— Не надо чересчур драматизировать, равно как и не стоит делать из меня эдакое бесчувственное чудовище, академического монстра не от мира сего, не замечающего ничего вокруг.
— Ну почему же «ничего»? Смазливые физиономии девиц и стройные ножки под короткими юбками ты очень даже замечаешь — я же не слепая! Но я…
— Анни, — миролюбиво ответил Жерар, — не вали в одну кучу креветки и сливовый джем: получится невкусно. Я человек и отец, а не просто житель этой планеты и гражданин одной из стран на её поверхности. И именно поэтому меня гораздо больше во всей этой сегодняшней истории волнует утренняя её часть — видение Элизабет и странный фокус с телевизором. Как ты думаешь, почему я попросил тебя не болтать — прости за резкость — об этом?
— Наверно, ты… Ты не хотел, что бы нас считали ненормальными?
— И это тоже, но главное в другом: все мировые спецслужбы сейчас стоят на ушах. Как ты думаешь, какие вопросы будут задавать в префектуре девушке, которая узнала за несколько часов до трагедии о том, что произойдёт — в деталях? В нашем прагматичном мире не так много места для ирреального, так что прямолинейные полицейские мозги сработают вполне определённым образом: а откуда ей всё это стало известно? А расскажите-ка нам поподробнее обо всех ваших друзьях-приятелях, мадемуазель Рану, — особенно о смуглокожих! И очень нужна вам обеим вся эта нервотрёпка, а?
— Жерар, дорогой… Я об этом даже и не подумала… Ужас…
— Ну всё, всё, успокойся. Ничего не случилось — так что нет и причин для волнения. Пусть это будет нашей тайной, а что за этой тайной стоит, я постараюсь разобраться — по мере моих сил и возможностей. И как только…
— Ты знаешь, отец, — голос Элизабет звучал сухо и непривычно; и никогда раньше не слышал профессор Рану таких интонаций в голосе своей взбалмошной дочери, — я, кажется, поняла. И мне не по себе от этого понимания… Я всегда посмеивалась, ты помнишь, стоило кому-нибудь хотя бы заикнуться о потустороннем или сверхъестественном. И точно так же я иронизировала по поводу любых твоих высказываний на эту тему, — если они, конечно, не были шуточными. Но ты, папа, никогда не шутил над этим… Так вот… Подожди, не перебивай меня, я сама собьюсь, — девушка хрустнула пальцами. — На самом-то деле ощущение присутствия чего-то непонятного, живущего везде, никогда меня не покидало — с тех пор, как я только-только начала осознавать себя… — Элизабет прерывисто вздохнула, словно сбрасывая с плеч тяжёлый, много лет носимый груз, и продолжила:
— Первый раз я увидела в детстве. Тогда я не придала этому особого значения: мало ли что может присниться романтической девочке, начитавшейся волшебных сказок и рыцарских романов! Точнее, я восприняла всё как должное, как подтверждение моих представлений об окружающем меня мире, в котором непременно должно найтись место чудесному. С детьми часто так случается… Это потом уже, позже, по мере взросления, попадая под страшное по своей силе воздействие общества с его стереотипами, мы перестаём летать во сне, а тогда… Но со мной мои детские сны осталось навсегда. Шли годы, а чуда всё не было и не было… Я много читала на эту тему, тщательно скрывая от других — и от тебя, папа, — своё тайное. Ты помнишь моё отношение ко всему этакому — я всегда посмеивалась… Так вот, я всего лишь защищалась от возможного скептически-иронического отношения, и маска здравомыслящей особы приросла к моему лицу и сделалась моей второй — или первой? — кожей. И все эти годы я ждала, ждала неизвестно чего…
— И что же ты… видела? — Вопрос получился естественным, без малейшей примеси наигранности или фальши, — впрочем, Жерар и был искренен.
— Что видела? О, об этом можно рассказывать бесконечно долго… Нечто прекрасное, невероятно далёкое, мир, населённый богами. Богами в одеждах цвета неба… И я среди них — такая же, как они… Сладко до боли, и просыпаться не хочется…
С годами я стала серьёзнее — жизнь заставила, — но своё я продолжала хранить в тайниках души. У меня был один… знакомый, фанатик восточных философских воззрений. Он научил меня чтению ленты реинкарнаций. Не скажу, что я вызнала столь уж многое из своего прошлого — большинство картин расплывчаты и неоднозначны, как изображение на экране плохо настроенного телевизора с плохой антенной. Хороший психиатр вообще списал бы всё это на игру больного воображения, посоветовал бы принимать транквилизаторы и поскорее выйти замуж, дабы стать добропорядочной матерью семейства. А я…
Несколько картин запомнились: лесная хижина, старик в тёмном плаще с капюшоном (у Жерара почему-то сжалось сердце от непонятной боли), и маленький ребёнок на звериной шкуре, и я — мать этого ребёнка, а старик говорит мне что-то очень важное — и страшное… А ребёнок смотрит на нас так, как будто он старше нас обоих на тысячи лет…
Огромный пышный зал, заполненный разодетыми в тяжеловесные наряды людьми… На возвышении — я, причём неясно, мужчина или женщина. Я вижу насквозь эти людей, наблюдаю копошение их мыслишек, сосредоточенных вокруг золота, интриг и низменных потребностей. И я не сомневаюсь в своём праве карать и миловать…
Какой-то средневековый город — европейский. Цветы в моих руках, запах моря, солнце над головой… А потом — толстый монах с поросячьими глазками, и ощущение мерзости того, что он хочет со мной сделать… Боль — я всаживаю нож в своё собственное горло и давлюсь-захлёбываюсь кровью…
Звёзды, звёзды, звёзды… Мириады звёзд, полыхающих ослепительным голубым блеском, — словно рука исполина высыпала на чёрный бархат бездонный ларец с драгоценностями… Фигура прекрасной в своём совершенстве женщины, летящая среди этих звёзд. И это существо — тоже я… — с этими словами Лизетта медленно поднесла ладони к лицу и провела ими по лбу и щекам, будто омывая пылающую кожу невидимой живительной влагой, и замолчала, подбирая фразу.
Жерар Рану смотрел на дочь, не отрываясь и боясь моргнуть, чтобы не упустить что-то чрезвычайно важное. Лицо Элизабет заострилось, приобрело хищные черты. В глубине глаз, глядящих внутрь себя, мерцал огонь; слова приобрели весомость и значимость, и тяжесть металла. Такой профессор не видел её никогда.
— Так вот, отец, когда я взяла в руки твой подарок, я вдруг поняла: вот оно! Мне непросто передать словами, что я почувствовала: то, что амулет живой, я осознала сразу, только говорить об этом я не намеревалась. Я разговаривала с ним, пока шла к себе, и потом, роясь в книгах… И камень слышал и слушал меня! — Элизабет взглянула отцу прямо в глаза, и Жерару стало не по себе от этого взгляда.
— Я не всё рассказала вам… Амулет не только услышал, он ещё и ответил мне. Да, да, ответил! Я услыхала, нет, восприняла где-то тут, — девушка коснулась ладонью своего лба, — голос… И в голосе этом присутствовали приязнь и искренняя радость: «Это ты, сестра, здравствуй! Как хорошо, что ты сумела ответить, и что мы нашли тебя! Подожди совсем немного, и мы придём за тобой. Тебе не место в этом Мире, он не твой. Он, этот Мир, слишком юн и слишком жесток — посмотри…». А потом включился телевизор, и… мне показали ближайшее будущее. Интересно, если бы я взяла и позвонила в Нью-Йорк, смогла бы я предотвратить? Но самое интересное, что я и не собиралась предотвращать — пусть всё идёт своим чередом. Жестоко? Но это закон, Закон Познаваемой Вселенной!
Анн-Мари то ли ойкнула, то ли всхлипнула, и тут же Лизетта стала прежней — только глаза блестели, да лицо было куда бледнее обычного.
Хрупкое и зыбкое Нечто, материализовавшееся в гостиной уютного загородного европейского дома начала двадцать первого столетия, таяло и распадалось. Профессор истории и археологии мсье Жерар Рану даже не удивился, когда он услышал звук, с которым оно рассыпалось. И только через несколько секунд он понял, что звук этот — мелодичная трель телефонного звонка.
— Жерар? — голос Марселя Прево подрагивал, и это означало, что произошло что-то совершенно непредставимое: например, сразу и вдруг растопилось ледяное покрывало Антарктиды или атмосфера Земли внезапно счистилась сама собой с планеты, как шкурка с перезревшего банана. — С подобным я ещё не сталкивался, да и вы, я полагаю, тоже. Впервые мой любимый девиз «На любой вопрос можно найти ответ!» оказался неверен — на вашу Загадку ответа нет. Эта ваша штучка вообще никак не реагирует ни на какие внешние воздействия — она просто игнорирует любые наши попытки распознать, что же оно такое есть. Вы слышите меня, дорогой мой профессор? Нам с вами надо встретиться, и чем скорее, тем лучше! Я приеду через час.
— Да, да, конечно, я жду вас, — не ответил, а скорее выдавил из себя Рану и добавил, уже повесив трубку и обращаясь к Элизабет. — Это Прево. Он скоро будет. Ты знаешь, Лизет, не надо ему говорить то, что ты мне только что рассказала. Не надо — во всяком случае, пока не надо.
Морис Бувэ откинулся на высокую спинку стула и потёр указательным пальцем кончик длинного хрящеватого носа.
— Марсель, ты даже не представляешь себе, что всё это значит, и какой ты мне сделал подарок — одним лишь фактом твоего приезда ко мне с этим! Я всегда знал, что это произойдёт, знал! Выражаясь привычным для тебя языком былых лет, можно сказать примерно так: ты заключил самую удачную сделку в своей жизни, старина, — сделку с Вечностью! Пусть даже это звучит несколько высокопарно.
Профессор Рану никогда не мог однозначно определить профессию и род занятий сидевшего напротив них сухощавого человека неопределённых лет: где-то между пятидесятью и восьмидесятью годами. Мсье Бувэ был старинным приятелем Марселя Прево — если такие люди, как Прево, вообще могут иметь приятелей. В молодости они даже работали вместе, резвясь на пару в мутной водичке биржевых спекуляций. Потом их пути разошлись, но только лишь для того, чтобы вновь сойтись, сойтись с неумолимостью рока.
Господина Бувэ называли и экстрасенсом, и магом, и практикующим астрологом, и ясновидящим, и знахарем, и (естественно!) просто шарлатаном. И все эти определения были неверны, точнее, каждое из них (за исключением шарлатана) было верным только лишь отчасти. Морис избегал чересчур тесного общения с экзальтированными домохозяйками и психически неуравновешенными типами, хотя мог бы без особого труда жировать на тучной ниве всевозрастающего общественного интереса к паранормальным явлениям. Нет, он помогал по мере сил, принося облегчение страждущим; но ориен