До конца лета эта нить была их секретом. Точнее, Марко сразу же обсудил всё с Мариной, но дочке рассказывать не стал, поскольку она просила никому не говорить. Весь август Марина изо всех сил пыталась не ходить у дочери за спиной – ни на пляже, ни дома, ни в саду, – но безуспешно, потому что если и вспоминала об этом, то слишком поздно. И умилялась, замечая, как девочка, распутывая нить, скрупулёзно и терпеливо обходит её в обратном направлении. Потом умилялась, глядя, как бабушка и дедушка Адели, сами того не подозревая, всякий раз – будто нарочно – проходят у неё за спиной, и она снова, с той же скрупулёзностью и тем же терпением, обходит их по кругу в обратную сторону. А после умилялась, наблюдая за её недавно завязавшимися отношениями с отцом и восхищаясь его врождённым талантом никогда – в самом деле никогда – не проходить у неё за спиной. И Марко, видя, как умиляется Марина, умилялся сам. Для них обоих это лето выдалось бесконечно трогательным. Им и в голову не пришло беспокоиться.
В сентябре малышка должна была пойти в детский сад, и Марко воспользовался случаем, чтобы убедить её рассказать о нити маме. Месяц спустя на той же самой кухне Адель повторила Марине всё, что раньше рассказала отцу. Марина растроганно улыбнулась и тоже принялась задавать дочери вопросы – правда, совсем не похожие на те, что задавал он: более практичные, менее романтичные и потому гораздо более сложные для ребёнка. Когда она поняла, что к неё прикреплена нить? Из чего она сделана? Может ли порваться? Из ответов Адели, пускай и сбивчивых, Марко с Мариной поняли, что мысль о нити за спиной возникла у девочки во время просмотра фехтования на Олимпийских играх в Барселоне: Джованна Триллини, женская сборная рапиристок, тонкие провода, тянущиеся за белыми куртками и передающие импульсы нанесённых уколов на монитор – а после ликование победительниц, сорванные маски роботов, из-под которых показались лица девушек, их улыбки, волосы: всё это, поняли оба, и произвело на Адель столь сильное впечатление. Им и в голову не пришло беспокоиться.
Воспитателям детского сада решили ничего не рассказывать – по крайней мере до первого происшествия. А их не было и не было. Крохотный сад целиком умещался в квартире на ларго Кьярини, неподалёку от пирамиды Цестия, где можно было сколько угодно прижиматься к стене, не привлекая внимания окружающих. В целом Адель столкнулась с теми же проблемами, что и остальные дети: разлука с родителями, новая обстановка, новые привычки. Нити никто не замечал. А если кому и случалось пройти у неё за спиной, Адель спокойно и терпеливо обходила его, так аккуратно копируя его движения в обратной последовательности, что тот, взрослый или ребёнок, ничего не замечал. Дома же Марко с Мариной играли с нитью открыто: Марко притворялся, что спотыкается об неё или, наоборот, перепрыгивает, Марина – что развешивает на ней одежду. Весь тот год – очень счастливый год – им и в голову не пришло беспокоиться. И в следующем году всё тоже прошло гладко, за исключением единственного инцидента, когда детей повезли на ферму в Маккарезе, и Адель наотрез отказалась выходить из автобуса. Обычно девочка легко выходила на улицу, всякий раз находя способ управиться с нитью, но в тот день она заупрямилась, и одной из двух воспитательниц пришлось остаться с ней в автобусе. Заехав за дочерью в сад и узнав о происшествии, Марина сразу же поняла причину того, что воспитатели назвали «капризом», но слишком торопилась домой и решила, что объяснит им всё как-нибудь потом. В машине она на всякий случай спросила Адель, не связан ли отказ покидать автобус с нитью, и малышка кивнула: там, на ферме, было слишком много животных, а для животных нить могла представлять опасность. Аргумент выглядел здравым и вполне логичным, ведь речь шла о разумной предосторожности, и Марина была этим тронута. Вечером она пересказала историю Марко, и он тоже был тронут. Им и в голову не пришло беспокоиться.
Потом они переехали, а летом сменили и сад. Не то чтобы добираться стало удобнее – напротив, большая вилла, принадлежавшая когда-то Анне Маньяни, располагалась аж за Тор Маранча, на виа ди Тор Карбоне, между Аппиевой и Ардейской дорогами, практически в полях; зато она была намного лучше и красивее сада в городской квартире, а воздух намного чище – по крайней мере, по версии Марины; Марко же считал это скорее бессмысленным усложнением их жизни (той самой штуки, что должна непрерывно меняться, улучшаться и шириться): убийственно далеко, а вонь та же, только стоит намного дороже. Позиция Марины возобладала лишь потому, что она взялась отвозить и забирать ребёнка – ежедневно, – и это стало первой серьёзной трещиной в их отношениях, первой очевидной царапиной на ещё нетронутой глади их союза, поскольку, разумеется, делать это ежедневно Марина не смогла, а значит, Марко тоже иногда приходилось тратить три четверти часа на дорогу, чтобы отвезти дочку в сад или забрать из сада, в результате чего они обнаружили, что обвиняют друг друга: она – в том, что Марко помогает ей не в достаточном, а только в необходимом объёме, он – в том, что Марина не выполняет взятых на себя обязательств. К тому же в новом саду сразу возникли проблемы. Адель отказывалась туда ходить, а приезжая за ней, родители вечно находили девочку рыдающей в каком-нибудь углу. Марко посчитал это доказательством своей правоты: смена сада была ошибкой, малышка тосковала, безо всякой причины лишившись прежних воспитателей, прежних друзей и так далее; но Марина у него на глазах спросила Адель, не связаны ли случайно её несчастья с нитью, и дочь кивнула, хоть больше ничего и не сказала. Однако не успели они попросить директрису о встрече, как та сама их вызвала. Марко и Марина не дали ей даже раскрыть рот, а сразу рассказали про нить. Директрисе это не понравилось. Казалось, она возмущена тем, что от неё так долго утаивали нечто столь важное, а когда родители попытались её успокоить, объяснив, что проблема не слишком уж серьёзная, устроила им разнос, наглядно продемонстрировав, что в течение двух лет они сильно недооценивали ситуацию. Речь, заявила она, идёт об очевидном перцептивном расстройстве, скорее всего навязчиво-галлюцинаторного характера, и расстройство это следовало лечить, а не потакать ему. Будучи, по её словам, дипломированным профессионалом в области детской психологии, она знала, о чём говорила, и потому посоветовала простофилям-родителям специалиста, который мог бы немедленно их проконсультировать. Вот так и вышло, что в жизни дочери Марко Карреры тоже появился психотерапевт – доктор Ночетти, большой ребёнок неопределённого возраста, с сутулыми старческими плечами и живым детским взглядом, жидкими пепельно-седыми волосами и невероятно гладкой, без единой морщинки кожей. С шеи у него вечно свисали очки на цепочке, но никто не видел, чтобы он их надевал. В его логике Марко так и не смог найти ничего общего со своей собственной, хотя очевидно было, что доктор Ночетти был человеком умным: казалось, он жил в каком-то другом мире, то есть читал только те книги, которых не читал Марко, смотрел фильмы, которых он не видел, слушал музыку, которой он никогда не включал, и наоборот. Впрочем, учитывая обстоятельства, о каких-либо отношениях с ним (которые определённо не клеились) речь не шла, и это несколько облегчало дело. Разумеется, учитывая отвращение, которое он испытывал к психотерапевтам, прежде чем показать ему свою малышку, Марко пришлось приложить немало усилий, чтобы поверить – в направившую их к доктору Ночетти директрису, в сертификаты, развешанные по стенам его кабинета на виа деи Колли делла Фарнезина (очередная бессмысленная поездка через весь город) и, главное, в интуицию Марины, которая с самого начала заявила, что с этим чудаком ей спокойно. Однако, приложив эти усилия и поверив, он обнаружил, что ситуация стала гораздо проще: они начали возить Адель на приём два раза в неделю (почти всегда Марина, почти никогда Марко), и ощущение себя безответственными родителями-простофилями, овладевшее ими в кабинете директрисы, мало-помалу прошло.
Тем не менее в первые два месяца отношение Адели к саду не изменилось, и ежеутренние попытки отвезти её туда по-прежнему оборачивались трагедией; зато она очень дорожила встречами с волшебником Манфротто, как Ночетти представлялся своим маленьким пациентам (опять же, что это за имя? где он его откопал?); и когда дома, со всей тактичностью, какая только есть на свете, её спрашивали, что они с волшебником Манфротто делают, запершись в комнате на целых пятьдесят минут, Адель отвечала только: «Играем». И больше ничего об этом не говорила, как никогда и не уточняла, во что именно они играют. Наконец незадолго до Рождества Марко и Марину вызвали в кабинет на виа деи Колли делла Фарнезина – обоих, как уточнялось отдельно, и без ребёнка. Совершенно проигнорировав их теорию об олимпийском фехтовании и не раскрыв, на чём конкретно основан его вердикт, доктор Ночетти сообщил, что, по его мнению, нить соединяла девочку вовсе не со стеной, как утверждала она сама, а с отцом: это была её личная, исключительно тесная связь с папой, которого она, очевидно, по какой-то причине боялась потерять.
Какой бы неожиданной ни была такая интерпретация, она оказалась достаточно логичной, чтобы убедить обоих родителей, да так, что вместо возражений или просьб объяснить ещё раз поподробнее, Марко с Мариной хором задали только один вопрос: ну а дальше-то что? А дальше, сказал волшебник Манфротто, было бы неплохо, если бы Адель проводила с отцом больше времени. По возможности – гораздо больше. Идеальным вариантом, добавил он, было бы проводить с отцом больше времени, чем с матерью. Гораздо больше – повторюсь, – если, конечно, это представляется возможным. И это, конечно, представлялось возможным – Марко был только рад общению с дочерью, – но означало революционную смену ролей в их, по правде сказать, несколько старомодной семье, где отец участвовал в жизни дочери куда меньше матери. И пускай Марко всего лишь позаимствовал эту модель отношений у собственных родителей, верно и то, что, будучи мужчиной, он считал её довольно удобной: меньше повседневной рутины, больше времени на многочисленные собственные интересы, а главное, в этой модели посуду всегда мыла Марина. Но это же ради ребёнка, разве мог он поступить иначе!