Ирена, в свою очередь, совершенно вымотана. Это видно. И видно хорошо. Видно по ввалившимся глазам, потерянному взгляду, набухшей голубоватой жилке на виске, по солёной корке на волосах, даже не собранных в хвост, сомнамбулическим блужданиям по дому в наушниках – а главное, по музыке, которая из них звучит, если бы, конечно, кто-нибудь нашёл время её послушать: Gloomy Sunday, венгерская песня самоубийц, от невыносимой тоски которой, по легенде, в Будапеште тридцатых совершил непоправимое не один десяток людей, звучит здесь в недавно выпущенной кумиром Ирены, Лидией Ланч, версии – кислотной, шепчущей, атональной, беспросветной, лишившейся добавленных американцами, чтобы подсластить концовку, строк («dreaming, I was only dreaming», то есть «всё это был только сон», и на самом деле главный герой с собой не кончает), которую Ирена записала по кругу на обе стороны кассеты и вот уже несколько дней беспрестанно крутит на красном плеере, подаренном братьями на Рождество. Она, эта песня – тревожный сигнал, звучащий уже несколько дней, хоть его никто и не слышит. А сама Ирена совершенно вымотана, и этого никто не замечает.
Не замечает даже Летиция, которой вовсе не хочется ехать с мужем на ужин и которая, следовательно, заметь она состояние Ирены, вполне могла бы найти предлог остаться дома и приготовить дочери тарелку спагетти; после чего, как всегда, когда замечает, что Ирена вымотана (но сейчас-то не замечает), поинтересоваться, не хочет ли та о чём-нибудь поговорить, с большой долей вероятности получив в ответ вечное «Отвали!», которое, однако, учитывая сложившуюся ситуацию, вполне может оказаться спасительным. Но Летиция не видит, не замечает этого несущегося во весь опор слона, который вот-вот растопчет её семью. Она, как всегда, недовольна и апатична. И как всегда, у неё чуть побаливает голова. Ей вовсе не хочется делать то, что она собирается сделать, но она, конечно, сделает это – как и всегда.
В общем, сегодня в доме Каррера никто не думает о еде, никто не думает об Ирене – и дом потихоньку пустеет. Первым исчезает Марко, которому из-за состояния войны между двумя семьями приходится заметать следы. Он прощается и уходит, с головой погрузившись в тщательно выстроенный совместно с Луизой сценарий. Вскоре та тоже оседлает велосипед и направится к своей подруге Флориане, ещё одной соучастнице их эскапады, практически кормилице Джульетты. Однако, даже не притормозив у дверей подруги, Луиза поедет дальше, до самой гостиницы «Каза Россо», где обнаружит, что он уже её ждёт. Оставив велосипед, она сядет в «жука» рядом с Марко, который уже решил, куда её отвезёт: в самое красивое место в мире. Там он впервые за все свои двадцать два года будет счастлив, и знает это. А ещё, безо всяких слов, знает, что его любовь к Луизе взаимна. И что будет дальше, знает тоже – ну, более или менее, – а ничему другому в его голове места нет.
Потом уходят Пробо с Летицией. Оба нарядные, в хорошем настроении, Пробо – неподдельном, Летиция – притворном, но только сперва, поскольку, едва сев в машину, она к своему огромному удивлению обнаружит, что радость мужа окажется в этот вечер заразительной. И более того, помимо действительно прекрасного настроения, которое применительно к ней кажется обычно лишь фигурой речи, Летиция вдруг потихоньку начинает проникаться живительной, почти сестринской нежностью к мужу, которого впервые за много лет видит настолько взволнованным, настолько сфокусированным на том, чтобы стать центральной фигурой этого вечера, – и это он, человек, никогда не оказывавшийся в центре чего бы то ни было, даже её собственного внимания! Впрочем, не будет и сегодня, ведь именинница – иссохшая вдова, вечно увешанная аляповатой бижутерией, а значит, основной темой беседы, как обычно, станет её муж Альдино, Пробов друг детства, погибший одиннадцать лет назад по невероятной случайности. Авария была тогда квалифицирована как «мотоциклетная», но лишь потому, что пострадавший ехал на своём новёхоньком «Гуцци V7 Спешл» по шоссе Аурелия в районе церкви Сан-Леонардо, что между Пизой и Ливорно, и едва успел проскочить мост через Арно, как на него рухнула 170-литровая бадья с водой, сорвавшаяся с обломившегося барицентрического крюка вертолёта «Белл-206», он же «Реактивный рейнджер», предоставленного расположенной неподалёку американской военной базой Кэмп Дарби и задействованного вместе с машинами итальянской пожарной охраны в операции по тушению сильнейшего пожара в пизанских холмах, уже подбиравшегося к городку Фаулья. Именно в контексте этой трагедии, уже достаточно давней, но всё ещё живой и ранящей сердце, Пробо как раз сегодня вечером, прямо по дороге в «Гамберо Россо», на том же шоссе Аурелия, где она и произошла (только километрах в пятидесяти южнее), решает изложить Летиции свою инженерную концепцию скорби по погибшему, чем в итоге растрогает её ещё сильнее. Уверенно ведя машину в сгущающихся сумерках, он рассказывает ей то, о чём никогда даже не упоминал: об усилиях, предпринятых им, чтобы алгебраически доказать абсурдность этой чудовищной и категорически неприемлемой смерти, – и о том, что в процессе доказательства, как бы нелогично это ни звучало, сам с ней смирился. Пробо говорит, что придумал, как рассчитать вероятность той аварии, и ухитрился добыть все собранные в ходе последующего расследования данные: курс вертолёта, его скорость, высоту полёта, массу бадьи, которую необходимо было добавить к массе перемещаемой воды, скорость ветра и скорость мотоцикла в момент удара. Вот только в ходе кропотливых расчётов он получил цифры, свидетельствующие прямо противоположное тому, что намеревался доказать: вместо крайней невероятности трагического совпадения они утверждали его неизбежность, сложение векторов сил попросту не оставляло другого исхода. Тогда, продолжает Пробо, он изменил подход и попытался представить проблему так, как представила бы её она, то есть наиболее простым и креативным способом, – тут Летиция буквально тает от нежности. Достаточно ведь элементарного, всего в одно действие, подсчёта: сколько метров пролетает вертолёт за секунду? С учётом уже имеющихся данных – 43, за секунду вертолёт пролетает 43 метра. А Альдино? Какова была скорость Альдино? 23,5 метра в секунду. Поскольку, объясняет Пробо, вся выведенная им ранее мешанина цифр совершенно не зависела от того, в какой момент обломился крюк, то, обломись он всего секундой позже, бадья оказалась бы на 43 метра восточнее, то есть, надо заметить, прямо напротив церкви Сан-Леонардо (он проверял), Альдино же – на 23 с половиной метра дальше по шоссе. И, следовательно, он не только не погиб бы, но, возможно, даже ничего бы не заметил и беспечно продолжил бы свой путь в направлении Пунта-Ала. Это если бы крюк обломился секундой позже. Но что, продолжает Пробо, если крюк обломился бы всего на десятую долю секунды позже? В реальности, объясняет он, десятая доля секунды – срок ничтожно малый, своего рода абстракция, мгновение ока: но если бы крюк в тот день обломился всего на десятую долю секунды позже, бадья упала бы в четырёх метрах тридцати сантиметрах от места, где упала на самом деле, а Альдино успел бы проехать почти на два с половиной метра дальше. То есть он бы всё заметил, здорово бы перепугался, но, опять же, с ним ничего бы не случилось. Как насчёт одной двадцатой секунды – в смысле, пяти процентов? Тот же результат: два пятнадцать, метр двадцать пять – повод поставить свечку в церкви, но, опять же, опасности никакой. А вот три процента: метр тридцать, семьдесят сантиметров, бам! – прямое попадание, концы в воду. Из чего, по словам Пробо, следовало, что смерть Альдино стала результатом непредвиденного стечения обстоятельств и явилась вопросом трёх сотых секунды.
Тут Пробо прерывает свою лекцию и спрашивает Летицию, слушает ли она. Летиция отвечает «да», потому что это правда: она и впрямь его слушает, причём с непривычным вниманием – и, как мы уже сказали, нежностью, поскольку в её глазах то, что делает Пробо, и есть его сущность. Тем временем они прибывают к месту назначения, на площадь, где находится ресторан, и Пробо молча паркуется. Гасит фары. Выключает двигатель. Опускает стекло. Закуривает сигарету.
К таким выводам, говорит он наконец, ему удалось прийти, вообразив, как представила бы проблему она, Летиция: один расчёт с простым и всеобъемлющим результатом, а не десяток – с результатом запутанным и ничтожным. Так и подходят к вопросу архитекторы, улыбается Летиция. Нет, возражает Пробо: так подходит к вопросу Летиция Калабро́. А уже из этих выводов, добавляет он, у него возникло совершенно новое ви́дение смерти Альдино – ви́дение, которое Пробо, по его словам, до сих пор носил в себе и которым сегодня решил с ней поделиться. Даже без вычислений ясно, что шансы на облом крюка именно в тот день и ту секунду, когда Альдино Мансутти проедет именно там, где рухнет бадья, бесконечно малы. Один на миллион? На миллиард? Да какая, в сущности, разница... Уж разумеется, говорит он, куда меньше, чем попасть под удар молнии, пока бежишь в укрытие, как это случилось однажды во Франции с инженером Чекки: там ведь была жуткая гроза, молнии так и били в землю, а инженер Чекки бежал как раз по земле. Нет, продолжает Пробо, глядя куда-то вдаль и время от времени затягиваясь, к смерти его друга привело куда более редкое и комплексное стечение обстоятельств, а событие, его вызвавшее, относилось к группе практически невероятных, то есть рассчитать его невозможно. Подобных событий, абсолютная вероятность которых бесконечно близка к нулю, можно назвать миллионы, но поскольку речь идёт о смерти Альдино, ему, утверждает Пробо, сразу пришла в голову одна мысль, от которой он теперь никак не может отделаться: что это он сам убил своего друга.
Пробо смущённо улыбается. Глубоко затягивается. В теперь уже окончательно сгустившейся тьме горящая сигарета высвечивает его лицо красным. Он молчит, пытаясь разглядеть лицо жены.
В каком смысле, спрашивает она.
У них ведь с Альдино, отвечает он, была дружба не разлей вода, да она и сама это знает, глубокая, полная всяческих приключений и переживаний, однако случались и ссоры, причём парочка весьма памятных, о которых, правда, ни тот, ни другой никогда не упоминали, поскольку быстро помирились и больше зла не держали. Одна произошла, когда им было лет по двадцать и они вместе учились в колледже: Пробо уже и не помнит, по какому поводу, – то ли из-за приглашения на некую вечеринку, то ли из-за девушки, а может, он сам был виноват. Зато Пробо прекрасно помнит вторую, о которой после смерти Альдино частенько задумывался и которая случилась много лет спустя после первой, к