ся, потому что вполне могли опередить мелиораторы, Матвей Ровда со своей шарагой.
О Матвее Ровде, о мелиораторах Васька подумал потому, что он с Надькой и Ненене были уже в Свилево и словно попали в другой мир. Ничего здесь не было их, деревенского, князьборекого. Разруха строительная.
— Батюшки-светы,— остановилась как вкопанная Ненене, глядя на стрелы экскаваторов, ворочающих торф и белый песок, на трактора, бульдозеры.— Вавилон други.
— А первый где? Ты первый-то хоть видела? — буркнул Васька, высматривая, нет ли здесь Матвея, и надеясь, что его не будет здесь. Но Матвей стоял у трактора с огромным прицепным плутом. Там же был и дед Демьян, они о чем-то говорили, кажется, спорили. Потом Матвей замолчал, отмахнулся от деда, вскочил на гусеницу, видимо, скомандовал трактористу двигаться, потому что трактор тут же тронулся, разваливая по обе стороны черную с белым землю, пошел плуг.
— А боже ж ты мой! — сорвалась с места и понеслась навстречу трактору Ненене.— Матвей, что ж ты робишь?
Он попытался отмахнуться от нее, как от деда Демьяна, но Ненене заступила ему дорогу.
Матвей оторвал глаза от плуга и посмотрел на нее, видимо, пытался вспомнить, как зовут, но так и не вспомнил.
— Тэкля она,— подсказал дед Демьян. Но Матвей официально и сухо, отметая как бы этим разговоры с Ненене, сказал:
— Вам выделят сенокос в другом месте,— и двинулся было дальше, но Ненене все так же стояла на его пути. Он досадливо поморщился.— Ну, что еще? — А глазами вел плуг, пластавший землю, знающую до этого только косу, землю неподатливую, скрепленную, как жилами, бледными живыми и отмершими черными, словно просмоленная дратва, корнями трав и кустарников. На разгоряченном лице его угадывалось напряжение мотора трактора, и на подбородке, на переносье высверкивал пот от многотрудности машинной этой работы, взмывали вверх-вниз губы и брови. Казалось, он в любую минуту готов сам впрячься в плуг и своей человеко-силой повести его вперед. Но плуг, уходя все дальше от него, все глубже в землю, нащупал в этой глубине непрочность, нескреплениость, впился в эту нескрепленность, в белый бесплодный песок и песком изнутри легко уже рвал неподатливую, противящуюся ему поверхность луга. Васька услышал, как что- то надсадно порвалось там, внутри земли, разрезанное, рассаженное острым наконечником. Улеглось надрывное возбуждение трактора, мотор его обрел ровность и уверенность. И только тогда Матвей заметил рядом с собой Ваську Бараздыку.— Что, на работу пришел устраиваться? Куда хотел бы?
— Я хотел бы...— Не взгляни он в эту минуту на Надьку, может, все бы и решилось, может, в Свилево и определилась бы его судьба. Но Васька, как толкнул его кто в бок, оглянулся и увидел за своей спиной Надьку, ее глаза, как они внимают каждому слову Матвея, ее пылающее под загаром лицо. В этом лице ему всегда чудилось что- то кошачье, рысье. Это было у всех девок Махахея, хотя они не походили друг на друга, но несли в себе одну роднящую их черту. И еще ничего не могли они скрыть, будь то минутная злость или радость, все было написано на лицах. Сейчас улеглись, обрели мягкость рысьи Надькины брови, их можно было гладить, и она бы мурлыкала, глазами она и так мурлыкала, такой свет и такая нежность лились из них. Васька подавился словом: напрасно бьет ноги младший лейтенант, и он, Васька Барздыка по кличке Британ, из-за ничего дерется с ним.
— Так что же ты хотел, какой работы? — переспросил Ровда.
Васька глянул на него мельком, мимо, как только что Матвей сам
смотрел и не замечал никого, и ответил отсутствующе дерзко, не слыша того, что говорит:
— Держи карман шире, лучше быть стройным тунеядцем, чем горбатым ударником,— ответил так и не рискнул посмотреть на Матвея, перевел глаза на Махахееву дубраву, на дальние дубы с заветными бортями. И сердце не заныло от вида их. Разглядел другое: усыхали дубы, усыхали листом. В самом разгаре лета лист дуба прихватывало желтизной, как прихватывает желтизной отродившую уже, отдавшую всю себя в огурец ботву. И с дальних дубов на Ваську пахнуло осенью.— Что же ты, Махахееву дубраву тоже под плуг? Батьке моему не дали вырубать, так ты пришел? — Васька даже присвистнул, говоря это, ему сейчас была безразлична Махахеева дубрава.
— Дубняк будет стоять,— сказал Матвей.
— А тут, Матвейка, что тут, на моем сенокосике будет? — несмело подала голос Ненене.
— Город будет, новый Князьбор тут поставим, тетка Тэкля,— все же Матвей, видимо, услышал деда Демьяна, а может, сам припомнил, как зовут Ненене.
— Тю на тебя, Матвейка. Так старый же есть. Или тебе те хаты не хаты, погляди тольки, до чего хороша стоять,— и она указала на видимые отсюда, хотя и укрытые зеленью садов крыши Князьбора.
— Ну, не новый Князьбор, так водохранилище, тетка Тэкля, будет.
— Тю на тебя. Тэкля, я уже и сама свое имя стала забывать. Што табе, воды мало? А ти ж это не вода — речка.
— Большая вода, тетка, будет, отсюда и глазом не ухватить. Катер купим белый...
— И тапочки купим белые,— передразнил Матвея Васька.:
Но тот даже бровью не повел, продолжал:
— Гуси-лебеди плавать будут белые.
— Ой, совсем из головы выпало. Я ж за гусями пошла. А ты, часом, не видел моих гусок? — ц она с подозрением посмотрела на Матвея.— Каб было больше, так и не жалко, а то пятеро, усяго пятеро их... Пошли, девка, пошли, хлопец,— это она уже Надьке с Васькой.
Но сразу им уйти не удалось, что-то вдруг переменилось кругом. И опять эту перемену, некую тоскливую ноту, повисшую в воздухе, уловил первым Васька. Может, ему передалось нежелание Надьки уходить, может, услышал ее придавленный тут же вскрик или это тревожно вскричала над высыхающим болотом книговка, но был какой-то неясный голос и тень какая-то мелькнула. Дед Демьян тоже что-то услышал или почувствовал, успел с сожалением в голосе сказать:
— Болотного быка не слыхать стало, другую неделю молчит...
И только он это проговорил, как сразу же тишина надломилась человеческим криком. Одновременно заглох трактор, уже порядочно удалившийся от них, и закричал тракторист, утихли экскаваторы, лишь скрипел трос на одном из них, повизгивал от тяжести взнятого вместе с грунтом ковша. Тракторист, все еще продолжая кричать, по- птичьи распластав руки, вывалился из кабины, а трактор клюнул носом и на их глазах стал медленно уходить под землю, словно кто-то утягивал его, словно земля вдруг расступилась. И они побежали к трактору.
— Что случилось? Да встань же ты наконец! — закричал Матвей на лежащего среди травы лицом в небо тракториста. Тот не пошевелился даже, смотрел в небо и улыбался по-детски широко и счастливо, радуясь, видимо, что счастливо отделался.
— Не шуми, начальник. А то я тебе командировку выпишу туда же, за трактором. Там и разберешься, на месте,— и, неожиданно остервенев, вскочив на ноги:—Что случилось, что случилось...
— Покричи, покричи, надо покричать,— подоспел дед Демьян, положил на плечо трактористу руку. Тот ухватил его руку, прижал к лицу и заплакал. И дед Демьян заплакал, не так, как тракторист, по- детски, в два ручья, выдавил две мутные слезинки, и они, эти слезинки, расплавленным оловом повисли у глаз.
— А ты чего, при чем ты тут, дед? — удивился Матвей.
— Не говори, внуча, не говори, грех на моей душе. Знал я, что Чертова прорва так не дастся. Тут твои батька и матка, тут они, чуешь? — и он топнул ногой, будто вызывая из земли отца и мать Матвея.
— И Голоска-голосница там, и Железный человек, корова Махахея и дед Махахей,— несмело молвила Ненене,— и болотный бык там.
— Там батька и мати его,— повторил дед Демьян.— Земля наша норовистая. Забирае тех, кто руку на нее подымет, потому я тябе и не пустил в кабину.
— Так я же не на нее, я за нее, за землю.— Матвей смотрел, как пузырится коричневая жижа в том месте, где только что был трактор, на небольшую воронку, из которой торчал, жалко высверкивая на солнце, лемех плуга. Возле них собрались уже все рабочие, что были в тот час в Свилево. И один с жаром рассказывал:
— Я еще вчера знал, что-то будет. Наскочил на змей. И столько их было, ногу некуда поставить. Клубком, клубком все, шипят, трутся, волосы у меня дыбом, шапка упала... Змеи...
— Земля,— продолжал свое дед Демьян.— Нам только сдается, что ведаем ее... Тут бабу свою часом не ведаешь, что за фокус выкинет она тебе. А это ж не баба — земля. И на ней вот еще,— дед Демьян указал рукой на буслов, пасущихся на болоте возле оставленных людьми машин, подбирающих последних лягушек на этом болоте, и вздохнул: — Земля.
И Васька услышал, как вместе с дедом вздохнула под ногами у него и земля, закачалась, будто пытаясь стряхнуть его с себя. Перехватило дыхание, нечем стало дышать, словно земля забрала весь воздух на вздох себе. Забрала и тут же отдала назад, пахнуло в лицо прелью, болотом и еще чем-то, вроде бы серой, горелым торфом. Из воронки, в которую ушел трактор, забили тут же громко лопающиеся радужные коричневые пузыри. Потом эти пузыри взмыли вверх, начали отрываться от воронки, и из воронки ударил фонтанчик коричневой торфяной жижи, раскатистый, рвущий уши крик покрыл все.
Ревел болотный бык, ревел над Князьбором последний раз.
— Припекло, припекло ему,— сказал дед Демьян. Слов его не было слышно, Васька понял его по движению черных губ. И, глядя на эти губы, подумал, что это допекли не болотного быка, а деда Демьяна, на мгновение показалось, что это дед Демьян и ревет, бывший царский гвардеец, а потом конник Первой конной, у Сиваша или Перекопа, такого же гнилого болота, меченный белогвардейской шашкой, бывший председатель первого колхоза на этих князьборских болотах, бывший партизан, партизанивший у Свилево, Вовтино, Храпчино. И, казалось, рев быка, рождаясь там, в глубине нечистых подземных вод, в массе торфа, в пустотах и перепадах глубинных рек и озер, вырвался на волю не через эту болотную трясину, не через воронку, а через деда Демьяна.