длинный, с непонятным префиксом, напрочь отбивавшим желание его набирать. Поначалу Ирена бесстрашно ринулась в август и даже попыталась получить от него удовольствие; однако поездку в Грецию в компании двух подруг, запланированную сразу после выпускных экзаменов, пришлось отменить, когда одна из них срезалась; другая поездка, в Ирландию, изобретённая в качестве замены первой, даже не была как следует продумана; а поползновения зависнуть на пару дней в Версилии, где, как утверждали многие из её друзей, можно неплохо провести время, канули в Лету, как это, впрочем, случалось ежегодно. Так что уже к Успению Ирена поняла, что задыхается в Болгери, где проводила каждое лето и откуда в этом году, уже совершеннолетняя, со свежевыданным водительским удостоверением и 60 баллами из 60 возможных в аттестате, как ей наивно казалось, может сбежать. Но стоило подруге завалить экзамен, как все планы разом рухнули, и Ирена вдруг снова с беспощадной остротой ощутила убогость своих социальных связей – одновременно и следствие, и причину её депрессии. Отец, который только и делал, что готовил или читал, мать, предпочитавшая читать, загорая, младшие, с головой ушедшие в спорт братья, морские прогулки на старом, изъеденном морской солью швертботе, местные приятели, пихающие друг друга локтями на нечастых в округе дискотеках, доктор Цайхен, погребённый под непонятным префиксом, а в этом году – ещё и тревожные мысли о терапии, с которой Марко, её ни о чём не подозревающему братишке, придётся столкнуться, едва лето кончится, и которую родители, несмотря на перемирие, заключённое именно после решения эту терапию принять, то есть без единой ссоры, по-прежнему обсуждали каждый божий вечер, а сама Ирена тайком подслушивала.
Итак, одним из тех августовских вечеров, когда погода уже испортилась, а либеччо[21] вовсю мёл по побережью, Ирена, поужинав скудными остатками обеда, поднялась из-за стола и сказала, что сходит на пляж привязать их швертбот «Ворьен» к кабинке: ночью обещали шторм. Сказала, будто это было обычным делом – вот только это не было обычным делом: «Ворьеном» был одержим отец, и именно он, а уж никак не Ирена, без конца переживал о сохранности швертбота. Тот самый отец, который, нисколько не удивившись, буркнул «молодец» и ушёл к себе в комнату. Марко, напротив, сразу же понял, что Ирена собирается покончить с собой на том небольшом, но смертоносном участке взморья у самой их кабинки, который прозвали Омутищем, где вечно бурлила вода, а течение тянуло ко дну даже в полный штиль. И где с тех пор, как семейство Каррера обосновалось в Болгери, уже утонули четверо – все, по слухам, утопились. Увидев, что Ирена выходит из дома с потёртой пеньковой верёвкой через плечо, а ни мать, занятая мытьём посуды, ни младший брат Джакомо, вытирающий тарелки, даже не пытаются её удержать, Марко до смерти перепугался. Перепугался, но в ту же секунду понял, что право спасти сестру и должно принадлежать ему, что это только их, его и её, дело, и эта мысль сразу придала ему смелости. Не говоря ни слова, он выскользнул из кухни на террасу и бросился следом.
Небо затянуло низкими, брюхатыми дождём тучами. Потихоньку догорали тусклые сумерки, воздух был горячим и липким. Отчётливо слышался раздражённый рокот моря. Выскочив из сада, Марко побежал по тропинке, ведущей к дюнам, в конце которой заметил мелькнувшую белую блузку. Однако, стоило ему прибавить ходу, чтобы не упустить её, как Ирена услышала и, даже не обернувшись, крикнула, чтобы он шёл домой. Марко и не думал послушаться – напротив, раз уж его обнаружили, воспользовался шансом подобраться ближе. Не реши Ирена утопиться в Омутище, только обрадовалась бы помощи брата и подождала бы его, но она явно была не в восторге и снова велела ему идти домой, на этот раз обернувшись; теперь в её тоне явственно слышалась угроза. И снова Марко не остановился, а, наоборот, ускорил шаг. Тогда остановилась она, и даже позволила себя догнать, но стоило Марко подойти к ней и растерянно, не зная, что делать дальше, встать рядом, как Ирена легко, словно кеглю, развернула его и дала пинка под зад, да так, что он от неожиданности рухнул навзничь, а после, выкрикнув «Отвали!», продолжила свой путь – на сей раз бегом. Марко, поднявшись, припустил за ней. Даже будучи намного меньше неё – как, впрочем, всегда был намного меньше кого бы то ни было, – он чувствовал в себе странную силу, способную не дать Ирене прыгнуть в воду. Конечно, встреть он по дороге кого-нибудь ещё, на всякий случай попросил бы помощи, но им не попалось ни единой живой души, а дюны были уже близко, и Марко понял, что готов броситься на сестру, схватить, сбить с ног, если понадобиться, навалиться сверху и удерживать на мокром песке, пока она не сдастся. Проворный, юркий, он неплохо умел драться; и пусть пинок Ирены застал его врасплох, второй раз ей это не сойдёт.
У самых дюн, где сердитый рёв моря стал почти оглушающим, Ирена, снова остановившись, обернулась. Марко, отставший от неё всего на пару шагов, тоже замер. Оба тяжело дышали. Взглянув на брата, девушка оскалилась столь свирепо, что тот отшатнулся, и принялась щелкать в воздухе концом пеньковой верёвки. Потом стала отступать, размахивая импровизированным кнутом, но Марко, не отрывая глаз от верёвки, свистевшей на расстоянии ладони от его лица, двинулся следом. Он старался сосредоточиться на этой извивающейся змее, лишь бы не встречаться с Иреной взглядом и не видеть больше её злобной гримасы.
Оказавшись на пляже, Ирена бросила хлестать по воздуху и остановилась у «Ворьена». Лежащий у самого берега, он и в самом деле был совсем беззащитен: поднявшись, вода вполне могла его унести. Сразу за ним бурлило белой пеной в черноте моря Омутище: либеччо становился всё сильнее. Ирена застыла, напряжённо, словно собака, сделавшая стойку, вглядываясь в этот кипящий котёл, и Марко затаил дыхание, готовый в любой момент рвануться вперёд, чтобы успеть удержать её в этом мире. Но она лишь шагнула в сторону и обеими руками обхватила нос швертбота, поглаживая её изъеденную солью фанеру, как поглаживают по холке лошадь. Когда Ирена захлестнула петлёй мачту, а свободный конец верёвки обвязала вдоль бёдер, Марко, все мускулы которого по-прежнему были напряжены и готовы к прыжку, молча стоял у неё за спиной. И пока она тащила «Ворьен» к кабинке, пятясь, рывками, напрягая все силы, без резиновых катков или деревянных валков, он не вмешивался, не пытался помочь. Но вот швертбот наконец оказался в безопасности, а Ирена, распустив верёвку на бёдрах, накинула петлю на крюк кабинки; потом она повернулась, и Марко, вглядевшись в её почти невидимое в сгущающейся темноте лицо, понял, что кривившая его устрашающая гримаса исчезла.
Возвращаясь домой, они старались идти в ногу, чтобы не размыкать объятий, разве что, вопреки общепринятым нормам, он, мужчина, обнимал её за талию, а она, женщина, – его за плечо. И время от времени легонько, как ползает муравей, щекотала ногтем большого пальца точку между двумя нервами, которые есть у каждого из нас на шее.
Вельтшмерц и компания (2009)
От: Марко Карреры
Кому: Джакомо – jackcarr62@yahoo.com
Отправлено через – Gmail – 12 декабря 2009 г. 19:14
Тема: Мировая скорбь
Дорогой Джакомо,
тут вдруг кое-что случилось, и мне непременно нужно тебе рассказать, потому что ты – единственный ещё оставшийся в нашем мире человек, кому это может быть интересно или по крайней мере не безразлично.
Я на днях заходил на пьяцца Савонарола проверить, всё ли там в порядке. Не спрашивай, зачем я это делаю. Просто время от времени захожу проверить. Дом потихоньку ветшает: из него, разумеется, нужно выгрести всё барахло, привести в порядок и хотя бы сдать, потому что продавать в такой кризис – не вариант; но пока я могу только время от времени заходить и проверять, чтобы не было протечек, поломок и прочих проблем. Короче говоря, чтобы всё это в одночасье не рухнуло. Газ я отключил, а воду, наоборот, не стал, иначе ведь и полы не помоешь, даже если захочешь. Впрочем, намывать там полы у меня и в мыслях не было (а для кого, спрашивается?): просто захожу и проверяю. Видимо, потому-то вся эта халабуда до сих пор и не рухнула. Вот ты, поклявшийся, что ноги твоей на родной земле больше не будет, – ты меня понимаешь? Наверное, нет. Но я не об этом хотел рассказать.
В общем, зашёл я вчера домой. И в какой-то момент, сам не знаю почему, меня потянуло в комнату Ирены. Я, конечно, знал, что там всё как прежде, я ведь не раз туда заглядывал, ещё когда там жил, и потом, когда наведывался из Рима на праздники. Знал, что при маме с папой она всегда стояла нетронутой, прибранной, даже кровать заправлена, будто Ирена в любой момент может вернуться. Ну, открыл я дверь, вошёл, осмотрелся: кровать, синее покрывало, на столе чистота, на полках бардак, одна лампа симпатичная, другая – редкостное уродство, гитара на стойке, пластинки, проигрыватель, постер с Жаком Майолем на дверце шкафа, плакат Лидии Ланч и кукольный «Дом над водопадом», который сделал для неё папа, – настоящий шедевр. Вошёл, осмотрелся и вышел. Сказать по правде, раньше я это чаще делал: теперь, когда хожу по дому и проверяю, не случилось ли где чего, в эту комнату обычно не заглядываю, поскольку уверен, что проблем в ней не будет, то есть, конечно, больше не будет. Здесь теперь царит безмятежность, если ты понимаешь, о чём я. Но вчера утром, уж и не знаю почему, я вошёл – и не просто осмотрелся, а посидел на кровати, смяв идеальную гладь синего покрывала. Потом включил лампу – ту, что посимпатичнее. Сел за стол. Так вот, если бы за все эти годы, а их, согласись, было немало, меня спросили, что лежит на столе в безмятежном покое Ирениной комнаты, я бы ответил «ничего». В смысле, назвал бы эту лампу, карту мира от National Geographic под стеклом и барельеф «Шоу ужасов Рокки Хоррора» в рамочке, который Ирена так и не удосужилась повесить на стену, – то есть ровным счётом ничего. Однако, кое-что на столе всё-таки было, причём было всегда – и есть. Книга. Одна из тех старых, но прекрасно сохранившихся книг, без картинок на обложке, зато обёрнутая такой же блестящей веленевой бумагой, как папины романы «Урании». Желтоватая, она практически сливалась со столешницей, вот я её и не замечал. Сборник стихов, называется «Времена года», автор Джакомо Прамполини – я о таком даже не слышал. Взял книгу в руки, погладил: эта веленевая бумага так и просится, чтобы её погладили. Потом наугад открыл. Точнее, не совсем наугад: открыл там, где она, книга, сама захотела открыться, то есть на странице 25, откуда выпал и немедленно слетел куда-то под стол сложенный пополам тетрадный листок. Но прежде чем его поднять и развернуть, я прочёл напечатанное на этой странице стихотворение. Вот оно: