– Замужем? Есть ли дети?
– Детей нет пока. Муж формально тоже не значится, но мы встречаемся. Точнее, живем с одним человеком. – Распространяться о Данилове, а тем более говорить, что он здесь, в Таллине, и знакомить ее с ним она не собиралась.
– А бабушка?
– Скончалась, – вздохнула Варя. – В двенадцатом году, в возрасте девяноста двух лет. Тихо, во сне.
– Прекрасная была старушка.
– Спасибо. Я ее тоже очень любила. А вы? Как все-таки оказались здесь, в Эстонии? – Варю судьба Огнёвой особо не волновала, но надо было проявить вежливую заинтересованность.
– Да я ведь сама отсюда! Изначально мои родители после войны в Таллин распределение получили. Здесь и прожили всю жизнь. Я в шестьдесят седьмом в Москву поступать уехала. Потом распределилась в институт, к твоему отцу, получила подмосковную прописку, вышла замуж, все такое. Потом Союз развалился, и институт наш тоже, а муж мой тогдашний умер. Я захотела было к родителям вернуться, а шалишь, загранпаспорт мне не давали, пока десять лет секретной подписки не истечет. В конце концов срок вышел, и, как пожаловали мне загранник, я сюда приехала. В России меня ничто не держало, кроме «двушки» в хрущобе. А тут успела и родителей на старости лет обиходить, и похоронить, и снова жизнь свою устроить. Хотя мой второй муж совсем не эстонец – тоже русак отпетый, хоть и с паспортом Евросоюза. Сейчас на даче сидит и тарелку телевизионную себе вытребовал поставить, чтобы русские передачи смотреть… Ладно, хватит обо мне. Ты спрашивай, что хотела.
– Скажите, ведь институт, где мама с отцом работали, был секретным, подчиненным Минобороне? – спросила Варя то, что и так знала, – надо было подобраться к интересующей ее теме.
– Да, но срок давности тех секретов вышел. Моя подписка о неразглашении тоже. Поэтому спрашивай, Варвара Игоревна, что тебя интересует.
– А вы лично чем в институте занимались?
– Занимались мы, Варечка, очень интересными вещами. Я не совсем в курсе, что творили другие отделы, – у нас не поощрялась лишняя болтовня. Но моя тема заключалась в изучении глубинного психологического воздействия на человека, как на отдельно взятого индивидуума, так и на большие массы людей. Мы добивались следующего: как заразить человека какой-то идеей? Как внушить ее целой толпе или всей стране? Как сделать их поборниками и деятельными сторонниками некой мысли? Как заставить считать ее своей, любимой, выношенной?
– И что же? Получалось?
– Представь себе!
– Но то, о чем вы говорите, обычная пропаганда? Или пиар, реклама? Что тут можно изучать вообще? И что тут особо секретного может быть?
– Э, Варечка, не скажи!
По ходу разговора они вдвоем, рука об руку, обогнули здание музея. Навстречу им смотреть диковинные памятники шествовала семья с девочкой лет десяти.
Данилов мирно сидел за столиком уличного кафе, раскинутого перед фасадом музея. Перед ним стояла кружка с кофе. Кононова сделала ему неприметный знак: мол, у меня все нормально.
– И как? – переспросила Варя. – Вы что-то открыли в этой сфере?
– У нас большие успехи имелись, по части фоно-семантического анализа. Грубо говоря, в смысле воздействия текста и визуальных образов на подсознание человека. Ты, наверное, и сама обращала внимание: иные страницы читаешь или телепередачу смотришь, а оттуда льется свет, любовь или умиротворение. Но чаще как раз, увы, наоборот: с экрана исходит агрессия, страх, гнев, тревога, отвращение. Мы, Варечка, тогда целую компьютерную программу создали. Ставили задачу: вызвать в реципиенте страх, или агрессию, или любовь. Какие слова и образы следует использовать? В каком порядке? Писали те слова, подбирали те картинки. И добивались результата: гарантированно внушали потребителю нужные чувства. Ну как гарантированно? С эффективностью семьдесят пять – восемьдесят процентов.
– И что? Эти исследования так и остались втуне? Закрылся институт после гибели моего отца и наработки погибли?
Женщина вздохнула. Они спустились по ступенькам у фасада музея и вышли на залитую осенним солнцем набережную. Варя заметила, что Данилов не спеша последовал за ними.
– Я ведь за нашим, российским телевидением отсюда слежу, – проговорила Огнёва. Варя отметила про себя, что она назвала ТВ из Москвы «нашим». – И судя по нему, да и по другим средствам массовой информации, те давние наработки института вовсю используются.
– Как это может быть? Ведь институт, насколько я знаю, закрыли и архив его уничтожили.
– Работал у нас такой сотрудник, Петя Акимов. В последнее время перед гибелью твоих родителей был он подполковником и заместителем Игоря Павловича. Так вот, сразу после закрытия института он и еще пара человек ушли в частный бизнес. Стали работать в фирме «ННН» – помнишь, которая обещала россиянам тысячу процентов годовых.
– Та самая пирамида? Где в рекламе Вася Ласточкин жене то сапоги, то шубу покупал? А потом на дивиденды в Америку ездил?
– Во-во! Насколько я знаю, всю эту рекламу Петя Акимов окормлял. Использовал секретные наработки нашего института. Оттого и настолько сногсшибательным эффект оказался.
Они вернулись на набережную и по пешеходной дорожке не спеша двигались в сторону от центра города, по направлению к Пирите – району и яхтенному порту, построенному к Олимпиаде восьмидесятого года.
Варя вспомнила последний разговор отца с матерью на даче, который Данилову удалось высветить в ее памяти. Кто-то предлагал родителям большие деньги, миллион долларов, за секретные разработки института. Они, судя по всему, отказались их продавать, и тогда… И тогда злодеи их убили? А потом, значит, сумели сговориться с Петром Акимовым? Может, это он постарался родителей умертвить? Или его приближенные?
Она спросила:
– А что с этим Акимовым дальше сталось? Он сейчас жив?
– Нет, Варечка. Его убили. Давно. В сентябре девяносто четвертого, когда пирамида «ННН» грохнулась. Как водилось тогда, застрелили наемные киллеры. Их поймали потом, они сели, но заказчика своего не выдали. Но дело-то Акимова живет!
– Что вы имеете в виду?
По залитой солнцем пешеходной тропе вдоль автодороги они приближались к Пирите. В бухте, огражденной от моря двумя далеко выдающимися молами, замерли на приколе десятки маленьких яхт. Марину венчали олимпийские кольца и полузабытый символ московской Олимпиады в виде стилизованной столичной высотки.
Огнёва помедлила, произнесла раздумчиво:
– Как воздействует текст и визуальный образ – это цветочки. Мы тогда, в восьмидесятых и начальных девяностых, другие способы психвоздействия изучали и немало продвинулись. Сейчас, как мне кажется, наша российская пропаганда успешно те наши наработки взяла на вооружение.
– Что именно? – вопросила заинтригованная Варвара.
– Мы тогда открыли, например, что особенно сильный эффект от пропаганды достигается, когда ее потребители заражены определенным вирусом, типа гриппа.
– Вроде ковида? – ахнула Кононова.
– Именно. Плюс к тому воздействие суггестии возрастает, если потребителей облучать электромагнитным полем определенной частоты. Тогда, в начале девяностых, как ты понимаешь, в массовом масштабе применить эти наработки было никак невозможно. Но мы брали группу испытуемых – добровольцев, как правило курсантов военных училищ, и заражали их разными типами гриппоподобных вирусов. Не опасными, конечно, не смертельными. Вдобавок воздействовали на них электромагнитными полями. В подобной комбинации эффективность пропагандистского воздействия просто зашкаливала. Однако, как ты понимаешь, в начале девяностых проблематично было и с электромагнитным излучением, а с вирусом – тем более. А сейчас все сложилось. И вирус необходимый появился, и вышки сотовой связи повсеместно раскинуты.
– Вы полагаете, они так на нас влияют? – усомнилась Варя.
– А как иначе объяснить?
Варя неприметно обернулась. Данилов шел за ними следом на расстоянии метров ста: индифферентно, спокойно, расслабленно.
Можно было верить Огнёвой или нет – все равно никаких доказательств не существовало и быть не могло. Варя приехала не за этими откровениями, а за наводкой: мог ли кто из отцовского института способствовать гибели родителей? Она повернула разговор.
– А мог тот самый Акимов, чтобы ноу-хау прикарманить и в компанию «ННН» его продать, поспособствовать, чтобы моих родителей убили?
– Мотив у него имелся, что говорить… Но ведь, Варечка, насколько я знаю, никаких следов внешнего воздействия на твоего отца, который за рулем в тот ужасный день был, не нашлось. В него никто не стрелял, его никто не травил. И сердце, и мозг оказались в порядке.
– Но я помню, со дня похорон врезалось… Вы, кажется, Ольга Васильевна, на поминках тогда сказали: «Теперь с вами чай пить надо остерегаться» – или что-то вроде этого?
– Ой, вот ты о чем… Памятливая… То были просто домыслы, подогретые спиртным… Но, с другой стороны, служили у нас в институте мутные люди, и как раз их в день аварии твой отец к себе вызывал, чай с ними распивал…
– Вы намекаете, они?.. Что они могли сделать?
– Ах, что я буду свои подозрения тебе сгружать! Тем более одного из них теперь больше нет на свете, а второй – богатей, олигарх. И лицо, как говорится, приближенное к императору…
– Кто же это?
Не отвечая напрямую на вопрос, собеседница проговорила:
– Где-то во второй половине восьмидесятых в нашем институте стали исследовать тему: как перепрограммировать человека, чтобы лишить его понимания добра и зла; избавить от того, что гитлеровцы называли «химерой совести»; превратить в послушного аморального робота…
Варя чуть не кивнула: мол, знаю из отцовских записок, – но сдержала себя и переспросила:
– И как? Вы производили эти опыты?
– Да, несмотря на то что твой отец изначально был категорически против. Но потом на него из Минобороны надавили, и он все-таки согласился провести исследования… Но я бы не сказала, что они увенчались успехом: в конце концов их прикрыли, но кое-какие результаты мы получили.