в этой провинции — и тысячи человек умрут от голода? А потом историки через сотню лет будут искать виновника развала Испании на множество воюющих между собой провинций. Виновника миллиона смертей.
— А что же делать? — это Люша.
— Давайте вернёмся к личности гражданина Солженицына. Первое. Он в своём «Архипелаге» сам признаётся, что на зоне был стукачом. Даже упоминает, что у чекистов проходил под псевдонимом «Ветров». Давайте пока не будем судить Александра Исаевича. Вдруг он сдавал тех людей, которые, как, например, убийцы Столыпина, на самом деле вредили нашему Государству? Отметим только, что люди получили дополнительные срока и даже смертные приговоры. Просто стукач, а хороший или плохой — оставим за скобками. Второе. Если прочитать книгу Юлия Марголина «Путешествие в страну Зе-Ка», которую автор издал в Париже в 1946-м, после возвращения из сталинских лагерей, где он находился с 1939 по 1945 год — «Архипелаг Гулаг» кажется чем-то знакомым и вторичным. Возникнет множество вопросов к Александру Исаевичу. Самый первый — кто ему дал прочитать неизданную в нашей стране книгу? Не органы ли? Зачем? Чтобы вокруг «Ветрова» начали кучковаться правдоискатели. Так их легче выявить и легко контролировать. Почему Писатель может свободно разъезжать по стране и издаваться в самиздате? Легко. Ещё не все бабочки слетелись на огонь чёрной свечи некроманта — но все имеющиеся уже на крючке. Лично для меня человек, который заявлял о нашей Великой Победе над фашизмом примерно следующее: «Какая разница, кто победил: сняли бы портрет с усами и повесили портрет с усиками, всего и делов-то» — неприемлем. Это враг. А если враг ещё какой-никакой талант имеет, то это ведь совсем плохо. Конечно же, у нас были репрессии — и, конечно же, среди нескольких миллионов пострадавших были невинные люди. И среди здесь присутствующих их большинство. Давайте, однако, обратимся к личностям обличителей Сталина. Хрущёв сам утопил в крови Украину. Весь его доклад на XXII съезде — это просто борьба за власть. Нужно было утопить конкурентов и обелить себя. А остальные, те, с кем он потом расправился? И их подписи стоят под тысячами приговоров. Как там у Грибоедова: «А судьи кто»? А теперь про Солженицына. А судья кто? Нормировщик в лагере, стукач, провокатор. Озлобленный крысёныш. Как там у него фамилия — Солженицын? Это от слова «солгал». Бог сам шельму пометил. Вот покинул он лагеря — и сразу стал великим писателем? Бывает такое. Много вы видели начинающих авторов, владеющих языком так, как господин Ветров? Талант. Удивительный талант. А у меня есть сведения, что в Степлаге в Экибастузе хранятся несколько папок с написанными на друзей и недругов доносами. Вот где научился творить светоч словесности. Тысячи страниц пасквилей. Десятки исковерканных с его помощью жизней. Встретил бы вашего кумира — кости бы переломал. Убить, к сожалению, не дадут — где-то рядом находится агент КГБ, который его охраняет.
— Всё, давайте прекращать эту политику. Жозефина Оскаровна уже на стол накрыла. Сегодня у нас картошка варёная с груздями и селёдочкой, — вмешалась, спасая положение Люша. На Лидию Корнеевну было страшно смотреть. Ничего — женщина умная, может, и сделает правильные выводы.
После обеда вновь переместились в гостиную. Исполнил пару песен Окуджава. Пётр всё боялся, что сейчас бард возьмёт и споёт ту, которую он выдал за свою. Особенно его беспокоила песня «До свидания, мальчики». Хотя, вроде бы, она написана в 1968 году. И в то же время — если уж свела их судьба, то грех не попытаться это выяснить. И тут ему помогли.
— Деда, ты бы знал, какие замечательные песни написал Пётр Миронович о войне, — воскликнула после исполнения Булатом очередной песни.
— Вот как. Интересно, Пётр Миронович. Исполните парочку? — предложила, заинтересовавшись, Вертинская.
— К сожалению, я не умею играть ни на одном музыкальном инструменте. Только на нервах, — замотал головой, деланно отказываясь Штелле, — но если Булат Шалвович мне подыграет, то я могу попытаться спеть одну коротенькую песню. Песня не совсем моя, после исполнения расскажу, как она появилась на свет.
Ах, война, что ж ты сделала, подлая:
Стали тихими наши дворы,
Наши мальчики головы подняли,
Повзрослели они до поры,
Окуджава вздрогнул, странно посмотрел на Петра и стал подыгрывать. Последние строчки он уже вполне уверенно вёл на гитаре.
Вы наплюйте на сплетников, девочки!
Мы сведём с ними счёты потом.
Пусть болтают, что верить вам не во что,
Что идёте войной наугад…
До свидания, девочки! Девочки,
Постарайтесь вернуться назад!
— Сильно. Жаль, что играть не умеете — но как же вы песни пишете? — захлопал Чуковский.
— У меня есть приёмная дочь, я ей напеваю, а она записывает ноты и подыгрывает мне на гитаре или фортепиано.
— Пётр Миронович, — потянул его за рукав Окуджава, — Представляете, где-то месяц назад я начал стихотворение. Но успел только пару строчек написать, и тут меня Мотыль вызвал в Ленинград на съёмки. Только вчера вернулся. Так вот, те строчки звучат так:
Ах, война, что ж ты, подлая, сделала,
Обезлюдели наши дворы…
— Удивительно, а дальше? — попытался сделать заинтересованное лицо Пётр.
— Так нет больше ничего дальше. Просто — какое необычное совпадение, — и выражение лица такое кислое.
— Согласен. Хотя, знаете, чего только в жизни не бывает. Вот есть закон Бойля — Мариотта. Один — англичанин, другой — француз, а придумали почти в одно время. Или уравнение Менделеева — Клапейрона. Один — русский, другой — француз. А изобретение радио? Наш Попов и итальянец Маркони. Вы, кстати, знаете, что Попов родился в Краснотурьинске, и у нас стоит ему памятник? Так что не переживайте. Умным людям приходят в голову одинаковые умные мысли. Подсмотреть ни я у вас эти строчки, ни вы у меня не могли. Я это стихотворение написал два года назад к двадцатилетию Победы. А песню — вместе с дочерью, где-то пару месяцев назад. Не переживайте. Ещё лучше напишете.
— А хотите, я вам по руке погадаю? — Пётр сказал это громко, так, чтобы разбившаяся на группки компания услышала.
— А вы умеете? И мне тогда тоже, — первая подскочила Вертинская.
— Так, — Штелле взял правую кисть Окуджавы, повернул вверх, — Ещё минимум лет тридцать проживёте, — Пётр не помнил точной даты, но где-то в самом конце двадцатого века, — Ваши стихи скоро оценят, получите премию. И ещё — скоро вам предстоит дальняя дорога. Не пугайтесь, это не тюрьма. Это скорее награда. Куда — сказать не могу, но в одну из столиц мира. Дети. У вас два сына. Младший пойдёт по стопам отца, станет композитором. А вот старший… Тут всё не очень хорошо. Займитесь его воспитанием, ещё не поздно. Его надо чем-то увлечь. Спортом. Да, лучше всего спортом.
На самом деле старший сын сопьётся, попадёт в тюрьму и умрёт незадолго до отца. В биографии Окуджавы написано, что мог бы и подольше пожить, но смерть сына подкосила. Возможно ли исправить судьбу мальчика, а значит, и отца? Пусть пробуют.
— Теперь моя очередь, — сунула изящную ладошку Анастасия.
— Ох, как всё замечательно. Кругом только овации и премии. Стоп! Лет через десять вы обязательно должны сыграть в фильме по иностранному сценарию. Что-то цыганское. Нет, румынское. Вот. Должны сыграть в фильме по румынскому сценарию. Это будет пик вашей кинокарьеры. Что ещё? В этом году закончите учиться и смените несколько театров. Быстрее перебирайтесь во МХАТ, мой вам совет. Долгое время будете преподавать актёрское мастерство за границей. Скорее всего, в Англии. Последние годы жизни, а это еще через много лет, проведёте в кругу семьи, с внуками — а вот награды найдут вас нескоро. Станете и заслуженной артисткой, и народной, но, повторюсь, нескоро.
— Теперь Никите поведайте о будущем, — притянула поближе Вертинская мужа.
— Одну секундочку. Вот эта линия, — Пётр ткнул пальцем в ладошку Анастасии, — говорит — нет, просто кричит, что наши судьбы пересекутся в самое ближайшее время. Нет, не в этом смысле, — увидев круглые глаза актрисы, отстранился руками Штелле, — Наверное, это творчество. Я тут собираюсь снимать — совсем крохотные фильмы. На одну песню. Я их называю «клип». Думаю, что всё дело в них. Там нужна будет красавица. Лучшего материала мне не найти. Надо будет, правда, поработать над образом. Вам нужно отрастить волосы подлиннее, покрасить их в золотой цвет и завить мелкими кудрями. А ещё? Ещё одежда. Я пришлю вам эскизы платьев, и сейчас могу дать набросок шубы, — Пётр достал из портфеля лист с изображением наряда, который нарисовал для жены.
Все женщины столпились за Вертинской и принялись разглядывать рисунок.
— Считайте, что вы меня уговорили. Даже ни в одном западном журнале не видела такой красоты. С самого вашего прихода любуюсь на вашу рубаху, думала, импортная — а теперь понимаю, что вы сами сделали. Точно ведь?
— Есть грех. Итак, — Пётр взял руку Михалкова. Высокий, сильный. Рука крепкая. Спортом занимается?
— Без меня не начинайте, — подошёл Калинин.
— Никита, можно мне тебя так называть? — Михалков кивнул, — Множество ролей, и все успешны. Множество снятых фильмов. И даже самый первый будет очень хорош. А один фильм вообще удостоится «Оскара». А потом потянет тебя в политику, в чиновники. Будешь заведовать нашим кинематографом. Не ходи. Ничего хорошего кроме склок, ругани и врагов тебе это не принесёт. Снимай фильмы. До последнего вздоха снимай фильмы.
— Двойственное впечатление, вроде бы «Оскару» радоваться надо — а финал настораживает, — убрал руку Михалков.
— Теперь мне, — протянул свою пухлую руку младший Калинин.
— Долгая жизнь. Лет 80 проживёте, а то и побольше. Хочу вас предостеречь — не знаю, правда, от чего. Мне вот открылось, что нужно спасать какого-то Михаила Калинина. Это не ваш родственник?
— Сын. И спасать как бы уже не поздно… С нехорошей компанией связался.
Пётр, готовясь к написанию книги про 67-й год, перелопатил кучу статей в интернете и случайно наткнулся на внука всесоюзного старосты, тоже Михаила. Там того обвиняли в нетрадиционной ориентации и пьянстве, связи с маргиналами. Вот сейчас и вспомнилось. Выходит, попал.