1890–1953
ИМПЕРСКИЙ ПОЭТ
В архив сдан Гёте, не в почете Шиллер,
Лауреатства Манны лишены.
Зато вчера безвестный Ганс Душилер
Достиг невероятной вышины,
Назначенный «певцом родной страны».
В его стихах грохочет шаг парада.
Грамматикой он их не запятнал.
Ганс интеллектом сроду не страдал.
Как Вессель, он строчит бандитирады.
В них — кровь и пламя, в них звенит металл…
Не знает Ганс, что значат муки слова —
Слова он в книге фюрера найдет.
К чему сидеть все ночи напролет?
Два пруссаизма вставлены толково —
И вот стихотворение готово.
Он пишет кровью. (Кровь, согласно штата,
От «государства» получает он.)
Гремит строка, взрываясь, как граната,
Он ловко достигает результата,
Сварив рагу из пушек и знамен.
В былые трижды проклятые дни
Канальи, что в редакциях сидели,
Душилера печатать не хотели
И возвращали гению они
Его проникновенные изделья.
А ну, попробуй откажи теперь,
Когда особым фюрерским декретом
Имперским он провозглашен поэтом.
Его отныне новый мерой мерь!
И проникает он в любую дверь.
Ведь никому погибнуть неохота —
Печатают! Невиданный тираж!
И Ганс Душилер входит в дикий раж.
Пропахнув запахом мужского пота,
Его стихи шагают, как пехота.
Там, на Парнасе, прозябает лира.
Душилеру властями отдана,
Свой прежний тон утратила она.
Ах, будь ты первым стихотворцем мира —
Что толку в том? Перед тобой — стена.
Но Ганс Душилер, тот себе живет,
На холм священный взгромоздясь умело.
И лира, что когда-то пела,
Теперь в руках его ревет.
Сидит Душилер, струны рвет.
Душилер знает свое дело.
«СВЕРХЧЕЛОВЕК»
Таможенный чиновник, писарь старший,
Начальник почты, что доселе мог
Распоряжаться разве секретаршей, —
Сейчас герой, хозяин, полубог.
Но пусть пророк наш новоиспеченный
Не мнит, что он владычества достиг, —
Он тот же раб, он тот же подчиненный,
Который жаждет подчинять других.
Он, поднятый к правительственным высям,
Достигший положения князей,
При всем при том отнюдь не независим
И даже рад ничтожности своей.
Иной порядок для него немыслим:
Ему во всем приказ необходим.
Должно толчок его делам и мыслям
Давать лицо, стоящее над ним.
Он свято верит в силу дисциплины
И признает религию, любя
Удобнейшего «бога из машины»,
Чтобы свалить ответственность с себя.
Отравлен он мистической отравой,
Опутан предрассудками веков
И потому страшится мысли здравой,
Срывающей с безумия покров.
Но лишь рабы его подвластны воле —
Свободных он не подчинит людей.
Ведь рангом отличаются, не боле,
Сверхчеловек и низменный лакей.
Одна и та же страсть у них от века:
Давить и быть давимым — их закон.
С великим рвеньем до сверхчеловека
Своим лакейством дослужился он.
ПОПУТЧИК
Итак, это я — господин фон Папен,
Чья совесть без пятен и без царапин.
А что до того, что было тогда,
То я был попутчиком, господа!
Попутчиком маленьким, скромным, уютным.
В их строй занесло меня ветром попутным.
А коль занесло, то я шагал.
Но как я при этом изнемогал!
Ведь выхода не было иного.
Но я не свершил ничего дурного,
Чем отличался от всех остальных…
За что ж я сижу на скамье среди них?!
Лишь фюрер в ином оказался мире,
С меня словно сняли пудовые гири:
Попутчику надо за кем-то идти,
А тут вдруг ни путника, ни пути!
В силу изложенной ситуации
Прошу о скорейшей реабилитации,
Чтоб, доказав свою чистоту,
Я на достойном и скромном посту
Мог применить свои опыт и знания,
Став канцлером новой нацистской Германии.
Луис Фюрнберг1909–1957ВСТРЕЧА С РИЛЬКЕ
Знать, что он есть! И что Шато-Мюзо
здесь, на земле, а не в надзвездном царстве!
Скорее в путь! Спеши узреть его:
твоя душа нуждается в лекарстве.
Ты — безымянный, ты — не Валери,
но он приветлив, что ни говори.
И вот уже ты едешь, ты летишь,
терзаешься сомненьями в дороге.
Тебя снедают страхи и тревоги,
ты сам себе с укором говоришь:
«Ничтожество! Опомнись! Он ведь бог!
Постой, тебя не пустят на порог!»
Вокзал… Ты прибыл… Крохотный отель…
Грохочет по булыжнику пролетка…
Вот башня… Вот чугунная решетка…
Еще есть время! Уходи, пока
ты не нажал на пуговку звонка!
Вдруг настежь дверь — и он перед тобой
возник внезапно собственной персоной
С платком на голове… Немного сонный…
«Откуда вы узнали адрес мой?
Прошу войти…» Взволнованный до слез,
Ты в дом вступаешь сквозь шпалеры роз
О, этот сумрак!.. О, как сжало грудь!
О, как скрипят проклятые ботинки!
Тяжелый шкаф. Высоких стульев спинки.
Лавандой пахнет в комнатах чуть-чуть.
Простая печь… Кушетка… Чашка чаю…
«Мой старый замок. Здесь я выжидаю…»
И кресло… И хрипящие часы…
И голос, как пропущенный сквозь вату.
Глаза, что для лица великоваты…
Обвислые калмыцкие усы…
Рука-перчатка подбородок трет,
и что-то тихо произносит рот.
Понять бы только! Увезти с собой
хотя б словцо! Ты слишком глуп и молод!
Так утоли ж, уйми рассудка голод!
О, как ты щедро награжден судьбой,
как счастлив ты! Ты в доме у него,
и, кроме вас двоих, здесь — никого.
А голос говорит уж час подряд.
Ты в упоенье от его находок.
Глаза, рука-перчатка, подбородок
с ним вместе говорят и говорят.
И вдруг он замечает мимоходом:
«Вы что ж, поэт? Гм… Вы из Праги родом?»
Читать ему стихи?! Я обомлел.
Дойти ли до безумия такого?
Но дальний голос продолжает снова:
«Вы извините… Слишком много дел
скопилось вдруг… Сейчас я очень занят.
И кто в почтовый ящик мой заглянет,
тот изумится: кипы телеграмм
и рукописей тщетно ждут ответа.
Два добрых года бы ушли на это,
когда бы стал читать, признаюсь вам.
К тому ж я болен… Так что не взыщите…
Но вы мне обязательно пишите…
Надеюсь разгрузиться к рождеству…
Да что вы, что вы! Извиненья бросьте…
Напротив, мне приятно видеть гостя —
ведь я почти отшельником живу…
Как ваше имя?.. Вот клочок бумаги…
Счастливый путь до милой, старой Праги!..»
До милой Праги!.. Боже, дай мне сил
сквозь роз благоухание пробиться.
С паломничеством детским распроститься,
Что я так торопливо совершил…
…И мимо роз, сквозь строй благоуханный,
уходит к безымянным Безымянный…
Куба1914–1967
ПОЙ НА ВЕТРУ!
Пой на ветру
чисто и звонко:
да оградит в колыбели ребенка
наша единая воля к добру!
Зло осуди!
Новое строя,
свежой, как жизнь, родниковой струею
мир, раскаленный от войн, остуди!
Цвесть? Вымирать?
Рваться ли к высям?
Знайте: во всем от себя мы зависим,
все нам сегодня самим выбирать!
Мрак или свет?
Хлеб или камень?
Затхлость ума или разума пламень?..
В каждом поступке таится ответ.
Слышишь во мраке
вопль Нагасаки,
вопль Хиросимы,
невыносимый?
— Мы — пепелища,
наши жилища
сделались пищей
всесветного зла.
О, как позорно,
если повторно
гибель над миром раскинет крыла!
Благодаренье
ясности зренья!..
Ночью ли поздней
иль поутру
славь неослепший
разум окрепший,
силу и молодость!..
Пой на ветру!
КРЕСТЬЯНСКАЯ ПЕСНЯ
Колышется ветка,
качается сад…
Земля наша — в клетку,
наш край — полосат.
Все клетчатое, полосатое,
как
матрац и рубаха, штаны и пиджак
Четыреста лет мы носили такой
лоскутно-пятнистый наряд шутовской.
От плети помещичьей след полосат.
Железные прутья. Тюремный халат.
Жандармская метка горит на спине,
квадратная клетка — в тюремной стене.
Калечат
четыре столетья подряд.
Решетчато-клетчат
немецкий наряд.
Четыре столетья,
четыреста лет —
треххвостою плетью
оставленный след.
Столетья молчанья печальных
могил…
Но вечный молчальник
вдруг заговорил!
Мир мерзости начисто
нами сметен.
Сказало батрачество
юнкерству: — Вон!
Пусть в полосах света,
сердца веселя,
осенняя эта
пестреет земля
и, как от азарта
качаясь, сады
в твой клетчатый фартук
роняют плоды!
«Под сенью ночи черной…»
Под сенью ночи черной,
за грозовой стеной,
вновь набухают зерна,
чреватые войной.
Но против черной ночи
на грозных рубежах
стоит народ рабочий
с оружием в руках.
Живи, страна родная!
Тебя мы защитим,
свой дом оберегая
оружием твоим,
озарены рассветным
лучом твоей весны
и знаменем трехцветным
твоим осенены.
Маховики турбины
вращают тяжело.
В труде, в борьбе едины
и город, и село.
И дом наш чист и прочен
затем, что на часах
стоит народ рабочий
с оружием в руках.
В надежной колыбели
мы вынянчили жизнь.
Стремись к высокой цели!
За новое держись!
Как глыбы, дни ворочай,
старья сметая прах!..
Стоит народ рабочий
с оружием в руках!
ХЛЕБ И ВИНО
Вовеки да здравствуют
хлеб и вино!
Пусть каждому многое
будет дано,
чтоб спать безмятежно,
вставать без печали,
а днем чтоб, работая,
не подкачали.
И страха народ
чтоб не знал никогда,
стеклянные строя себе
города.
Всем созданным вами
себя награждайте!
Построили город стеклянный?
Въезжайте!
Да. Все для себя:
И ученье, и стройка,
и хлебопеченье,
и варка, и кройка.
Одеться красиво
и досыта есть —
тут не пострадают
ни скромность, ни честь!
Оружье, чтоб мир защищать,
вручено!
Да здравствует мир!
Славьтесь, хлеб и вино!
Да здравствуют хлеб и вино!
ИЗ ДРАМАТИЧЕСКОЙ БАЛЛАДЫ «КЛАУС ШТЁРТЕБЕККЕР»
Был полдень, горяч и удушлив, как смерть
А к вечеру вдруг началась крутоверть.
Пожар в головах! И сердца горячи!
Зарницы зажглись, застучали мечи.
И ветер со стуком вломился во двор,
чтоб выдуть золу и чтоб вымести сор.
Идет колотьба-молотьба на земле,
а тучи клокочут в небесном котле…
За молнией — гром. Где-то всадники мчат,
в сто тысяч копыт по дорогам стучат,
но спешит тех всадников пеший народ —
и с петель срываются створки ворот.
Эй! Вымети, ветер, былого труху!
Пусть валится наземь, кто был наверху!..
В дому богатея сегодня бедлам:
дубасят дубины по жирным телам.
Замки посшибав, отобрали добро.
Со звоном из окон летит серебро.
Колотят без устали колокола:
«Нам надо, нам надо, чтоб буря была!»
Коль дрожжи положены, тесто взойдет,
затопится печь, коли чист дымоход.
Вы в силу вращенья не верите, но —
взгляните, как вертится веретено!
В муку превращают зерно жернова,
в извечном вращенье — закон естества.
Природа сама раскрывает секрет:
живое вращается, мертвое — нет!..
Пусть молот начнет, а кувалда поддаст!
Пусть плуг подымает неведомый пласт!
Мы этим законом должны дорожить:
отжившему — гибнуть, рожденному — жить!