— Факт... Я не хлеб ем, хлебом меня не накормить, я землю ем, вот мой факт,— будто не желая продолжать разговор, проговорил Махахей. Хотя они были одного роста, Матвей даже чуть выше, ему пришлось почти бежать за стариком.
— Так и земли, дядька Тимох, стало больше. И ни болот, ни воды такой нету.
— Что было вначале, то будет и в конце,— сказал Махахей, и Матвей не понял, к чему он это сказал.— А к тому,— объяснил Махахей,— что было тут, на Полесье, колись море, будет и в конце море. И скорей, чем ты думаешь. Потому что ты концы и начала обрубил, укоротил ты земле век. И мой век укоротил. Я стерплю, а вот попытай землю, стерпит земля? Везет этой земле, как лихо где, так все ей.
— Отошло Полесье прошлое, но есть новое.
— А я с прошлого, со старого, и не потому, что сам старый, а потому, что есть у меня прошлое, как и у всех добрых людей. У людей...
— Я что, не человек для вас?
— Ты мину под Полесье подвел и под меня мину.
— Какую мину?
— Своими глазами увидишь все.— Махахей уже бежал. И Матвей тоже побежал. Так, на ходу, один удаляясь, другой догоняя, и вели они беседу под звон уздечки на плече Махахея, под крики просыпающихся уже птиц, под раскаленно встающим над землей солнцем, раскаляясь и сами. И для Матвея было полной неожиданностью, когда Махахей вдруг остановился и заговорил совсем другим голосом, едва ли не со слезой:— Гляди, Матвей, гляди.— Поле озими, у края которого они стояли, лежало перед ними, словно удобренное солью.
— Что это?— не понял Матвей.
— Снег, иней, мина. Сперва и сам не поверил. Посреди лета, считай. В эту пору ночи стояли парные, боровики-миколайчики лезли. А тут иней, заморозок.
Матвей присел на корточки, дотронулся до земли, все еще не веря глазам, отказываясь им верить.
— Вторую неделю сонца печет,— говорил Махахей.— Вода из твоих каналов и канав ушла. Сухие канавы. Шлюзы на канале рыбход перекрыл, рабочие при мне досками их забили.
— Ясно,— с горечью сказал Матвей,— вода ушла, земля — что камень, за ночь выстудило-приморозило... Что будем делать, дядька Тимох?
— Не ведаю, Матвей,— Махахей тоже присел на корточки рядом.— Спасать надо землю, спасать пшеничку.
— У тебя сегодня будут гулять, дядька Тимох, свадьба же...— Матвей взял горсть земли, мял, давил ее пальцами.
— Будут гулять, свадьба.
— А доски у шлюза крепкие?
— Подходящие.
— Что ж ты без топора повел меня сюда?
— Топор есть... Один только. Вот,— Махахей отошел чуть в сторону, пошарил в траве и вернулся уже с топором.
— Один? — спросил Матвей.
— Один,— подтвердил Махахей.
— Спасибо. А сам-то пойдешь со мной?
— Не гневайся, Матвей, не пойду.
— Спасать же пшеницу надо, сам говорил.
— Говорил и буду говорить. Только ты у мяне не спрашивал совета, когда болото тут сушил, воду отсюль спускал...
— И за что так, дядька Тимох, за что?
— А это ты у себя спроси...
«Пи-и-ить-пи-и-ить»,— тоненько прокричала книговка, неведомо как очутившаяся среди поля, живущая ли здесь или по старой памяти прилетевшая на бывшее болото. И Матвей почувствовал, что ему тоже хочется пить, как хочется пить птице, как хочется пить озимым. Не к месту вспомнился давно уже слышанный и давно забытый рассказ собачника, как тот приручал овчарку, взятую в дом уже взрослой. Овчарка ни за что не хотела признавать нового хозяина, не подпускала к себе, не брала из его рук еды. Он около недели не кормил ее, а потом купил и дал сразу два килограмма хамсы. После хамсы он еще два дня выдерживал ее на цепи без глотка воды. И, когда овчарка, устав скулить, с пережженным нутром легла на землю, тогда он принес ведро воды и, погладив ее, заставил пить воду из его рук. И она пила из чужих рук, забыв своего прежнего хозяина. Жажда отшибла ей память. Такую же жажду, отшибающую память, ощутил сейчас и Матвей. Так жаждет, наверно, только земля, корежась в изнывающем, сухом от солнца безмолвии, тянется распахнутыми и распаханными навстречу тому же солнцу и ветрам темными пластами, иссохшим своим телом. Матвей, шагая по белому полю, как в багровом тумане, припомнил еще: так же, как в тумане, он шел и вчера, и вчера ему тоже, как и сегодня, хотелось пить, всем хотелось пить, кто был на свадьбе у Махахеев, и не водку, как положено пить на свадьбе.
Ішла Надзечка з вядром па ваду,
Кінула вядро на буйны вецер...
Затянули женщины, и пошла Надечка молодая за водой. Но лучше бы не ходила, лучше бы кинула то ведро на буйный ветер. Ветер, и буйный, вихрь и вправду поднялся, когда начали испытывать молодую, когда невеста подмела уже хату. Васька спас ее от этого бесконечного подметания, откупился от придирчивых старух вином. Теперь Надьке надо было показать гостям, как она моет хату. Она взяла с лавки приготовленное заранее ведро, только направилась к колодцу, как закрылось тучкой малой солнце, схватился ветер, промчался по улице вихрь, и во двор Махахея затянуло край его, сыпнуло песком на молодую. Старухи тут же поджали губы, запереговаривались.
— Свадьбы без дива не бывае,— расстроилась за внучку старая Махахеиха, но виду не подала.— Хто над молодыми не глумицца. Иди, донька, черпай воду, бог тебя счастьем и одарить,— и она, не вставая со скамеечки возле хаты, одной рукой оперлась на палку, а вторую, с неразгибающимися уже пальцами выставила перед собой, будто держала в ней это счастье, которым бог должен был одарить внучку. И небо одарило. Родилась в небе, сорвалась с тучки малой дождинка, прилетела на землю и угодила в старушечью усохшую ладонь, окропила ее, как сухую корку хлеба. К этой единственной дождинке бабка добавила еще и слезу.— Вось и счастье тебе, Надька, за тебя небо.
— Так-так-так,— наверно, первый раз в жизни подтвердила, затакала Ненене.— Дождь на свадьбу — к добру.
— Где тот дождь, где тое добро, другую неделю сухмень,— вытянула перед собой завидущую руку и Царица. И ее руке досталась дождинка. А молодую окропило ладно. Во всем великом теперь уже Князьборе собралась тучка над одной только хатой, чтобы соблюсти обычай и посулить молодым счастья. На старую Махахеиху, на молодых только и просыпался дождь, а еще и на Царицу, но это было уже неинтересно. Царица могла, если ей надо, и из уголька выдавить воду. Пиликнула скрипка, ухнул бубен, заскрипел журавль, звякнуло о сруб ведро и пошло вниз.— Колодезь, колодезь, дай воды напиться...— выкрикнула Царицам
— Не-не-не,— на сей раз осталась верна себе Ненене.— Просить воды у колодезя надо, когда спать молодые ложатся.
— Ой, забыла, когда просить. Сейчас все перепуталось, никто и не помнит, когда что просить, когда...
Ведро дошло до дна, но легло не на воду, а на землю. Это услышали все, хотя и бил бубен и пиликала скрипка, так сыро и громко скрежетала о песок жесть, вскрикивал в руках у молодой рассохшийся журавль»
— Да пусты колодезь, Надька!—не выдержала этого скрежета Царица.
— Ты все виновата, Маруся, сглазила, под руку молодой закричала. Воко у тебя недоброе,— сказала Ненене.
И недобро уже поглядывала на Царицу и Махахеиха, мать молодой. Она не хотела звать ее на свадьбу, так же как Махахей не хотел звать Матвея. Ненене говорила правду: недобрый был у Царицы глаз. Сосед Царицы не выдержал ее глаза, съехал с Князьбора и едва даже не подрался с ней, когда пришла помогать ему сносить пожитки в машину. И Махахей с Махахеихой, прикидывая, кого звать на свадьбу, сошлись на том, что если с их стороны будет Матвей, то с другой Царица. Неловко ведь обойти и старого, и нового председателя, что подумают и скажут люди: не старшиня, так и на веселье не зовут.
Матвей, как на беду, и сейчас стоял радом с Царицей, широкой и мощной и потому, казалось, очень надежной, молча смотрел, как упорно и долго кланяется колодцу журавль, как кланяется ему Надька, как лицо ее покрывается пятнами, как она, зло, некрасиво сбив набок фату, оглядывается по сторонам, будто ищет виновного. Матвей уже хотел броситься на помощь молодой, но опоздал, Надька выпустила журавль, он рванулся в небо, его тут же подхватил жених и вновь, тарабаня о сруб ведром, словно звоня в пожарный колокол, погнал вниз.
— Колодезь, дай же... — это опять подала голос Царица, но не договорила, словно поперхнувшись, замолчала и оглянулась в испуге. Заметила, что, кроме Матвея, нет рядом с ней никого, что люди потихоньку отодвигаются. Догадалась, почему, и завопила, содрогаясь всем своим тучным телом: — Разве ж я виноватая, люди добрыя. За што вы все на меня да на меня. А я ж ни полстольки никому зла не сделала,— и она показала Матвею на ногте, удивительно маленьком на такой пухлой руке, на полсколько никому не сделала она ничего плохого. Ткнула рукой в лицо так, что он отшатнулся.— И мой же колодезь высох,— Царица теперь обращалась только к Матвею.— Во злодей стоить, во кто всю нашу воду попил. Вот он, глядите...
Но никто глядеть ни на Матвея, ни на Царицу не пожелал. И танцы скисли, хотя бил бубен, невозмутимый Анисим играл на нем, как никогда, и Семка-цыган старался, наверное, жалел его, Матвея, музыкой, скрипкой старался прикрыть его от позора. Рвал душу сухо и натужно скрипящий журавль. Гости потихоньку один за другим ускользали от этого скрипа в хату, даже Царица отцепилась от Матвея, переваливаясь, подалась туда. Жених так же, как и невеста, почти ничего не выскреб из сухого колодца. Снял ведро с крюка, плеснул под ноги Матвею жидкой ржавой грязи и, подхватив под руку Надькуг пошел вслед за гостями в хату. На дворе остались один только Махахей да старая Махахеиха. Матвей подошел к Махахею.
— Надо было сказать, дядька Тимох.
— Што говорить, Матвей?
— Ну, не знаю,— смешался он,— попросить...
— Воды попросить? Кто ж это воды просить?
— Ну не воды. Не у вас одних такая беда, у многих колодцы попересыхали. Уровень грунтовых вод понизился, так называемое УГВ... — Матвей обрадовался, что вышел на это УГВ и теперь мог говорить без стеснения и долго, но Махахей не стал его слушать.