил уехать. И немедленно.
Напоминание о событиях, происходящих в мире, пришло в несколько странной и даже таинственной форме. В сумерки, когда люди превращаются в трудно различимые тени, к Алексею Ивановичу, возвращавшемуся с сыном из степи, приблизилась неслышно такая тень, и негромко прозвучали слова:
— Гардамлы шлет пожелания здоровья и благополучия. В Баге Багу ангелы слетают с неба. Гардамлы ждет великого воина.
Тень тут же растаяла.
В шатре великого Джемшида никто не знал о появлении вестника. Вождь, чем-то озабоченный, опять не говорил ни «да», ни «нет». Он распоряжался ужином и обхаживал гостей, болтая скороговоркой:
— Кто-то приехал? Никто не приехал. Вы видели, господин? Тень? Тень говорила? Невозможно! Поймать? Изловить тень? Ветра и сетью не поймаешь. Беда? При беде сгибаем шею. Нет-нет! Беды не произойдет. Тигр зол, но не ест своих тигрят. Пока я вождь, при мне ни одна коза в моем кочевье не забодала другую. У нас мальчика и блоха не укусила. Давайте покушаем, и мальчик проголодался, я вижу.
Весь вечер он играл с внуком — учил его разделывать дичь, точить на оселке нож. А после трапезы разбирал с ним спрингфилдский, отличной выработки карабин, смазывал, собирал.
Сытый, оживленный вождь расцвел в улыбках, когда вошла в шатер Шагаретт. Он принялся по привычке кочевников в глаза восторгаться и расхваливать зятя:
— Довольны мы сверх меры! Отец нашего внука — русский. Русское имя в степи и в горах везде уважают. Вас, русских, все благословляют в стране афган: отцы — за избавление от гибели детей, жены — за возвращение из неволи детей. Аллах акбер! Бог велик!
Но он так и не сказал ничего по существу. Он попивал чай и потчевал Алексея Ивановича, а сам слушал декламацию своего поэта. Подобно всем племенным вождям, Джемшид держал при себе виршеплета, чтобы тот воспевал стихами воинские подвиги своего покровителя, пастьбу неисчислимых отар, изобилие пиршеств, красоту умыкнутых в горных селениях пленниц.
Время шло к полуночи. На шерстяном полотнище шатра металась карикатурная тень жестикулирующего поэта, ветер из прорех и щелей притушивал красноватые язычки пламени в светильниках. Поэт надсаживал глотку в выспренних одах в честь великого Джемшида. Шагаретт, завернувшись во все черное, откинув чуть-чуть покрывало с лица, что-то ворковала сыну, а он блаженно улыбался, довольный тем, что его не гонят спать.
Все-таки Мансуров решил поторопить события. Ехать утром надо было непременно, и снова он повторил вопрос. В ответ он услышал темную и не совсем вразумительную фразу:
— Джемшид хранит свой язык, потому что он быстр на убийства.
Вздрогнула Шагаретт и встревоженно повела глазами на отца. Мансуров пожал плечами. Не хватало еще, чтобы кочевник снова стал угрожать. А как иначе понять его слова?
Вождь спохватился:
— Нет пользы от моего раскаяния. Молчу, молчу! Джейрану говорят: «Беги!» Собаке приказывают: «Лови!» Да, да… — Он сладко зевнул и забормотал: — Разговор не уйдет. Напал на меня сон, словно разбойник на караван из засады. Похитил у нас сознание. Опьянены мы напитком забвения.
Он бесцеремонно напоминал, что всем пора на покой. И больше не пожелал слушать никаких вопросов.
Но, оказывается, Алексея Ивановича не отпускает не только великий вождь, но и Шагаретт. Когда они дружным семейством вышли из шатра в ночь, к ним подошел с низким поклоном Аббас Кули.
Шагаретт сразу же запротестовала:
— Отойди, раб! Когда великий воин в кругу семьи, никто не смеет мешать. Ты помни — твое имя Кули, то есть раб. Раб, раб! Уйди с дороги!
Такая грубость резанула ухо Мансурова. И он, нежно отстранив молодую женщину, тихо сказал:
— Ты видишь, у нашего Аббаса какие-то срочные дела. Что вы хотите, Аббас, мне сказать?
Но не так-то просто иметь жену-персиянку. Шагаретт зашипела:
— Прогони его, Алеша! Пусть он убирается! Ты забыл, что я — жена, а если муж противится желаниям жены, ей разрешается поддерживать свои права кулаками, зубами, топанием ног, дерганием за усы и волосы, и делать это до тех пор, пока она не разразится слезами.
Все это Шагаретт говорила ласковым голоском. И походили ее слова на шутку, если бы не грозные горловые нотки. Алексей Иванович знал нрав прелестной своей супруги. Он поспешил отвести ее в сторону и умолял:
— Только не при Аббасе Кули. Он свой человек и потому осмелился подойти. Видимо, ему очень нужно. Я сейчас.
— Потому-то, что он свой, ему я выцарапаю глаза. И смотри, Алеша, не противоречь мне. Не то я устрою ему такое, что сапоги будут жать ему ноги всю жизнь, а тебе, муженек, сделаю подушку жесткой, как камень. Иди к своему Аббасу. Но я ждать не буду.
Она точно кошка вцепилась ему в плечо и, больно ущипнув, исчезла с мальчиком в темноте.
— Новости! Новости! — заговорил тихо Аббас. Он ничуть не смутился и не растерялся. Он привык к подобным семейным сценам. — Этот Али Алескер не пропустит и дохлого осла, чтобы не сорвать с него ржавую подкову. Али Алескер подхватил свою американочку и покатил к подножию Золотого Купола. Зачем? Он сказал: предъявлю иск губернатору в возмещение убытков от джемшидского погрома. Поистине Али Алескер продается оптом, только оптом. Он еще сказал: я истребил фашистов и требую награды. Спорынья поспевает раньше пшеничного колоса. Хитрец он — разрушил до основания стенку, чтобы никому не было охоты заглядывать к нему в дом. Стена была, и все заглядывали, а теперь… Стены нет, душа нараспашку… — Он перешел на шепот: — Мы проследили: в Мешхед Али Алескер не поехал. Есть в Соленой пустыне колодцы и сад, маленький такой садик. Там Али Алескер резвится, обнимается со своей американочкой. Голая она все на солнце загорает. К Али Алескеру не придерешься — отдыхает, в любовь играет. Тьфу! Старая обезьяна! — Он повертелся на месте, стараясь рассмотреть, не подслушивает ли кто, и отвел Мансурова подальше от шатра. — Любовные игры играми. Но над теми колодцами и садиком любви все время кружат стервятники, такие, с железными крыльями. Прилетают и кружат.
— Садятся?
— Одни пролетают мимо. Бросят парашютистов и улетают. А теперь и садятся. Там, среди барханов, ровные площадки есть, твердые, точно дерево. Выгружают ящики, много ящиков и улетают. Все время — у-у-у! И улетают.
Сказать Шагаретт, что он на рассвете уезжает, Алексей Иванович так и не смог. В шатре его сразу же обвили нагие руки:
— Ты злой муж! Не правда ли, я красива? Золото красоты от пыли клеветы и упреков колдунов не потускнеет, а тебя, видно, кто-то околдовал. Ты стал такой важный, что и на ложе к тебе без спросу не взойдешь. — Она ошеломила его объятиями, поцелуями. — Смотри, я тебе на голову налью волшебной воды. Я здесь госпожа, что хочу, то и делаю. И я бесстыдная.
Всегда, годы разлуки мечтал он о белизне тела, об огне ее влажных черных глаз, темных огнях ночного неба.
Молодая женщина сбросила прозрачную газовую рубашку, уселась верхом на конское седло и, схватив тар, ущипнула струну и запела низким гортанным голосом:
Супруг оседлан!
В путь же!
Прекрасная новобрачная
Отправилась в путешествие
В сады блаженства.
Когда спадают
Нижние листки,
Пусть верхние
Стыдливо не опускают глаз…
В путь же!
Она вскочила с седла и бросилась к нему, распахнув руки.
В неистовом объятии он почувствовал, что ее нежные, ласковые пальчики надевают ему через голову амулет.
— Что? Что? — спросил он, но она поцелуями заставила его молчать.
— В темном шатре моем раб лежит, спутанный тенетами страсти.
Неглупая, до мелочей практичная Шагаретт верила во всякие феъел — колдовство. В ее драгоценной праздничной броне из доставшихся от тетушек и бабушек ожерелий, нагрудников не малое место среди монет и серебряных висюлек занимали талисманы, вырезанные из оникса, агата и других полудрагоценных камней «дуа», то есть «желанные молитвы», и охраняющие от сглаза, от волшебства, от злых духов, всевозможные амулеты. Как-то в Москве прекрасная джемшидка, дурачась и проказничая, спорила: «Что из того, что я нацеплю такие украшения? Это же украшения? Что? Моя ручка тебе меньше нравится в браслете с бирюзой? А моя шея потеряет белизну от амулета с рубином? А разве русские женщины не надевают золотых поясов в театр? А я надеваю серебряный…»
Она прятала под подушку в кроватку сына орехи и миндаль — «от укуса скорпиона». И это в Москве. А когда Алексей Иванович корил ее за суеверия, она сердилась: «Имей в виду: я — персиянка, джемшидка. А у персов-джемшидов жена должна упражняться в своеволии. Порицать все, что делает муж, — обязанность жены. На все, что муж делает, должна смотреть как на недоделанное. Иначе ты меня ни во что не будешь ставить. Так что, хочу верить в талисманы, и верю!»