они его не знали, поскольку злодейство, как назвал бы это Пробо Каррера, случилось в январе прошлого года, во время одного из больших выездов куда-то между Фару и Сагрешем, что в Алгарве, на юге Португалии, – туда, где гигантские волны атлантических штормов разбиваются о прикрывающий пляжи мыс Сан-Висенте и где каждую зиму собираются компании со всей Европы, привлечённые столь идеальными для сёрфинга условиями. Но даже если ребята, с большой долей вероятности, что и знали, личность отца ребёнка не имела для них, как и для самой Адели, никакого значения и они никогда о нём не заговаривали; им, как и ей, казалось вполне естественным, что двадцатиоднолетняя девушка рожает одна. И Марко Каррера заставил себя принять эту позицию, хоть она и противоречила его точке зрения. Он то и дело повторял про себя стихотворение Иоанна Креста, а однажды за ужином, рассуждая о будущем, которое каждый из этих ребят хотел сделать лучше, но никто не знал как, даже процитировал: «Чтобы дойти до незнаемого, / придётся идти через непознанное». Эти строки были восприняты на ура, поскольку прекрасно вписывались в их жизненную философию, но Марко Каррера по-прежнему считал, что всё могло быть куда сложнее.
Летели месяцы, и наконец пришло время принять окончательное решение: сядет ли он вместе с Аделью в ванну, будет ли обнимать её, пока идут схватки и роды, займёт ли место, принадлежащее отцу – но только вовсе не роженицы, а ребёнка? Да или нет? Адель нисколько не сомневалась: да. И уточнила, что, разумеется, уже обсудила этот момент с психоаналитиком, тем самым продемонстрировав, что учла, со своей точки зрения, все причины, по которым Марко, со своей, мог счесть подобное участие несколько неловким; и, как всегда в решающие моменты отношений с женщинами, Марко снова почувствовал груз тех – бог знает скольких – часов, в ходе которых его обсуждали (в его отсутствие) и даже приходили к неким (касающимся только него) выводам; и снова сдался, ответил да, стараясь не показать дочери того бесконечного океана неуверенности, который его ответу пришлось пересечь. Таким образом, в одиннадцать часов утра 20 октября, в день, не слишком богатый на рождение великих исторических личностей – не считая Артюра Рембо и Андреа делла Роббиа, насколько Марко смог понять из Википедии, – но в 2010 году, по глубокому убеждению Адели, несомненно ставшем апотропным[20] (прогноз, в котором она нисколько не сомневалась и который с течением времени в самом деле оказался точным), Марко Каррера опустился в тёплую ванну вместе с дочерью и акушеркой по имени Норма. Все произошло куда быстрее, чем он ожидал, памятуя о бесконечно долгих потугах Марины двадцатью одним годом ранее. Да и, судя по немногим едва слышным стонам и непринуждённым движениям Адели, когда та меняла позу, чтобы легче переносить схватки, куда менее болезненно. Обнимая её, поддерживая под мышками, он не чувствовал ни смущения, ни – что оказалось весьма неожиданно – той беспомощности, что ассоциировалась у него с присутствием в родильной палате, когда под вопли и кряхтение Марины появилась на свет сама Адель. Напротив, Марко ощущал себя частью происходящего, осознавал свою полезность, и его даже немного трясло от мысли, что он подумывал пропустить это событие. Всё прошло, как всегда твёрдо хотела и верила его дочь, естественным, природным путём – в буквальном, этимологическом значении этого слова, означающего «относящееся к способности порождать»; и когда выталкивание уже завершилось, а акушерка всё продолжала держать новорождённого под водой – десять, двадцать, тридцать секунд – он не чувствовал ни тревоги, ни нетерпения: не столько из понимания, что ребёнок до самого рождения обитает именно в жидкой среде и что дыхание – всего лишь рефлекс, который проявляется, когда он эту среду покидает, сколько потому, что и сам был погружен в жидкость и всем своим уже не молодым телом чувствовал облегчение, одновременно охватившее крепкое, мускулистое тело его дочери и нежное, едва появившееся на свет, – Мирайдзин. Вода объединяла их, позволяя общаться, успокаивать, знать. Эти полминуты оказались самым светлым моментом его жизни, а мутный бульон, в котором они находились, – единственный опытом семейного счастья.
А когда малыша наконец вынули из воды и вручили матери, Марко Каррера, потрясённый благостью, которую ощутил там, где помнил только схватки, крики и кровь, вдруг понял, что отныне будет мерить свою жизнь лишь мерой того восхитительного опыта, который только что пережил, и задумался, почему же, в таком случае, женщины до сих пор так редко рожают в воде, почему этого не делает каждая из них. Не проронив ни звука, он силился запечатлеть в памяти первый тихий вдох Мирайдзин, первый крик, впервые распахнувшиеся (миндалевидные) глаза, а потому даже не заметил, что это девочка. И узнал об этом лишь чуть позже, со слов Адели – первых слов, которые она произнесла, всё ещё сидя в ванне, прижимая к груди малышку и всем своим видом выражая полнейшее удовлетворение, которое каждый отец непременно должен хоть раз увидеть на лице ребёнка: «Видишь, папа? Начало неплохое. Человеком будущего станет женщина».
Целая жизнь (1998)
Марко Каррере
(до востребования)
Рома Остиенсе
виа Мармората, 4 – 00153
Флоренция, 22 октября 1998 г.
Дорогой Марко,
я сейчас вдруг поняла, что от Джорджо Манганелли мне никуда не деться.
Решила наконец убрать со стола книги, заметки и всякие прочие материалы, бог знает сколько лет провалявшиеся там после защиты диссертации. И непонятно зачем принялась разглядывать бумажки, вложенные в томик его «Центурии», книги, к которой я постоянно обращалась и которую за время работы над докторской перечитывала десятки раз. Там было три листка, три ксерокопии стихотворений, которые, разумеется, в диссертацию не вошли, потому что не имели к ней никакого отношения, просто лежали там, совершенно забытые, и обнаружились только вчера, когда я решила убрать Манганелли на полку. Найдя их, я сразу же вспомнила тот день, когда прочла их в одной из профессорских книг и ощутила острую потребность незамедлительно скопировать: не какие-то другие, а именно эти три. Был, наверное, год 1991-й или 1992-й, не помню: мы тогда потеряли связь и какое-то время не писали друг другу. Стоял сентябрь, я как раз вернулась в Париж из Болгери, и как это обычно бывало в сентябре, думала только о тебе и о бессмысленных днях, проведённых в этом проклятом месте, таких наполненных событиями и таких пустых без тебя. А прочтя эти стихи, решила их сохранить, потому что в них говорилось о нас. Так что сделала копии и вложила в книгу, с которой, как мне в тот момент казалось, никогда не расстанусь. Потом, в один прекрасный день, об этом забыла, а в другой, не менее прекрасный, отложила и «Центурию», хотя и недалеко, так что она ещё долго без какой бы то ни было видимой причины загромождала мой стол. Пока вчера я не решила расстаться и с самой книгой, убрать её в шкаф вместе с другими и избавиться наконец от одержимости Манганелли, которая здесь, в Сорбонне, убивает последнюю надежду на академический прогресс. И надо же такому случиться, чтобы именно в момент новой разлуки под руку подвернулись эти три стихотворения, и всё началось сначала.
Вот эти стихи:
1.
У нас есть целая жизнь,
чтоб НЕ прожить её вместе.
На полках у Бога возможных
поступков пылятся груды:
помёт херувимских мушек
пятнает взаимные ласки;
и притулились, как совы,
набитые чучела чувств.
«Опять неликвид», – крикнет латунный ангел, –
жизней возможных десяток коробок.
А нам ещё смертью сгинуть:
случайной, необязательной,
и главное – врозь, без тебя.
2.
Хотел тебя видеть:
мне нужно волос твоих хитросплетенье,
чтобы провозгласить
свободу в часы столь тягучие; круженье
твоих запястий, донельзя земных,
которые всё машут стартовым флагом
и время винят в промедлении,
в унынии благоразумном.
Мне нужен неистовый взгляд,
а кроме всей ярости твоей природы
я требую, чтобы ты рассмеялась хотя бы раз.
3.
Спасаю себя от тебя,
Смиряясь с твоим наличием:
Доброжелательным тоном
Тебя призываю не быть.
Лица твоего не страшусь,
Ведь знаю – оно ниоткуда,
Всего лишь мой отблеск случайный,
Женственная пустота:
Лишь тем и спасаюсь от крови твоей;
Поскольку меня пугает,
Когда ты возникаешь из небытия к бытию.
Понимаю, звучит так, будто я всё это выдумала. Но ты ведь меня знаешь, и знаешь, что я ничего не выдумываю – воображения нет. Это чистая правда, Марко, как и то, что в самом низу третьего листка, синей ручкой – и здесь я тоже совершенно точно помню, когда сделала это, и почему, и что перед этим пила, и какая была погода, но мне не хотелось бы, чтобы тебя стошнило, – я расшифровала эти слова ДМ, который и по сей день остаётся моим тюремщиком:
«Знаешь ли ты, что это написано про нашу любовь, что мне никогда не быть там, где есть ты, а тебе никогда не быть там, где есть я?»
Обнимаю (насколько это возможно по почте)
Луиза
У Омутища (1974)
Как-то августовским вечером Ирена Каррера решительно направилась к Омутищу, что из всей семьи заметил только Марко, которому почти сравнялось пятнадцать, хотя из-за гормонального дефицита выглядел он лет на двенадцать.
В конце концов, переменчивость настроения Ирены, закатываемые ею скандалы, бунты, периоды мрачного молчания или обманчивого веселья, её вспышки любви и оптимизма, за которыми неизменно следовали уныние, гнев и нелепицы – намеренные, лишь бы привлечь к себе внимание, совершаемые раз за разом в шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, – вознесли семейный порог тревожности на такую высоту, что родители и братья, привыкнув, попросту перестали реагировать на её выходки. Во Флоренции она наблюдалась у высококлассного специалиста, психоаналитика по фамилии Цайхен, который, однако, как и все прочие психоаналитики, уехал в августе в отпуск. По правде сказать, он оставил номер, по которому Ирена в случае необходимости могла ему позвонить – но номер этот был заграничный,