— Иду, Антоне, иду...
***
— Кончайте клопа давить. Два трактора сюда немедленно, ты и ты,— Матвей кивнул все еще не опамятовавшемуся от пережитого трактористу и еще одному рабочему,— за слегами. Остальные по местам.
И он тоже пошел за слегами, а потом нес эти слеги почти в полной, не рассеивающейся тьме, чувствуя, куда надо идти, когда надо прыгать, чтобы перебраться через траншею. Свет вспыхнул только у магистрального канала узкой полоской, ровно в два дерева, переброшенных через этот канал, справа и слева лежала темень, скрыв или, вернее, сделав бездонной глубину канала, пропасть, над которой ему предстояло пройти. И он прошел, не дрогнув, по шаткому этому мостку, по узкой полоске света, прямо наведшей его на слеги, сбитые из досок и брусьев деревянные щиты, что подкладывались под гусеницы тракторов и экскаваторов в трясинных местах, управляемый все той же полоской света из этого, милостивого все же солнечного дня, сам по- прежнему оставаясь в ином дне, вернее, ночи, в опустевшей вдруг хате. Он знал, что надо делать, куда и кого послать. И он был там, где надо, пока это требовалось. А когда надобность исчезла, исчезла и Чертова прорва, рабочие, трактора. Он остался один, увидел Алену такой, какой привык видеть ее в детстве, длинноногую, с прутом в руках гоняющую гусей, обрадовался и тут же потух, понял, что это обман, что это не Алена, а всего лишь навсего Надька. И при Надьке шалопут Британ.
И день опять обрел реальность, полный свет и яркость, но это был уже вечер, его закатная, с речной прохладцей яркость. И, глядя на ускользающее за вершины деревьев солнце, наблюдая за тщетой ветвей и листьев уцепить это солнце, задержать его на небе, он подумал, что неплохо бы сегодня посидеть с дедом Демьяном, помолчать и выпить, помянуть — он не решился сказать: отца и мать. С этим и пришел в Цуприкову корчму. Но тут настроение его переменилось. Уж очень много было «поминальщиков», почти все его рабочие, которым завтра на смену. Он хотел уже уйти, но остановил и огорошил Аркадь Барздыка:
— Кто убил Пушкина?
— Зачем это тебе?
— Интересуюсь. Так кто убил Пушкина?
Вопрос был простой, но слишком уж какой-то далекий, Матвей не сразу даже нашелся, Барздыка почувствовал это и помог:
— Дантесов убил. Знаю, но сомневаюсь.
Матвей посмотрел на мужиков, что вились возле магазина, и понял. Сам он был повинен в муках и интересе Аркадя Барздыки. Раньше, приезжая в село, ставил мужикам, тому же Аркадю Барздыке «чернильце», сам не пил, слушал их разговоры, вставлял что-нибудь свое, но чаще всего тут же уходил. А сейчас вот пришел и оказал неуважение. Прав, конечно, Барздыка, чего, спрашивается, шел, знал ведь, что такое князьборский магазин — Цуприкова корчма, шинок у Левона. Не закрывается он иной раз до третьих петухов и после не закрывается, если жена Цуприка не хватится среди ночи мужа и не прибежит за ним. Но и тогда магазин, можно считать, работает. Цупричихе, если никого не окажется под рукой, непосильно одной уволочь мужа домой. Она закрывает Левона и Левоново заведение на замок до утра. А утром забарабанит он отстегнутой деревянной ногой в дверь: смилуйтесь, освободите. Да, удивительный магазин в Князьборе, один, наверное, такой на все Полесье. Хотя почему один, если таких деревень, как Князьбор, разбросано здесь немало. Где еще сойтись мужикам, куда кинуться, где вернее, нежели в магазине, узнаешь, в какую сторону направился лесник, была ли рыбохрана или другой какой человек, которого всегда надо держать под наблюдением. И держат, корчма помогает. Никто ведь не минет ее.
А Барздыка все мнется, не уходит.
— Выпить надо? — рубит напрямую Матвей.
— Да хто его ведае...— Это Барздыка дает понять Матвею, что он маху дал. Зачем про такое спрашивать.
— У тебя ж свои есть. На дренаже сколько за прошлый месяц выгнал?
— Выгнал,— дипломатично отвечает Барздыка.
— Но, я-то знаю, не прикидывайся, под четыре сотни у вас вышло, триста девяносто восемь рэ,— Матвей называет точную цифру, заработанную Барздыкой на прокладке дренажа, потому что она заботит его. Не деньги, сам дренаж, качество его.— Скажи, что, не так?
— Так,— отвечает Барздыка и, приглядевшись к Матвею, едва ли не с гонором:—Все так, сколько ни получил, все мои. Только я за свои не пью.
— Почему же ты за свои не пьешь?
— А не пью, и все... Бездонный я.
— А ведро выпьешь?
Аркадь задумался.
— Ведро не, но отопью много... Ты вот магазин боком обходишь, а мужикам надо это.
— Что надо?
— Да место надо, где посидеть. Раньше было место, где посидеть. Ёсель на Цуприковом месте корчму держал. Добро было и Ёселю, и нам. А теперь где он?
— Кто где? — спросил занятый своим Матвей.
— Да Ёсель, тебя ж спрашиваю.
— Вон у Цуприка спроси,— посоветовал Матвей, прислушиваясь к тому, о чем говорит со стариками на скамейке у магазина дед Демьян, но и его слыша с пятого на десятое, думая, что действительно было бы неплохо поставить со временем тут кафе, такое, какое он видел в богатых колхозах, с резьбой по дереву в зале, со всеми этими голосками, железными человеками, где вечером можно собраться по-семейному, посидеть, поговорить пусть не за чаркой, за стаканом чая, за самоваром. Только нужно ли это кому тут? Никто из князьборцев не пошел к нему на работу, хотя хватало ее у него и деньги за эту работу платили немалые, Взять хотя бы Барздыку — четыреста рублей, да здесь отродясь таких денег не видели. Не видели, а все равно не клюнули на них, рублики, копеечки сбивают на сене, картошке, молоке. Шатаются по селу, девок портят, а к нему не идут, все равно как сидячую забастовку объявили. Один только Аркадь Барздыка и потянулся за длинным рублем... Может, поэтому и пристал сейчас к нему, к Матвею Ровде, а не к мужикам, считает за своего.
— Помню, как сегодня, гулял я там по столице,— услышал он, как завелся дед Демьян.
— Ты не про столицу, что сапоги там пропил и домой пехом босиком пришел, это мы уже слышали.
— Было, было,— согласился дед Демьян.— Яны мне орден дають, блискучий, чистый. Я беру. Все, говорят, иди. А я им: а три рубли? Какие три рубли? Как какие? Михайло Иванович мне орден давал, так тридцать рублей еще вручил. А тут што, я за свои еще и бутылку брать повинен? Не, ты отдай мне мои три рубли.
— Не отдали?
— Не,
— И домой без сапог?
— В сапогах, только сапоги за спиной.
— А Калинин... Как орден тебе вешал?
— Калинин... Помню, гулял я тогда по столице... Там еще конь стоял. Посеред Москвы конь железный, живого не нашлось, и баба голым задом громоздит на того коня хлопчука,
— Ты не про железо, Демьян, не про бабу, про Калинина.
— А что Калинин, свой мужик был.
— И выпивали?
— А чаго ж, чарку еще за меня поднимал. Только вот не тое дал мне, што надо было. Написал я ему письмо, так, мол, и так, Михайло Иванович, обижаюсь, не верят, что мне орден положен еще за войну с белополяком. Был он у меня, орден, немцы, холера их, отобрали, так ты уж верни орденок. Получаю лист, приезжай, и гроши на дорогу. Что делать? Сел, поехал. Народу, народу, и все в ладки мне бьють, а свету, хоть иголки собирай. И вижу я, достает Михайло Иванович мой орденок, вешать уже собирается, а рядом другой лежит. Я ему рукой махаю: не той, не той даешь, Михайло Иванович, мне вунь той, жовценьки.
Мужики засмеялись и смеялись долго, хотя не раз слыхали эту историю. Слыхал ее и Матвей и знал, что хоть и похоже это на обычную деревенскую побрехушку, а все так и было, как рассказывает дед Демьян.
— Не дал жовценькую?
— Не, а после мне переказывали, что жалел он. Надо было, говорит, дать. Один такой дед на все Полесье.
— Брешешь ты все, Демьян, лучше расскажи, как сало мое украл.
— Я у тебя сало не крал,— недовольно ответил дед Демьян.
— Не у меня, так у батьки моего, деда Савки.
— У Савки другое дело,— не стал отпираться дед.— Только дурень твой батька Савка и ты дурень. Облазили всю хату, а за божницу не глянули, сало ж там было, за божницей, дурень ты, Аркадь.
— Я дурень,— начал было Аркадь Барздыка, но продолжать не стал, заговорил с Матвеем.— Слушай,— сказал он,— ты грамотны? По-писаному можешь читать?
— Могу и по-писаному.
— А если буквы не наши?
— А если не наши, не могу.
— Вот все тут такие. Могилку на нашем кладбище видел? Камень на ней, и буквами не нашими на том камне выбито, никто еще не разобрал тех букв.
— По-польски там написано,— сказал Матвей.— Что покоится здесь прах жолнера Войска Польского Задлецкого.
— Вот оно что... А приборы у тебя есть?
— Какие тебе еще приборы, Аркадь? — Матвей сейчас думал об одном, как бы избавиться от Барздыки.
— Есть у тебя такой прибор, Матвей. Давай вместе.
— Да что вместе?
— Золото искать,— сказал Барздыка.
Матвей опешил: рехнулся мужик или всерьез, не может же, чтобы вцепился так в него только ради бутылки «чернил».
— Где то золото?
— Под березой.
— Да ты представляешь, сколько тут берез?
— Нам все не надо. Нам одну с тобой только.
— А как ты узнаешь ее? — Матвей готов был уже сдаться. Отвечало все же это как-то деревенскому тихому вечеру, старикам на лавочке, скрипу ворот, звону подойников. И его меняющемуся настроению отвечало. «Черт с ним,— думал он,— с этим кафе, с резьбой, и так хорошо. Спеют в ночи в огородах подсолнухи, сидят на скамейках деды, и дух молочный, парной...»
— Один я не сумею,— говорил меж тем Барздыка.— Неграмотный, и прибора нет. А ты грамотный и с прибором.
— Я грамотный и с прибором, и по-писаному могу,— перебил его Матвей.— Вот тебе три рубля...
— Тоже правильно,— одобрил Барздыка.— А насчет прибора подумай. Я уже много берез проверил...
— Подумаю,— с тихой яростью пообещал Матвей,— только золото твое ведь в дубе, в борти. И без золота ты неплохо живешь.
— Неплохо живу,— зажимая в кулаке трешку, согласился Барздыка.— Живу, но сомневаюсь...