Иванковские красные следопыты шли по местам боевой славы минувшей войны. Они отыскивали памятки и памятники павшим героям, их могилы, проверяли, исправляли ошибки, вели дневники своих поисков — словом, делали все, что полагается делать красным следопытам.
На этот раз поход оказался трудным. Дорога была скучной, а потому казалась бесконечной, солнце начало припекать с самого утра, и все время хотелось пить. Вода была у них в пластмассовых фляжках, они то и дело к ним прикладывались, а вот с остальным было плохо — в чистом поле ни ложбины, ни кустика, а старая дорога даже не имела кюветов. Поэтому, как только отряд поравнялся с перелеском, Римма Хвостикова скомандовала:
— Мальчики — налево, девочки — направо! Далеко не уходить!
Мальчишки наперегонки побежали в свою сторону от дороги, девочки, конфузливо переглядываясь, заспешили в свою. Но какая же девочка, придя в хорошее настроение, не поищет цветочков? Вместо цветочков они увидели, что на пригорке лежит худая, ужасно бледная старушка и тихонько плачет. По лицу ее ползали муравьи, но она не смахивала их, и вот — сказала, что умирает… Они знали, конечно, что люди умирают и сейчас, ко никто из них не видел, как это происходит, потому что людям полагается умирать в больницах. А чтобы вот так — возле дороги, прямо на земле?! От этого девочкам стало ужасно жутко, и они испуганно поглядывали то на свою вожатую, то на старушку. Римма Хвостикова тоже растерялась и, как всегда в затруднительных случаях, напустила на себя строгость:
— Кто вы такая, гражданка? Где живете?
— В Ганышах… В Ганышах я живу…
— Так это совсем не нашего района! — недовольно сказала Римма Хвостикова, будто люди имели право умирать только в своем районе, а старуха этим установлением пренебрегла и нарушила незыблемый порядок.
— Возьми мой узелок, милая… Только забожись, что передашь!
— Вот еще новости! — возмутилась Римма Хвостикова. — С какой стати я буду божиться? Я — комсомолка!
— Ты не шуми, милая, а то я сейчас вовсе помру… — с трудом проговорила Лукьяниха. — Свези мой узелок в Ганыши и отдай Старому барину… Богом тебя прошу!
— Какой барин? Что вы опять глупости говорите?!
Девочки не очень хорошо знали, где находятся Ганыши, зато прекрасно знали, что никакого барина там нет и быть не может, но они, по юности, были сердобольнее своей суровой наставницы и наперебой заверили:
— Мы передадим! Передадим, бабушка! Честное пионерское, передадим!
— Ну и ладно, — облегченно вздохнула Лукьяниха и закрыла глаза.
Римма Хвостикова, покусывая губу, раздумывала.
С одной стороны, они шли в поход и его следовало продолжать, тем более что до границы района осталось совсем немного, с другой стороны, оставить в поле больную старуху — негуманно.
— Идите на дорогу, — сказала она, — останавливайте машину.
Первую остановить не удалось — она шла на такой скорости и так рявкнула сигналом, что пионеры испугались и расступились. Но, завидев вторую, они выстроились цепочкой поперек дороги и взялись за руки. Машина остановилась, шофер высунулся из кабины.
— Вы что балуете? По шеям захотели?
— Там старушка лежит… В больницу надо!
— Только у меня и делов, что старух возить, — сказал шофер, но парень он был добрый, а машина пустая, и он пошел вслед за пионерами.
— Да, доходяжная старушка, — сказал он, увидев Лукьяниху, оглянулся в поисках помощника, но даже сама Римма Хвостикова не показалась ему для этого пригодной, поэтому поднял старуху сам и понес к машине. — А вы чего? — сказал он, уложив Лукьяниху на днище кузова. — Садитесь тоже.
— Мы должны дальше идти.
— Чтобы с меня спрашивали, где, как да почему? Вы нашли, вы и сдавайте. Мне милиции и так хватает, по завязку…
Машину трясло на старой, разбитой дороге, но это бы ничего, если б не старушка… На нее пионеры старались не смотреть и смотрели по сторонам, хотя смотреть по сторонам было решительно не на что. Одна пионерка не выдержала, оглянулась. Голова Лукьянихи болталась, как привязанная, рот провалился, глаза безжизненно смотрели в небо.
— Ой, девочки, — испуганно сказала пионерка. — Ой, девочки! — закричала она и, уткнувшись лицом в согнутый локоть, заплакала.
Остальные посмотрели тоже и тоже начали плакать.
Мальчики супились и крепились, но и они были недалеки от того, чтобы зареветь. Римма Хвостикова постучала по крыше кабины. Машина остановилась, шофер выглянул в окно.
— В чем дело?
— Умерла. Умерла она…
— Так а я что, доктор? — озлился шофер.
Гремя и подпрыгивая на булыжнике, машина покатила дальше, в Иванково.
Вася Кологойда сразу узнал ее в погребе, который местной больнице служил моргом.
— Она самая, — сказал он, вернувшись в отделение милиции. — Проживала в Ганышах. На моем участке.
— Тогда вот, принимай по описи все ее имущество, — сказал дежурный и протянул старухин узелок.
От старой-престарой квадратной книжки шибанул резкий запах книжного тлена. Она была переплетена в растрескавшуюся, побуревшую от времени телячью кожу и оказалась не печатной, а рукописной. В начале были вложены какие-то исписанные листки. Ни книга, ни листки не произвели на Васю Кологойду впечатления — но на листках лежала новенькая сторублевка.
— Ага! Значит, не сбрехал…
— Кто? — спросил дежурный.
— Да есть там у нас один ворюга недоделанный… А он с этой старухой был связан…
— Выходит, ты в курсе? Ну и лады, сам это дело закроешь.
— Само собой. Только застали-то ее еще живой? Неужели ничего не спросили?
— Ну вот же протокол… Сказала пионерам, чтобы свезли в Ганыши и отдали какому-то старому барину.
Ерунда на постном масле. Видно, у старухи перед смертью мозга за мозгу заскочила.
— Не иначе, — раздумчиво покивал Кологойда. — Ну ладно, привет! — сказал он, опуская ремешок фуражки под подбородок.
Лукьяниха была мертва, и меньше всего в смерти ее повинен был Вася Кологойда, но его не покидало сознание своей вины, вины в том, что недодумал, недоделал и потому не предотвратил…
"Кабы раньше! Кабы чуток раньше!" — досадливо повторял он и, боясь снова опоздать, гнал "на всю железку". Степенный онищенковский "ИЖ" козлом прыгал по булыге и пулеметным грохотом расстреливал чахлые перелески.
К счастью, Аверьян Гаврилович был на месте.
— Придется вам со мной, товарищ директор, — без всяких предисловий сказал Вася. — На случай консультации, поскольку вы специалист по всякому старому… хозяйству, — вовремя спохватился он.
— Куда?
— В Ганыши.
— Пожалуйста, — сказал Аверьян Гаврилович, надевая кепочку. — Но в чем, собственно, дело?
— Нашлась наша бабка-то… только она тово… перекинулась.
— То есть как перекинулась?
— Ну — померла… Видать, с перепугу съехала с катушек и чесанула не в ту сторону. В Иванковском районе ее нашли. И сторублевка при ней оказалась! Выходит, в порядке исключения, йолоп тот не сбрехал.
— Ну так что?
— А то, что надо нам найти, кто ей ту сторублевку дал.
— Да я-то чем могу вам помочь? Всякие там оттиски пальцев — я в этих вещах не разбираюсь…
— Какие оттиски, товарищ директор?! Лукьяниху нашли пионеры. Перед смертью она успела им сказать, чтобы все отдали старому барину в Ганышах…
— Ну, знаете, это полная чепуха! Какой барин может быть в колхозе?
— В колхозе, конечно, навряд… Может, старушка и сбрендила, а может, и нет? Старые люди, они как-то перед смертью брехать не любят, опасаются… Пошли, пошли, товарищ директор!.. Барина там, конечно, никакого нет, это само собой… А может, есть какой-то человек, которому нужна эта хреновина…
— Что вы имеете в виду? — приостановился Аверьян Гаврилович, который уже занес ногу в коляску.
— Да вот, — хлопнул Кологойда по вздувшейся планшетке. — От руки писанная книжица. Такая старая, что смердит хуже скипидара…
— Рукописная?! Так покажите же! — взволновался Аверьян Гаврилович.
— Потом, потом, товарищ директор… Один раз проворонили, можем второй раз проворонить. Вы только держитесь покрепче и из-за щитка не высовывайтесь, а то кепочку потом не сыщешь…
"ИЖ" по всем правилам миновал город, но, как только город остался позади, с громом и звоном вонзился в дорожную просеку Семигорского бора.
2
До предела взбудораженная Юка с трудом дождалась, пока мистер Ган немного отдалится.
— Вы идете нас провожать, думаете, он что-нибудь сделает? — прошептала она.
— Я боюсь того, что сделаете вы, — сказал Федор Михайлович. — Ваша буйная фантазия может так разукрасить превращение мистера Гана в Ганыку, что как бы Иван Опанасович не начал собирать народное ополчение против захудалого аптекаря.
Толя и Антон засмеялись, Сашко остался напряженно серьезен, а Юке было сейчас не до шуток.
— Но дядя Федя, разве он правду рассказал? Ведь Сен-Жермен — это же тройка, семерка, туз!.. Ну, помните, в "Пиковой даме"? "Однажды в Версале о же де-ля Рен, Венюс московит проигралась дотла. Среди приглашенных был граф Сен-Жермен…" Ну и дальше — три карты! три карты! три карты!
Теперь засмеялся Федор Михайлович.
— Милая Юка! Кажется, Лассаль сказал: "Учитесь, учитесь, только не по журнальным статьям!" Я бы к этому добавил: "Не изучайте историю по оперным спектаклям и кинофильмам!"
— Так ведь и у Пушкина тоже… — вспыхнула Юка.
— Пушкина полезно перечитывать. У него Томский рассказывает историйку о благородном и таинственном чудаке Сен-Жермене и трех картах. Модест Чайковский для оперы изложил эту историйку корявыми стихами и зачем-то сделал Сен-Жермена паскудником, который потребовал неблаговидной платы за услугу…
— Так что, этот граф был на самом деле? — сказал Антон. — Я думал, просто, так, сочинение из головы…
— Нет, — сказал Федор Михайлович. — Сен-Жермен не "из головы", а личность историческая. Историки удостоверяют, что Сен-Жермен посетил Петербург, был другом Григория Орлова и участвовал в заговоре против Петра Третьего.