Шель не сразу понял, что произошло. Эцнаб будто растворился в солнечном блеске и лиственном полумраке, среди цветов и птичьих песен. Так, наверное, уходит умирать ягуар – забирается в самую глушь, чтобы никто не увидел его слабым и беспомощным.
Откуда-то долетел легкий свист. Мапаче замер, прислушиваясь, прыгнул с тропы и – пропал. Только скользящие свет и тени – мягкие, вечерние.
Шель поклонился на четыре стороны, повесил раковину на шею и пошел к берегу.
Он понимал своей вытянутой к небу головой, что так устроена жизнь на земле. Но душа его тосковала и плакала.
Шель стал жрецом храма, где хранились мощи коня Эрнана Кортеса, а на возвышении стоял белый идол Циминчак – Громовой Тапир.
Пролетели, как миг, в непонятных заботах, печалях и радостях четырнадцать тунов, и, сидя на троне, тихо скончался ахав Канек.
Тело его посыпали красной краской, потому что этот цвет означает бессмертие. Положили в рот несколько нефритовых бусинок, чтобы мог расплатиться при входе в царство мрака с владыкой его Ах-Пучем.
Вместе с ним похоронили и пса Шолотля, который из кофейного давно превратился в серого, будто его бесшерстная кожа выцвела от старости. Он должен был перевезти хозяина через подземную реку Апоноуая.
Шель принял сан ахава. В городе Тайясаль все правители носили имя Канек. Так что Шель стал следующим по счету. Может, двадцатым или двухсотым.
Это его не волновало. Он знал, что очень скоро выйдет из колеса времени.
А что может быть лучше, чем уйти в пору Обновления, когда расстаются со всем старым!
Завершая свой земной круг в пятьдесят два туна, Шель разглядывал золотое солнце с пятью изогнутыми лучами, серебряных голубя, сову и попугая и незаметно заснул таким тихим детским сном, что пробудиться уже не было сил.
Правда, в далекий свет ему не хотелось.
Он любил сельву и остался в ней, превратившись в алуши. И встретился с папой Гереро и Эцнабом.
Они живут в соседнем мире эти алуши, рядом с ближними богами.
Порой, как яркие светляки-люсьернаго, мерцают в ночной сельве среди развалин храмов и дворцов.
Вспоминают о прежней жизни? Грустят?
Впрочем, у них уже давным-давно иные храмы и дворцы – деревья, горы, кусты, озера и моря. И если там есть грусть, то, вероятно, совсем другая.
Изредка по ночам Шель в виде светлого призрака алуши являлся в город Тайясаль, где пришел в этот мир и покинул его через пол-оборота колеса майя.
Второй виналь
Йо-йоВода
Чанеке уродился здоровяком, похожим на деда Гереро. Таким крепким и налитым, как спелый лимон.
Его купали в том же глиняном корыте, расписанном растениями и животными, что и маленького Шеля. И Чанеке очень веселился, бултыхаясь в теплой воде. Он готов был сидеть в ней целый день – нырял и пускал пузыри.
Он никогда не плакал. Даже когда его вытаскивали из корыта. Даже когда жрец Эцнаб прикручивал к его голове дощечки красного дерева.
Кто бы тогда мог заподозрить, какая плачевная судьба ему уготована?
Впрочем, Эцнаб определил, что второе «Я» Чанеке – хромой койот Некок Яотль.
– С ним держи ухо востро, – вздохнул Эцнаб. – Это опасный Уай. Не простой койот, а похищающий лица. Такое может отчебучить! Мальчику не следует жениться слишком рано – пусть сначала разберется со своим вторым «Я».
Но о женитьбе пока никто и не думал.
Любимой игрушкой Чанеке был йо-йо – бочонок с маленькой дыркой, привязанный к заостренной палочке. Надо изловчиться, да так направить палочку, чтобы бочонок, подлетев и кувырнувшись, прочно на нее уселся. Не каждому хватало сноровки и терпения. А Чанеке не отступал, пока бочонок не насаживался, как следует.
– Диво дивное! – говорила служанка. – Да ты, наверное, помог себе другой рукой.
– Зачем? – удивлялся Чанеке. – Ведь так не честно и не по правилам.
Он не знал, что такое обман и хитрость. Просто не понимал, как можно солгать. У него это не укладывалось в сплющенной дощечками голове.
Он говорил только правду, глядя круглыми и зелеными, как у мамы Сигуа, глазами.
Вообще он напоминал жизнерадостный бочонок, хоть и скакавший туда-сюда, но крепко-накрепко привязанный к маме, – настолько был ручным и домашним.
В детстве его так и звали – Йо-йо. За ним приглядывали бабушка Пильи, мама Сигуа, да еще нянька.
И вдруг, когда Чанеке едва исполнилось тринадцать, он исчез из дома, – будто оборвалась в один миг ниточка. А йо-йо сиротливо лежал на полу у дверей.
Обыскали весь город, весь остров, но Чанеке не было.
Мама Сигуа, прижимая к груди йо-йо, металась по саду, не зная, что делать. Бабушка Пильи молилась всем божествам сразу, дальним и ближним, чтобы те общими силами вернули внука.
Тогда Шель вспомнил слова Эцнаба об опасном Уайе и понял, кто тут может быть замешан. Койоты!
Впрочем, на острове их было немного, и каждого буквально знали в лицо. Нагловатые и хитрые, они крали все, что плохо лежало. Но вряд ли бы осмелились увести мальчика.
Только заговори с койотом жалобным голосом, как начнет визжать, завывать и плакать, сопереживая. Хорошо помнит ласки и обиды. Радуется добрым словам и пугается угрожающих.
Шель выследил их вожака, да так на него гаркнул, что тот в ужасе прикрыл лапами острую морду. А очухавшись, поклялся матерью всех койотов:
– Знать ничего не знаю о Йо-йо! Правда, слышал позавчера призывный голос какого-то чужака из сельвы. Еле-еле удержал своих братьев и сестер на острове. А мальчик, возможно, не устоял…
Шель тут же сел в пирогу и, переплыв озеро, нашел сына на берегу.
Дух сомненияВоздух
Чанеке очень изменился за эти три кина. Точно узнал страшную тайну о жизни. Тихий, даже угрюмый, совсем не похожий на прежнего Йо-йо.
Он и дома не мог прийти в себя. Время от времени тявкал и подвывал. Повсюду прятал остатки еды. И ничего не рассказывал, словно все позабыл. Помнил только, как познакомился в сельве с хромым трехногим койотом, у которого на затылке туманное зеркальце.
А вскоре лицо Чанеке начало замещаться чужими. Они скользили одно за другим. А его собственное пропало. Ну, если проглядывало, то крайне редко.
«В него вселился дух сомнений Некок Яотль! – понял Шель. – Одна из самых цепких, хитрых и упорных бестий! Будь жив Эцнаб, он бы совладал, а мне уже не по силам. Надеюсь, мой сын справится».
Незадолго до смерти он показал Чанеке потайную комнату под пирамидой Циманчака, посреди которой стоял огромный каменный сундук, накрытый тяжелой плитой с необъяснимыми письменами и рисунками.
«Не открывай его до тех пор, пока не найдешь свое лицо и не одолеешь сомнения», – сказал отец.
Чанеке стал ахавом Канеком и верховным жрецом, когда ему исполнилось девятнадцать.
И приходилось тяжело. Лицо менялось по нескольку раз в день. То Чанеке тосклив и задумчив, то отчаянно весел, а то вдруг впадал в тихую ярость, едва удерживаясь, чтобы не зарубить первого подвернувшегося.
Он был переменчив, как погода в сезон дождей.
Прежде душа его жила в мире с телом. И вот наступило жуткое раздвоение. Какое-то сплошное, будто течение реки, беспокойство.
Порой Чанеке казалось, что он убил множество невинных людей, да позабыл об этом.
«Что же я за чудовище?! – ужасался он. – И вообще – я это или не я?»
Вспоминал себя до встречи с хромым койотом и не узнавал: то был совсем другой, веселый, жизнерадостный Йо-йо. Не то что нынешний Чанеке.
Ах, трудно быть жрецом и ахавом, когда переполнен сомнениями!
Пожалуй, только целительством, которому обучил отец, Чанеке занимался уверенно. Иначе и нельзя.
От плохого воздуха или сглаза очищал травами, куриными яйцами и особыми движениями рук – сверху вниз, по кругу, а потом в стороны, будто рисовал солнце, пышущее жаркими лучами.
Простуженным давал отвар из апельсиновых листьев, чтобы втирали в тело, с макушки до пят.
Укушенного змеей немедленно заставлял выкурить трубку крепкого табака и выпить пульке, что часто помогало.
А зубную боль утолял пеплом желтобрюхой игуаны, сожженной на камне. Если натереть им десну, то зуб или успокоится, или сам выскочит, как кролик из норы.
Глубокие раны он лечил кровью крокодила, которая предохраняла от загнивания.
У Чанеке всегда были под рукой хорошие лекарства – птичье сало, дождевые черви, крылья летучих мышей и головы лягушек, клюв дятла, помет тапира и мелко рубленые петушиные перья – на все случаи жизни.
Когда-то папа Шель говорил ему, что снадобья – только погремушки и колокольчики. Они отвлекают больного, пока целитель, в котором живет дух Цаколя-Битоля, внутренней силой изгоняет хворь.
Чанеке не был уверен, чей именно в нем дух, но лечил всех подряд – и знатных, и совсем убогих. И никто вроде не умирал, не жаловался.
Да и кому пожалуешься на Чанеке, если он сам – ахав Канек.
С больными он бывал то слишком строг, то едва ли не рыдал над какой-нибудь простой занозой, то, сверкая глазами, так орал, что все немощи сразу улетучивались.
В день Сиб месяца Чо он колдовал над водами Петен-Ица. Проплывая в пироге по озеру, бросал за борт горсти маленьких семечек под названием «чиа». И вода на целый год обретала редкую свежесть. Становилась живой, исцелявшей большинство известных недугов. Жители города Тайясаль не вылезали из озера! Некоторые, погрузившись по шею, торчали там целыми днями, сплетничая обо всем на свете.
К сожалению, эта вода не изгоняла духа сомнений. И никакие другие средства не помогали Чанеке. Сомнений было, как песка на берегу.
Но, видно, Цаколь-Битоль жалел Чанеке и оберегал до поры, до времени от принятия важных решений, неизбежных для жреца и ахава.
Так прошло немало тунов, и в целом это были спокойные, хорошие времена.
Кукурузы в избытке. Ею, как дровами, топили бани. Тыквы вырастали такими, что на них карабкались, будто на деревья. Сеяли и собирали хлопок всех цветов – красный и желтый, фиолетовый и зеленый, синий и оранжевый.