— Да, но ведь голо уж очень кругом, словно выбрито. А я вот видел... канал Огинского за Молодечно. Как ты считаешь, тоже ведь в каком-то роде мелиорация?
Шахрай подтвердил, что да, в каком-то роде мелиорация, на примитивном только очень уровне.
— Может быть...— повторил Сергей Кузьмич.— Но пока, я смотрю, какое-то настораживающее однообразие и во взглядах у вас тоже: леса хватит, земли хватит, сегодня всего хватит. А завтра? Завтра наука обеспечит, говядину, свинину прямо в горшочках выращивать будут... Вам волю дай, так вы трактором своим и землю вверх дном, как говорится, перевернете. Думать надо... Канал Огинского, экспедиция Жилинского опять же...
— А что Жилинский,— вроде обиделся даже Шахрай,— сравнения никакого, то помещичья была мелиорация и дедовскими средствами. Помещикам, панам они угодья создавали. У нас другие задачи и размах другой.
— Ты, конечно, прав, у нас другие задачи. Но у меня все же сомнения,— Сергей Кузьмич взглянул на Матвея,— хотя несколько иного плана. За лесом, говорят, деревьев обычно не видать, как бы нам за нашим размахом...
— А вот и дерево,— перебил Сергея Кузьмича Матвей.
Это была ива невысокая, с ветвями до земли. Ветви у земли были желтыми, а верхушка тоже желтая, усыхающая. Подле этого дерева они остановились, обрадовавшись ему, даже растрогавшись.
— Она ведь пропадет, засохнет,— взял в руки ветку Сергей Кузьмич.
— Не пропадет,— обнадежил Шахрай.— Сколько я помню ее, все время такая. Ко всему же кто-то поливает ее. Не знаю только, кто, но из местных.
— Трогательная забота,— сказал Матвей,— не вы ли, Олег Викторович, проявляете ее?
— Хватит, Матвей, надо и меру знать,— остановил его Шахрай.
И Матвей почувствовал, что действительно меру надо знать. И
не надо корчить из себя чистенького. Ведь он делает то же самое. То же самое делает, но хлебом будет прощен. Он давался всегда нелегко полешуку, его Князьбору. И всегда на Полесье знали цену хлебу, всегда пот и кровь. И этот пот и кровь, людей надо уважать и ценить, а не плакать о каком-то дереве...
У вагончика Матвея ждал уже Британ, и ждал, видимо, давно. Обрадованно закричал издали:
— Здорово, начальник!
— Здорово, здорово, Британ.— Матвей отпер дверь, и они вошли в вагончик.— С чего это ты, Вася, как урка заговорил, будто срок уже мотал?
— А наше дело такое, начальник, коли еще не мотал, так буду мотать... Рабсила нужна?
— Хоть сию минуту, Вася,— обрадовался Матвей.— На дренаж, на дамбу, на спрямление речки, на корчевку...
— А, Ровда, начальник, не дело ты говоришь. Что это за работа?
— А ты какую хотел бы?
— Самую грудную, самую грязную.
— Какую же это?
— Уборщиком,— Васька склонился над столом, положил ладонями вверх руки, сжал их в кулак.— Уборщиком, начальник,— и нахально смотрел Матвею в глаза и улыбался. Матвей почувствовал, как в нем просыпаются вчерашняя тоска и злость. На мгновение мелькнул перед глазами и вчерашний дедок. Мелькнул и пропал.
— Слушай, ты, молодой начинающий тунеядец, слушай внимательно.— Матвей, едва не опрокинув стол, держал уже Ваську за ворот рубашки, и тот не дергался в его руках, слушал с вызовом. И этот вызов отрезвил Матвея.— Я прикрыл то дело с кабаном, я его и открою. Ты у меня еще сам захрюкаешь. Это я тебе говорю один на один, чтобы ты знал. Пойдешь у меня работать как миленький, заставлю, понял?
— Понял, гражданин начальник, все сказали?
— Все. Батьку бы своего пожалел. Посмотри, всю жизнь работает, и как работает.
— Так ты меня, Матвей, что, с батьком равняешь? — вызова в глазах у Васьки больше не было, растерянность там металась, непонимание.— Батька мой для тебя золото? Вот какое тебе, выходит, золото надо. А что он тебе эту дренку-хренку вкривь и вкось кладет, знаешь? А ты ему сотенными за это отваливаешь... Все вы, гады, заодно, все вы гады...
— Но-но-но,— попробовал удержать его Матвей.
— Не понукай, начальник, меня ты еще не запряг и не запряжешь. А Надьку чтоб не трогал. На первый раз по-хорошему предупреждаю.
— Стоп-стоп-стоп, Вася,—дошло наконец до Матвея, почему так обозлен Барздыка-младший, что так взвинтило его. И ему стало жалко этого рыжего Британа. Но Васька не принял его жалости и слов никаких не стал выслушивать, ушел, непреклонный и злой, хлопнув дверью так, что зашатался вагончик. А Матвей еще долго метался по вагончику, сам того не желая, впутался в черт знает что. Нужна ему эта Надька со своим Британом. Никого и ничего не надо, а вот впутался, впрягся и везет воз, тянет, как сивый мерин, упирается, но тянет. Нашелся кнут и на него. Хороший кнут, потому и тянет. И будет тянуть и дальше, потому что так заведено: есть хомут, есть и шея. Ни одна еще лошадь не бросила воза посреди дороги и не бросит. Но с Надькой-то действительно зачем? Кто может знать, кто может ответить на все эти «почему» и «зачем». Почему так крутит и вертит судьба, как ту речку, петлять заставляет. А можно ведь и ей не петлять, можно ведь ее пустить и по струнке. Но почему тогда противится этому «по струнке» сердце? Ведь действительно, как сказал Шахрай, красиво даже, и не только красиво, но ясно, четко, по-армейски: на-право, на-лево, через пле-чо кру-гом. И никаких тебе забот, никаких Надек на дороге, дерево одно, и то усыхающее.
В дверь неожиданно кто-то постучал, как будто предостерегая от этого разговора с самим собой.
— Войдите! — крикнул Матвей. Вошли двое, он и она, оба очкарики, в шортах, как на крымском пляже.— Ну, а вам чего? — встретил их Матвей неласково, и не потому, что не понравились, не хотел он сейчас видеть никого.
— На работу пришли проситься.
— И вы на работу? Трактором, бульдозером управлять можете? Землю копать?
Парень смутился, покраснел, вспыхнул обиженно не только лицом, но и губами. Вперед вышла девушка, отстранила его ласково, бережно, положила на плечо ему руку.
— Можем и трактором, и бульдозером управлять и землю копать. И постоять за себя можем. Валерик — боксер-перворазрядник, а я самбо занимаюсь.
— Ну-ну,— Матвей посмотрел на гостей с интересом,— что же вам от меня надо? Стоять за себя будете, учить меня вежливости? Извиняюсь...
Девушка не приняла его тона.
— Врачи вам нужны? — спросила серьезно и строго, как учительница спрашивает.
— Врачи нам пока не нужны,— как учительнице, и ответил ей Матвей.
— Хирург и невропатолог?
— Пока не нужны, говорю.
— А когда нужны будут?
— Приезжайте через год. Строительство больницы запланировано на будущий год.
Переглянулись меж собой, кивнули друг другу.
— Согласны, записывайте.
— Куда же я вас буду записывать, милые вы мальчик и девочка? И с чего это вам взбрело в голову ехать сюда?
— Мы с вами серьезно,— заговорил наконец парень.— И мы не мальчик и девочка, а муж и жена.
— Да я ведь с вами тоже серьезно. Если вам кажется оскорбительным, извините. Честное слово, не хотел вас обидеть. Узнать хочу, что вас привело в наши глухие края?
— Вот эта глухость и привела,— сказал Валерик, боксер-перворазрядник.— В будущем году заканчиваем институт, ищем себе место, чтобы не по назначению, а сами. А у вас тут хорошо, лес, речка и строительство большое.
— Леса и речки я вам на будущий год не обещаю. А строительство будет... И как это сами, почему сами?
— Почему? А разве вы не сами? Мы вот с первых шагов сами. Сами поступили в институт, сами решили и поженились. Сами решили, что уедем в деревню и будет у нас к тому времени сын уже, запланировано так.
Матвей посмотрел на девушку, пробежал взглядом по ее талии. Нет, ничего там еще не было заметно. А девушку не смутил его изучающий взгляд.
— Именно сын? — спросил Матвей, побежденный их уверенностью, их «самостью».— А если дочь?
— Дочери быть не может,— ответила девушка,— все рассчитано.
— А вдруг? — неизвестно почему продолжал настаивать Матвей.
— У нас вдруг не будет,— Произнесли он и она почти хором.
— Ладно,— сказал Матвей, он уже устал от этого короткого и четкого разговора. Он и она были все же сильнее, четче его, хотя и моложе. Каких-то шесть-семь лет разницы, и уже непонятны, так же непонятны, как и Надька с Британом. Лучше или хуже, определить это он тоже не мог, не мог понять, как бы выглядела эта их самость, окажись они на его месте. Но была все же в их глухой обороне, в их круговой защищенности какая-то брешь, он чувствовал ее, но никак не мог нащупать. И нащупал, уже только простившись с ними.— Минутку, минутку,— остановил он их. Валерик, боксер- перворазрядник, и его жена-самбистка посмотрели на него с удивлением. Матвей засмеялся их удивлению.— Слушайте, а как это сами вы решили пожениться? Ведь к этому решению еще надо что-то, ну, хотя бы такую малость, как любить друг друга, надо.
— А мы любим,— отбила и этот его выпад девушка.— Мы из одной школы, из одного класса. В школе, в классе полюбили друг друга, а в институте решили: женимся.
И они ушли. Матвей остался один. Долго и с тщанием складывал ненужные ему бумажки. Развернул проект, откорректированный вчера Шахраем, долго вглядывался в жирный красный крест, перечеркнувший водохранилище. Торопливо свернул проект, засунул в стол подальше, поглубже. Вышел на крыльцо, невидящим взглядом скользнул по старому Князьбору, вековому и неизменному, и по новому, строящемуся, не вышедшему еще из фундаментов, пока еще пребывающему в штрих-пунктире котлованов. Нет, все же эта встреча с очкариками, пусть и непонятными ему, была знаменательной, что- то было в ней и радостное, обнадеживающее. Два-три года назад их появление в этом гибельном болотном краю было невозможно. Дикой была мысль, что Князьбору могут когда-то понадобиться хирург и невропатолог. А сегодня эти четкие мальчик и девочка ничего дикого в этом не видят. И он будет работать для них, пусть не именно, не персонально для них, но похожих на них и где-то все же персонально для них, персонально. Эти его поймут, пусть в чем-то даже и осудят. Должны осудить, потому что он не бог, он ошибается, он ломится в закрытую дверь, ломает эту дверь и воротит много лишнего. Но лишнее это тоже оправдано, пусть даже незнанием, но оправдано. И никтр заранее не может сказать, как надо, хотя все хорошо знают, что больше так нельзя. И он будет ошибаться, наворотит еще кучу нелепостей, исходя хотя бы из того, что так, по-старому больше нельзя. И из его нелепостей и ошибок проявится, должно проявиться, как все же надо.