— Что же ты так,— на самом деле охмелев от его рассказа, расстроился Лапуста.— Какой же ты мужик после этого, такую девку упустил, кто ж тебя после этого колхозом поставил править?
— Поставили.
— Слушай,— воодушевился он,— у меня есть идея.
— Не надо.
— Как не надо? — не понял его Лапуста, а поняв, обиделся.— Эх ты, человек, да я про ту идею, я про девку твою. Не из тех она, что бросит мужа и побежит за тобой. Так ты уводом ее, уводом.
— Как это — уводом?
— А так — в оберемок и в машину. И все, и никуда она не денется.
И они на полном серьезе начали обсуждать, как это — в оберемок и в машину. Посмотри и послушай их кто-нибудь со стороны, едва ли бы он поверил, что в «Бульбяной» они обошлись только пивом.
Дай воды напиться, колодец
Бил бубен, звенел спелым желтым колосом на ветру, тихо поддакивал ему баян, вторила им гармошка. Нетерпеливо вела себя только скрипка, все вскрикивала, порывалась куда-то уйти, выскочить со двора на простор, на неогороженные забором дали, чтобы полным голосом сказать все, что было на душе у Семки, цыгана скрипача, а после хоть небо на четыре части. Но бубен, баян и гармоника сдерживали Семку и его скрипку. И ему оставалось только щерить желтые золотые зубы и не столько скрипкой, сколько голосом, криком разряжать нетерпение и силу, что таились в его смычке. За бубном сидел сам свадебный Анисим, он и вел музыку, и перечить ему не решался даже Семка-цыган, ветврач князьборского колхоза. Свадебный Анисим был похож на цыгана сейчас больше, чем Семка, хотя не было у него золотых зубов, жесткого черного чуба и черных цыганских глаз. Был он худ, жилист и почти безволос, на чужих подушках порастерял Анисим свои русые волосы. Так судачили бабы, и судачили, наверное, потому, что знали, а еще потому, что не было у Анисима своей семьи, никогда не было. Зато был у него бубен, всегда был, будто с бубном и родился, потому и прозвали его свадебным. Доставали его Махахею откуда-то издалека, из-за речки и дальше, из земель и деревень, что были уже за бетонкой, на краю света. Хватились, что нет бубна, в последнюю минуту. А какая свадьба на Полесье без бубна, все равно что раньше без попа, без венца и церкви свадьба. Всем семейством кинулись на поиски и отчаялись уже найти. Перевелись на Полесье бубны, хоть ты их из Минска телеграфом вызывай. Там, говорят, они еще сохранились, но шли по такой цене — коровы дороже, потому что не в одиночку играли, а ансамблем, а ансамбль тот больше свадьбы выпить мог, не говоря уже о закуске. Но пришлось бы Махахеям с Барздыками разориться и на ансамбль. Они уже согласны были, да зашла женщина, что когда-то лежала вместе с бабой Ганной в больнице с аппендицитом, рассказала про Анисима.
— Где ж его ловить теперь? — спросила баба Ганна. Этого заречная женщина не знала, советовала поспрошать куму, у которой недавно была свадьба. Кума послала Махахея к свату.
А сват оказался знакомым Махахею — это был тот самый Ерш, который покусал кобылу. И он еще не отошел от гостевания и голосом даже был гулок, как бубен. Гулким голосом он и намекнул Махахею, что спроворит ему музыку, если у Махахея найдется на свадьбе местечко и ему. Вот так доставили Махахею свадебного Анисима, хотя в колхозе был свой духовой оркестр, двадцать хлопчиков-жолнерчиков, как называла их баба Ганна из-за ярко расшитых золотом синеньких костюмов.
— Не и не. Те твои жолнерчики только «пу-пу» умеют. А «пупу»— это перед начальством добра, а не на свадьбе. Свадьбе другое надо, каб хмелем все гудело.
И хмелем, диким, терпким и крученым, рассыпался бубен. Свадебный Анисим свое дело знал. И пить научился, хотя и без меры, но так, чтобы не терять лицо. Лицо его было строго и жестко. Не отрываясь от инструмента, только переложив его из правой в левую рукуг принимал из руки подносящей чарку, опрокидывал ее в бездонность своего, на свадьбах закаленного естества и вел свадьбу от танца к танцу, от частушки к частушке, сам оставаясь серьезным, как серьезны были и молодые. Князьборцы не выдерживали этой серьезности, будто сам сатана просыпался в них под звон бубна.
Моя мамка сербиянка,
Не ходи на улицу,
Оторвали хлопцы цыцки,
Оторвуть и курицу...
Бил бубен, звенел желтым колосом на ветру, ходила ходуном хата. Но Матвей понимал, что это уже не свадьба, что это уже не весело, а тревожно ходит хата, кто-то бьет в раму кулаком, но вставать не торопился. Дед Демьян едва ли не силком поднял его с кровати. В хате у стола сидел Махахей и курил, вглядываясь в засвеченное уже рассветом окно, смолил, что паровоз. У Матвея от души отлегло. Хотя в такую рань и Махахей не мог заявиться с чем-нибудь хорошим.
— Одевайся и пошли.— Матвею стало тревожно от этого спокойного, но вместе с тем приказного «одевайся и пошли». Обуваясь и путая ноги, Матвей с тоской думал, что еще могло случиться такое, к чему бы он не был готов, казалось, все уже случилось: хлеб горел, вода его топила, было болото, стала сушь. Чего еще ждать, чего бояться, если что с лошадьми, то дери всех их волки. Махахей вчера прямо со свадьбы подался к лошадям. Матвей знал про это, потому что ушел почти следом за ним.— Леник с хлопцами коней выгонял,— как бы проследив мысли Матвея, сказал Махахей.— Я после уже прибежал, и вот...
Матвей не стал расспрашивать, что за этим «вот». Леник этот его Матвею вчера в печенки влез. У Леника, племянника Махахея, Матвей вчера выкупал для жениха Надьку, и Леник чуть не опозорил его перед всем селом. Молодые сидели во главе застолья на овчинном кожухе с вывернутыми карманами — в знак того, что ничего не брали они с собой из старого, прошлого и жизнь их должна быть богатой и счастливой, всего в ней будет так же густо, как шерсти в овчине. Васька был уже и сегодня счастлив, хотя выглядел для жениха не очень солидно, не тянул он за столом рядом с Надькой в тесноватом своем клетчатом пиджачке. Отец не простил сыну рябины и не дал денег на костюм. Может, и дал бы, да сам Васька не захотел как надо попросить, бормотнул только про костюм. Аркадь Барздыка ответил на это его бормотание присказкой, ожидая, что сын повинится:
— Князьборцы без кожуха в сваты не ходили. Жениться надумал, так и костюм бы сам себе и справил.
Сын промолчал, не стал виниться. Свои же денежки он незадолго до свадьбы спустил на «Мавру». «Мавру» того, скульптурку голого и полого внутри негритенка, привез откуда-то бывший дружок Васьки Толик Щур, отслуживший свое в Морфлоте. «Мавра» взял князьборцев за живое, и Щур заманивал посмотреть на нее девок. Интерес был в том, что внутрь «Мавры» заливалось вино, а еще больший в томг как выливалось оно. Не удержалась, чтобы не посмотреть на это, и Надька, потому Васька и вынужден был перекупить того «Мавру» у Щура, всадить в него все свои денежки и поднести его невесте со словами: «Наша теперь, на свадьбе из нее будем пить». Надька «Мавру» эту того же кокнула, только черные брызги в разные стороны и «крантик» в сторону. За подарок такой и поддала еще. Тогда уже приметливые князьборские женщины предрекли: «Ой, как своего охаживает, быть свадьбе». И не ошиблись, как в воду глядели. Только до свадьбы били Ваську дважды: тот же Толик Щур с братьями один раз и второй — цыган Семка. Со Щурами драка была жестокой, на все село, потому что и Щуры, и Барздыки многочисленны. А с Семкой Васька встретился один на один, новый князьборский зоотехник не дал ему развернуться, скрутил и сказал:
— Я цыган, а цыганы не дерутся, цыганы режут, а девчонок просто уводят. Так что или женись, или прощайся с Надькой.
Торопиться со свадьбой Барздыкам и Махахеям надо было еще и потому, что этим летом жених и невеста заканчивали техникум, вот- вот должна начаться последняя сессия, а там распределение. Распределения Барздыки и Махахей боялись как огня: упекут бог знает куда, в какие далекие и глухие края, пропадут дети. А так муж и жена, и в Князьборе, при отце с матерью, обоим работа найдется. На этот случай и был зван на свадьбу Матвей. Против воли жениха доверили Барздыки Матвею выкуп невесты: не может ведь забыть председатель, у кого он гулял на свадьбе, чье вино пил и кого выкупал, да и выкуп сам будет не только для отводу глаз, как водится на свадьбах, и должность, и зарплата не позволят ему обойтись медяками. Мужчина он одинокий, холостой, пусть раскошеливается.
И Матвею пора уже была раскошеливаться, начинать торг, но он все никак не мог настроиться. Битый, ширяный-ковыряный Британ, посмешище всего села, добился своего, перешиб, прошел через все. Ничего не испугался — ни позора, ни кулаков, ни пересудов, позволял Надьке крутить, вертеть собой и смотрел на всех свысока в кургузом своем пиджачишке, с вызовом, повелительно и требовательно смотрел и на Матвея, будто понукал его не тянуть. Знал он или не знал, что, пожелай того Матвей, этой свадьбы могло бы и не быть, он мог ее расстроить еще и сейчас. И его подмывало расстроить, он удивлялся себе, этому своему желанию и не мог избавиться от него, хотя понимал, что зависть эта черная к Ваське — непрощение самого себя, что не смог он так, как Васька, отстоять для себя Алену, отдал ее без боя неведомо кому.
— У нас есть товар...— так и не дождавшись от Матвея ни разрешающего жеста, ни первого слова, устав от ожидания, на свой страх и риск повел торг Леник. Он слегка пришепетывал, и получилось у него «наш ешть», но это «ешть» он подкрепил и как бы утвердил ушами, повел, пошевелил ими, выказывая и нетерпение, и пренебрежение к тому, с кем ему сейчас предстоял словесный поединок. И застолье веселым смехом оценило это его вступление в роль.
— А у наш ешть купец,— тут же откликнулся, подыграл Матвей, ко подыгрыш пришелся, видимо, не по нраву. Леник свирепо потребовал:
— Клади свою цену!
Матвей сыпанул на стол горсть медяков и серебра. Леник не глянул на них, снова передернул ушами и провозгласил теперь уже победно, чисто:
— Дешево ценишь!
Монеты раскатились по столу, рассыпались по полу. Леник, не отрываясь, смотрел на Матвея. И Матвей, странное дело, вдруг почувствовал себя неуверенно под этим взглядом, достал на этот раз уже бумажку.