Но где это «здесь»?
– Господинееее!
Марко двинулся на этот крик. Едва сделав первые шаги, он понял, что время возобновило свой бег: беспрестанное гудение клаксона стихло, послышался металлический лязг. И ещё более непонятные слова, произнесённые мужским голосом – а тот, что продолжал вопить «Господинееее», был, да, женским.
Вдруг из-за белой стены тумана пугающе близко возникла женщина. Цыганка. Её лицо было окровавлено и перекошено непрерывно летящим изо рта криком: «Господинееее!» Мужское бормотание слышалось теперь совсем близко, но человека, который его издавал, видно не было. Потом появился мужчина – старик-цыган с текущей по виску на шею кровью, – но бормотал не он. За его спиной возник «Форд-Таунус» с распахнутыми дверями: из-под капота клубами валил дым. Марко продолжал плыть в этом гигантском стакане молока, не сознавая, что делает и что ищет. Может, другую машину? Может, он искал другую машину? Может, он что-то почувствовал? Или узнал её по звуку клаксона?
– Господинееее!
Но вот и она, другая машина – стоит, впечатавшись в фонарный столб и практически оставшись без передка. Похоже, «Пежо-504» – как у отца. Похоже, серый металлик – как у отца. И другой цыган, да, помоложе первого и вроде бы невредимый, распахнув дверь и бормоча что-то себе под нос, вытаскивает из салона какого-то человека. То ли без сознания, то ли, да, мёртвого.
Похоже, девушку.
Похоже, его сестру Ирену.
– Господинееее!
Папа, можно мне взять машину? Ирена, ну, хватит уже... И как мне быть, если нужно съездить в Абетоне и в Болгери, и на праздник в Импрунету? Попроси кого-нибудь из подруг тебя отвезти. Никто не может, я одна съезжу. Ирена, у тебя даже прав нет. Есть розовые, временные! С временными тебе нельзя за руль без инструктора. Но все мои подруги так делают! А тебе нельзя. Да ладно, я осторожно, клянусь! Нет. Боишься, что меня остановят? Да. Но ведь меня не остановят, никогда не останавливают! Я сказал нет. А я всё равно возьму! Не вздумай...
Сколько же раз за последние несколько недель Марко слышал эти споры! И с каким же азартом в этой, да и во всех прочих диатрибах между отцом и Иреной болел за неё, свою ужасно умную и ужасно измученную сестру – свою путеводную звезду, свой идеал жизни и юности, вечно страдающую, вечно встревоженную, гневную, пылкую, с набухшей голубоватой жилкой на виске, которая делала её столь непохожей на других, благородной, мятежной, лучшей из лучших. И вот теперь она лежит перед ним на земле, там, куда уложил её этот молодой цыган, пытаясь оживить в нарушение – хотя тогда этого ещё никто не знал – всех самых элементарных правил оказания первой помощи, но, вне всякого сомнения, старательно: бледная, без видимых повреждений и без сознания. Ирена. А вдруг она мертва?
– Господинееее!
Но нет, она не умерла и на самом деле даже не пострадала – просто потеряла сознание, и через минуту Марко Каррера это узнает. Но в тот миг он смотрел на неё совершенно так же, как смотрел на её тело семь лет спустя, в семь утра, в больничном морге Чечины: взглядом, полным того же отчаяния, той же жалости, гнева, беспомощности, ужаса и нежности. Взглядом, которым ему каким-то таинственным и пугающим образом было, по-видимому, суждено смотреть на неё, если, конечно, правдив мамин рассказ, что неполных пяти лет на том самом пляже в Болгери, где она погибнет, в ночь Св. Лаврентия[9] на просьбу всех присутствующих – мамы, её подруги, дочерей подруги и даже самой Ирены – загадать желание, пока падает изумительно красивая звезда, он, даже не до конца понимая, что это значит, произнёс: «Чтобы Ирена не покончила с собой».
Ирена, его идеал. Сестра, не терпевшая его присутствия, как не терпела никого, по крайней мере из членов семьи, и потому к восемнадцати годам ставшая крестом этой семьи, не говоря уже о семенах беды, которые она щедро сеяла вокруг себя – падения, несчастные случаи, переломы, ссоры, депрессии, наркотики, психотерапия – и которые потом прорастали в атмосфере всеобщего терпеливого сострадания к ней, чувства, которого Марко, наверное, единственный человек в мире, всегда избегал, продолжая, однако, понимать и оправдывать её поступки, вставать на её сторону и любить, невзирая на все её многочисленные злодеяния. И первое из этих злодеяний, если составлять список, она совершила как раз тем утром, в том непроглядном тумане.
Через много лет после того случая и всех прочих бед, которые Ирена навлекла на него и на его семью, включая, естественно, и собственную смерть, через много лет после смерти самой его семьи, а также – что уж совсем невыразимо чудовищно – через много лет после смерти – то есть настолько чудовищно, что и выразить невозможно – его дочери – ну, вот мы это и сказали; в общем, через столько лет после всего Марко Каррера, уже почти старик, почти одинокий и тоже почти обречённый на смерть, подчеркнёт в романе, который станет читать, следующие слова: «В ком бушевала тьма и растерянность». И подумает о ней, об Ирене, которой не суждено было умереть ни в тот раз, в тумане, ни во многих других случаях, когда это казалось неизбежным, но которая всё-таки умрёт – молодой и уже совсем скоро.
Это случилось в воскресенье, ранним утром. А «Господине» по-сербскохорватски означает «О Боже».
Второе письмо о колибри (2005)
Марко Каррере
страда делле Форначи 117/b
вилла Ле Сабине
57022 Кастаньето Кардуччи (провинция Ливорно)
Италия
Кастелоризон, 8 августа 2005 г.
Представь, я скажу лето,
напишу слово «колибри»,
а после, вложив в конверт,
снесу вниз по склону на почту.
И вскрыв это моё письмо,
ты вспомнишь те дни и то, как
сильно, как пронзительно-сильно
я тебя люблю.
Раймонд Карвер
Луиза
Нить, Волшебник, три трещины (1992-95)
Как вам должно быть известно – хотя наверняка нет, – судьба отношений между людьми раз и навсегда определяется их началом, так что если хотите заранее знать, к чему всё придёт, просто взгляните, с чего всё началось. В сущности, если отношения уже зародились, непременно должен случиться и момент озарения, когда можно увидеть, как по прошествии некоторого времени они крепнут, ширятся, пока не становятся тем, чем в итоге станут, и не закончатся, когда придёт пора закончиться, – всё в один миг. Видна каждая мельчайшая деталь, поскольку на самом-то деле все они закладываются уже в самом начале, как в первом же своём проявлении видна всякая структура, даже самая сложная. Но это длится лишь мгновение, а после вдохновенное видение исчезает или отдаляется, и лишь поэтому отношения между людьми чреваты нежданными приятными сюрпризами и ссорами, удовольствием или болью. Мы знаем о них, точнее, знали когда-то, увидев в краткий миг озарения, но потом уже не вспоминаем до самого конца наших дней. Так, встав ночью с постели и обнаружив, что с трудом нащупываем во мраке комнаты путь в ванную, мы в растерянности буквально на полсекунды включаем свет и немедленно его выключаем, и эта яркая вспышка указывает нам дорогу, но лишь на то время, которое необходимо, чтобы дойти до ванной, отлить и вернуться в постель. В следующий раз мы снова растеряемся.
Когда в возрасте трёх лет у его дочери Адели впервые проявилось перцептивное расстройство, Марко Каррера как раз и увидел такую вспышку, озарившую всё, что должно было случиться после; но это видение было столь невыносимо болезненным – поскольку касалось его сестры Ирены, – что Марко немедленно отстранился от него и продолжил жить, словно никакого видения не было. Возможно, с помощью психоаналитика он смог бы восстановить в памяти хоть какую-то часть, но к психоанализу у Марко, с детства окружённого людьми, регулярно посещавшими сеансы, развилось непреодолимое отвращение. По крайней мере, сам он говорил именно так. С другой стороны, психоаналитик мог бы объяснить, что именно отвращение обычно выступает в роли защитного механизма для переноса. Но Марко совершил перенос так быстро и решительно, что увиденное ни разу, даже когда всё пошло так, как должно было пойти, больше не всплывало в его памяти – потому что Марко Каррера уже в тот момент знал, как всё пойдёт, а о прочих событиях своей будущей жизни даже не догадывался.
Учитывая возраст малышки, можно сказать, что начало её патологии совпало с зарождением отношений с отцом, до того момента довольно неясных, и это совпадение было определено самой девочкой, причём – вероятно – как первое самостоятельное решение в жизни. Это случилось чудесным воскресным августовским утром, когда они вдвоём завтракали на кухне дома в Болгери, а мать ещё лежала в постели: Адель Каррера сообщила отцу, что к её спине привязана нить. Несмотря на возраст, она описала всё предельно чётко: нить начиналась у неё на спине и заканчивалась у ближайшей стены, где бы та ни находилась. По какой-то причине нити этой никто не видел, и Адель то и дело жалась к стене, чтобы люди не споткнулись или не запутались. А если, спросил Марко, ты не можешь прижаться к стене? Что тогда? Адель ответила, что в таких случаях ей приходится быть очень осторожной, а если кто-нибудь всё-таки проходит у неё за спиной и запутывается в нити, она старается обойти его по кругу, чтобы высвободить, – и показала, как именно. Но Марко не успокаивался, продолжая задавать вопросы. А эта нить из спины – она есть у всех или только у неё? Только у неё. И ей это не кажется странным? Да, кажется. Кажется странным, что у неё эта нить есть – или что у других нет? Показалось странным, что у других нет. А дома как? С мамой, со мной? Никак, – отвечала малышка, – ты ведь ни разу не заходил ко мне за спину. Именно тогда, в тот самый миг, столкнувшись со столь удивительным откровением – что он ни разу не заходил за спину собственной дочери, – Марко Каррера почувствовал озноб, и их связь началась. В тот миг он увидел, узнал и испугался – а потому уже в следующую секунду забыл всё, что видел, что узнал и чего испугался.