а похожа одновременно на них обоих: на Марину – цветом и разрезом глаз, на Марко – кудрями и формой носа, потом начала говорить, потом ходить, потом вдруг заимела привязанную к спине нить – а с ней и первые проблемы, встреченные, впрочем, со спокойствием, душевной стойкостью, верой в будущее и готовностью к самопожертвованию ради укрепления их союза, поскольку вместе можно справиться с чем угодно и нет ничего лучше для укрепления семейных уз, чем совместно разрешённые проблемы.
Только...
Только вот всё это с самого начала было ложью, всё было притворством. Так часто бывает, когда образуются пары, а затем и семьи, – но в данном случае притворство оказалось слишком всепоглощающим и слишком патологическим, так что катастрофа была неизбежна. Надо сказать, виноваты в этом были оба. Но именно нить за спиной Адели Каррера и путь, пройденный под руководством доктора Ночетти, чтобы устранить её, разрушили защищавший их купол. Смена ролей, исцелившая девочку – когда отец начал заботиться о ней, а мать о себе, – породила трещины, обрушившие в итоге всю их жизнь; но не возникни эта причина, конечно, нашлась бы другая, поскольку никаких оснований у этих отношений по сути не было, и там, где Марко виделось совместное будущее, как раз будущее-то и отсутствовало.
Да, виновны были оба. В том числе и сам Марко, который в своём стремлении к счастью годами систематически недооценивал всё происходящее – каждый знак, каждое действие. Дело ведь не только в том, что он не мог даже смутно разглядеть руины, к которым мчал во весь опор: он в ответе и за наивную убеждённость, что череда крайне деструктивных поступков, начавшихся однажды в Париже с его телефонного звонка той, с кем он не должен был больше встречаться, звонка, которого он не должен был совершать, не будет иметь последствий. А последствия, разумеется, были. Оказавшись в Париже, куда приехал на конференцию, Марко Каррера вдруг понял, что думает о Луизе. Не то чтобы все эти годы он о ней не думал – думал, и практически каждый день, но это были смутные, вялые мысли о том, как всё могло бы случиться, но не случилось, мысли, ослабленные разделявшим их расстоянием и ещё более тем, что каждое лето, в августе, Луиза снова возникала перед ним на пляже в Болгери вместе с мужем и детишками – сперва одним, потом двумя, – далёкая и с каждым летом всё отдалявшаяся от той девчонки, в которую Марко влюбился в самый трагический период своей жизни. Но в тот погожий день он вдруг подумал о ней как о чём-то очень близком, доступном и в перерыве конференции позвонил ей из гостиницы «Лютеция», где остановился, мысленно дав одну из самых своих романтических клятв, которую так и не получил возможности сдержать: если номер сменился или она не ответит, или ответит, но не сможет увидеться, он больше не станет ей звонить. Однако, как уже было сказано, возможности сдержать свою клятву Марко не получил, поскольку номер остался прежним, Луиза сняла трубку уже на втором гудке, а через полчаса вошла в бар гостиницы «Лютеция», где он предложил встретиться – волнующая и нисколько не изменившаяся, словно впорхнула туда прямиком из прошлого. Марко не видел её с прошлого августа, но не разговаривал гораздо дольше – с тех пор, как они бросили переписываться, даже раньше, чем на сцене появилась Марина, после того инцидента с властями Итальянской Республики, когда он безуспешно пытался приехать к ней в Париж (безуспешно, поскольку Марко Каррера, принятый за своего полного тёзку, беглого террориста, принадлежащего к группировке «Вооружённые пролетарии за коммунизм», был ссажен в час ночи с экспресса «Палатино» на итало-швейцарской границе, затем целый день промаринован под стражей в казарме налоговой полиции в Домодоссоле, доставлен в Рим в специальном фургоне в сопровождении четырёх карабинеров, заперт в тюрьму «Реджина Коэли», допрошен в отсутствие адвоката двумя заместителями прокурора, напоминавшими мышат из дзенской притчи – один высокий, другой низенький, один с Севера, другой с Юга, один пожилой, другой молодой, один блондин, другой брюнет, – и, наконец, грубо вышвырнут – в буквальном смысле пинком под зад, «пшёл вон», – без единого извинения), в общем, после инцидента, убедившего их, что жестокая судьба, как говорится, будет яростно препятствовать каждой их попытке быть вместе, и с тех пор таких попыток не предпринимали. Справедливо замечено, что не завершившаяся или, как в нашем случае, даже по-настоящему не начавшаяся любовная история так и будет портить свои героям жизнь призраками невысказанных слов, несовершённых поступков, неслучившихся поцелуев: это справедливо для всех, но особенно это было справедливо для них, поскольку после того вечера, той прогулки по рю д'Асса и того невинного разговора Марко с Луизой снова стали встречаться, что в их случае означало писать друг другу, часто и страстно, совсем как в девятнадцатом веке – или как это было десять лет назад и с тех пор не повторялось. И эта переписка больше не была невинной забавой, ведь теперь оба они были женаты, у обоих были дети и обоим приходилось лгать. И пусть начавшийся в тот день кризис удалось остановить – за шаг до взрыва, который неизбежно перевернул бы их жизни, – это стало возможно лишь благодаря приступу мазохизма. Нет, невинности в их встречах больше не было – а была ли она когда-либо? Начав снова видеться не только летом, но и в течение года, поскольку Марко теперь старался выбирать лишь те конференции, что проводились в радиусе четырёхсот километров от Парижа (Брюгге, Сент-Этьен, Лион, Лёвен) и куда могла приехать Луиза – а как она это делала и что объясняла мужу, оставалось за кадром, – они перешли от ночёвок в двух разных отелях к двум разным номерам в одном и том же, пока, неизбежно, не оказались 24 июня 1998 года в одном номере в Лионе: и пока на местном стадионе под названием «Стад де Жерлан» сборная Франции обыгрывала Данию в матче финального турнира чемпионата мира по футболу, эти двое в номере 554 «Коллеж-отеля» по адресу пляс Сен-Поль, 5, съев по клаб-сэндвичу, сидели на кровати и смотрели на канале «Культура» старый фильм Жана Ренуара; а когда фильм кончился, под ликующие клаксоны вереницы французских авто за окном скрепили свою невозможную любовь высшим мазохистским актом, обетом целомудрия, и, заключив друг друга в страстные объятия, слушали, в одних наушниках на двоих, как из её плеера льётся пронзительная Sacrifice в исполнении Шинейд О'Коннор – and it’s no sacrifice / just a simple word / it’s two hearts living / in two separate worlds[13] – в наивном заблуждении, что, пожертвовав таким образом собой, не делают ничего дурного, никого не предают и ничего не разрушают. Ни разу не занимавшись любовью, они поклялись, что не станут и впредь. Они и поцеловались-то лишь однажды – той ночью, семнадцать лет назад, когда утонула Ирена, – и поклялись никогда больше этого не делать. Тридцатидевятилетний и тридцатидвухлетняя, они могли спать в одной постели, не позволяя себе того, чего оба годами хотели – не целоваться, не ласкать и даже не касаться друг друга, ничего, как два безмозглых болвана. Но если Луиза прекрасно понимала, что её брак обречён и любое совершённое ею действие, особенно возвращение былой страсти к Марко Каррере, ещё сильнее разожжённой напыщенным и ребяческим воздержанием, направит её к новой жизни, то сам Марко всерьёз верил, что одна его большая любовь другой не помешает, что они совместимы. Чтобы не навредить отношениям с Мариной, достаточно всего лишь не консумировать связь с Луизой, считал он, проявляя колоссальную наивность – настолько колоссальную, что уже почти преступную. Надеяться, что наивность таких масштабов, оставляющая за собой вполне конкретные следы – спрятанные письма, только и ждущие, чтобы их нашли, выписки по кредитным картам, настойчиво требующие проверки, или, того хуже, электронную почту, собранную в папку «Медицинская ассоциация», и не до конца стёртые эсэмэски, всплывающие, как трупы в пруду, при первом же случайном нажатии на кнопку телефона, – в общем, надеяться, что столь гигантский объем улик может остаться незамеченным такой женщиной, как Марина Молитор, было поистине грубейшей ошибкой. Однако Марко Каррера эту ошибку всё-таки совершил и с каждым днём до самого краха продолжал её усугублять, полагая, что единственная опасность, грозящая его семье, – страсть к Луизе Латтес, которую он держал под строгим контролем. И пусть никто не заслуживает того, что с ним случилось, он это заслужил – или, по крайней мере, был к тому очень близок.
Что касается Марины, то с ней история куда проще – достаточно всего-навсего поставить категоричное «не» перед всем, что она о себе говорила и что из себя изображала: коллега не подменяла её на разбившемся рейсе – тот день был у Марины выходным; она не сдавала костный мозг для сестры – их ткани изначально оказались несовместимы; не влюблялась в Марко Карреру – просто не смогла совладать с последствиями собственных фантазий; ни капли не обрадовалась беременности – только возможности родить любимой маме внучку; ни дня за все эти годы не была счастлива с Марко – напротив, таила глухую, молчаливую обиду; не хранила ему верность даже до той роковой связи; и так далее. Проще говоря, она была вовсе не той, кем изо всех сил пыталась выглядеть. И каждое утро, встав с постели, Марина начинала битву. Каждое утро. Сама с собой. С собственными демонами. Каждое божье утро. Долгие годы. Мыльный пузырь, даривший её мужу иллюзию счастья, ей самой обеспечивал защиту от монстра, пытавшегося её сожрать. С течением времени термины, обозначавшие этого монстра и этот пузырь, несколько менялись в зависимости от школы, к которой принадлежал лечивший её на тот момент специалист. Согласно терминологии, привычной для её последнего итальянского психотерапевта, доктора Каррадори, мыльный пузырь следовало назвать языковым актом, а монстра – внеязыковым обстоятельством. Разумеется, эти два начала, языковое и внеязыковое, не возникли из ниоткуда – они боролись за власть над ней с самого раннего детства: так, Марина то и дело заявляла учительнице, матери подруги или преподавателю катехизиса, что её мама и сестра умерли, оставив её совсем одну на всём белом свете. Её траур был языковым актом. А депрессия, членовредительство, агрессия и зависимость (от психоактивных веществ, от секса) – внеязыковыми обстоятельствами. Однако бурное отрочество, которое, впрочем, не помешало ей завоевать титул «Мисс Копер-77» и через год стать самой юной стюардессой самой маленькой отечественной авиакомпании, сменилось спокойным периодом, начавшимся со смертью её старшей сестры – ведь у той в самом деле обнаружили лейкемию и она в самом деле умерла. За этой трагедией последовали годы настоящего траура, а поскольку траур был для Марины актом языковым, эти годы были единственным счастливым временем в её жизни. Только подумайте: единственное счастливое время – и то в период траура! Но сколько ни пыталась Марина продлить этот траур, однажды он всё-таки закончился, и через несколько лет монстр снова стал хозяином её жизни. Снова наркотики. Снова секс. Отстранение от работы по дисциплинарным мотивам – уже в «Люфтганзе», куда ей за это время удалось устроиться. Нужно было что-то предпринять. Возможность представилась после случайного знакомства со сценаристкой «Утречка»: исто