, следовательно, позволил ребёнку умереть, то есть именно потерял сына или дочь, короче говоря, в квартире нашего брата Марко воскресным осенним днём раздался телефонный звонок, который свёл на нет всю его жизнь, и эта жизнь, уже не раз разрушенная до основания, снова обратилась в ничто, в ноль, вот только абсолютного нуля в жизни не существует, и Мирайдзин спала, положив голову ему на колени, пока он пытался вздохнуть, потому что не мог даже этого, потому что за считанные секунды стал шакуль (на самом деле ему этого не сказали и вообще были очень деликатны, но он всё прекрасно понял), сакиля, вилома, харокамменос, всего за пару секунд, и лёгкие окаменели, воздух превратился в раскалённую проволоку, живот стал бездонной дырой, а голова – гулким барабаном, ведь настолько близко к абсолютному нулю жизнь существовать не может, но тут проснулась Мирайдзин, которой всего месяц назад исполнилось два, и, сладко потянувшись, улыбнулась ему, и сделав это, то есть проснувшись и улыбнувшись, без обиняков заявила, даже и не думай, дедушка, мы здесь не шутки шутим, я здесь, дедушка, и тебе придётся потерпеть.
Оцененный (2009)
От: Марко Карреры
Кому: Джакомо – jackcarr62@yahoo.com
Отправлено через – Gmail – 12 апреля 2009 г. 23:19
Тема: Фото Летиции
Дорогой Джакомо,
мне удалось пристроить мамин фотоархив! Тут, конечно, больше удачное стечение обстоятельств, но я ведь тоже старался. Так что теперь дом наконец можно продавать.
Вообще, заниматься маминым наследием мне по многим причинам было гораздо сложнее, чем папиным, и должен признаться, на самом деле я не слишком-то напрягался: эти тысячи фотографий, по правде сказать очень красивых, меня немного смущали, а иногда и ранили; глядя на портреты архитекторов и художников, с которыми мама вместе работала, я не мог не задаваться вопросом, кто из них был её любовником; и сердце моё сжималось каждый раз, когда, видя всех этих людей, все эти шедевры, весь этот огромный мир вокруг неё, я понимал, что для папы там никогда, даже в самом пыльном, самом заброшенном уголке, места не оставалось. Да, в его свершениях, всех этих моделях, макетах, подборке «Урании», мамы тоже нет, но нет и никого другого, это безлюдный, пустынный мир отшельника Пробо. А в маминых работах мир, напротив, полон разнообразных мужчин и женщин, произведений искусства и архитектуры, арт-объектов, губ, сигарет, улыбок, болтовни, платьев, туфель, музыки, пейзажей, и та, кто сделала эти фотографии, всегда в центре всего этого, всё вертится вокруг неё, всё до последней детали – кроме Пробо. Вот что меня останавливало. Наверное, я ревновал или что-то в этом роде. Но жизнь – странная штука: при всей моей пассивности этот архив тоже удалось пристроить. Фонд Дами-Тамбурини. Знаю, название тебе ничего не говорит, как не говорило и мне, пока я совершенно случайно не столкнулся с этим Луиджи Дами-Тамбурини: сам он из Сиены, наследник весьма солидного состояния, включающего многочисленную недвижимость, землю, озеро (!), плотину (!!), а главное – небольшой, но очень крутой банк с собственным фондом, специализирующимся на иконографии двадцатого века. А вышло всё так: один приятель предложил мне принять участие в благотворительном парном турнире «вслепую», организованном «Питти Иммаджине» в парке Кашине в рамках недели мужской моды «Питти Уомо», где всегда полным-полно селебрити и их кавалеров-жиголо, тех, что никогда не бросают улетевшие мячи обратно на корт, а я как раз снова начал играть более-менее регулярно, я в хорошей форме, я всё ещё силён, вот и заявился в квалификацию. Турнир «вслепую», если ты не в курсе, это такое соревнование в парном разряде, где состав пары определяется жеребьёвкой перед каждым следующим раундом. До полуфинала я дошёл довольно легко, а там мне выпал этот Луиджи Дами-Тамбурини. В смысле, в качестве напарника. Он, не стану жаловаться, был довольно неплох, хотя техника, конечно, ужасная, так что, несмотря на пару тысяч его двойных ошибок, мы всё-таки выиграли. В финале нас снова поставили вместе, и вот это была битва: соперники оказались сильны, но я поймал кураж, а Дами-Тамбурини ошибался чуть реже, и финал мы в итоге тоже взяли. Он, то есть Дами-Тамбурини, был доволен как слон, благодарил Бога, что ему дважды подряд выпал столь удачный жребий, и, чтобы выразить мне свою безграничную признательность, пригласил поужинать на виллу в Вико-Альто, неподалёку от Сиены, сперва один раз, потом другой, а в ходе ужина поинтересовался моей жизнью и поведал о своей. (Так, среди прочего, я мимоходом узнал, что он азартный игрок и что вилла, куда он пригласил, пару раз в месяц превращается в игорный дом, но о своём прошлом упоминать не стал.) Тогда же он рассказал мне о фонде, который собирает частные фотоархивы, коллекции афиш, плакатов, открыток и тому подобного, относящиеся к искусству двадцатого века. Вот я и обмолвился про мамины фотографии – так, удочку забросить. Он ответил, что сам фондом не занимается, но тут же позвонил президенту и передал мне трубку, а уж тот, пыхтя от усердия, назначил мне встречу буквально на следующий день. В общем, отвёз я его на пьяцца Савонарола, показал архив. А показав, и перерыв для этого весь тот бардак, что она оставила, сам неплохо его рассмотрел, можно сказать, впервые, поскольку, повторюсь, меня каждый раз что-то удерживало от того, чтобы взять его в руки, и понял, насколько бесценно это сокровище: там, Джакомо, сотни прекрасных портретов архитекторов, дизайнеров и художников, все чёрно-белые, причём раздел, посвящённый женщинам-архитекторам, если не самый полный в Италии, то очень близко к тому; есть несколько прекрасных серий, которые я никогда раньше не видел, об этапах создания предметов из пластика (светильников, стульев, столов), от первых рисунков до заводской штамповки; задокументированы практически все выставки радикальных архитектурных групп шестидесятых-семидесятых, множество примеров визуальной поэзии, есть и весьма захватывающий раздел, посвящённый «ангелам грязи» 1966 года, о котором я даже не подозревал; и на одной из этих фотографий, единственной, только представь, Джакомо, в толпе приятелей-«ангелов» возникает папа в болотных сапогах и плаще, и фонарь у Национальной библиотеки освещает его улыбку и сигарету во рту. В потоке отпечатков и негативов, накопленных мамой за всю жизнь, это единственное проявление его существования. Просто чудо, что мы вообще появились на свет!
Этот президент фонда старательно демонстрировал, как впечатлён материалом, но, по-моему, больше притворялся: кажется мне, что Дами-Тамбурини просто велел ему забрать всё подчистую, и дело с концом, а как дошло до планирования операции по передаче, он предложил мне двадцать тысяч. Но я отказался, мол, ничего мне не надо, чем поразил его до глубины души. Как-так ничего? Ещё не хватало, говорю, это же дар фонду, вы оказываете мне услугу. Тогда он взглянул на меня, взглянул очень внимательно, словно оценивая. Не знаю, доводилось ли тебе сталкиваться с подобным оценивающим взглядом – со мной, во всяком случае, такого раньше не случалось, но уверен, там, в гостиной на пьяцца Савонарола, этот человек меня оценивал, то есть задавался вопросом, правдив ли я, жаден ли, стоит ли предлагать мне соучастие в его махинациях. Доказательств у меня, разумеется, никаких, но пока он разглядывал меня, я и в самом деле «понял», что этот человек – самый настоящий бандит, что он ворует деньги: такая вот у меня была странная, но совершенно чёткая уверенность. В конце концов он, вероятно, сообразил, что рисковать не стоит, и «принял» мой дар, но был явно разочарован – думаю, знай он с самого начала, что я собираюсь передать архив безвозмездно, не удосужился бы даже приехать.
Итак, дорогой Джакомо, теперь следы маминого пребывания на этой земле не «исчезнут во времени, как слёзы под дождём»[28]. Теперь в фонде Дами-Тамбурини хранится дар Летиции Калабро, а дом на пьяцца Савонарола официально выставлен на продажу, пусть даже агент, которому я поручил это дело, мой бывший одноклассник Ампио Перуджини (помнишь его? Тот, что багровым родимым пятном на глазу, когда-то оно тебя здорово пугало) твердит, что сейчас, после обвала субстандартного ипотечного кредитования, финансового кризиса и прочая, и прочая, рынок недвижимости окончательно рухнул. Что я могу сказать? Будем надеяться на лучшее. Продавать за бесценок я точно не стану. Заплатят по справедливости – чудесно, нет – подожду ещё.
Уж терпения мне не занимать, верно, братишка?
Извини за глупый вопрос, но всё-таки жду ответа
и обнимаю сквозь экран
Марко
Крестный путь (2003-2005)
Первые симптомы рака проявились у Пробо Карреры вскоре после того, как он заявил о намерении перебраться в Лондон. На самом деле к тому времени он уже был болен, хотя ещё и не подозревал об этом – или, может, подозревал, не зная точно, то есть что-то чувствовал, и это хотя бы частично объясняло странность принятого решения, ведь речь шла о действии, для него поистине неожиданном: уехать из Флоренции, бросить дом на пьяцца Савонарола, лабораторию, макеты, модели поездов и переехать в какую-то мифическую квартирку, которую ещё нужно приобрести, причём непременно в квартале Мэрилебон, где он, похоже, оставил своё сердце ещё со времён поездки то ли по работе, то ли по учёбе, совершённой в пятидесятых вместе с его другом Альдино, двадцати чудесных дней в компании некой аристократической семьи, друзей Мансутти, владельцев огромного здания на Кавендиш-сквер. Но кто, спрашивается, об этом знал? Никто. В Лондон Пробо с тех пор возвращался только дважды: первый раз, десять лет спустя, он из безумной любви к Летиции снял номер в дорогущем отеле «Лэнгхэм», буквально в соседнем квартале, – тогда они ещё любили друг друга и были счастливы; другой раз, ещё десять лет спустя, когда счастьем уже и не пахло, приезжал вместе со всей семьёй на пасхальные каникулы 1972 года в ходе организованного им самим визита по линии флорентийского отделения Союза инженеров, советником которого в то время числился. По вине агентства, которому он предоставил лишь пару вводных, а именно бюджет и требование ночёвки в Мэрилебоне, Пробо тогда вынужден был ютиться с Летицией и тремя детьми в двух микроскопических комнатушках отеля на Чилтерн-стрит, настолько крохотного, что и Летиция, и многие другие их спутники просто со смеху помирали. Однако сам он пребывал в полнейшем восторге, потому что снова очутился в Мэрилебоне, и одного этого факта хватило, чтобы ему стало хорошо. Но кто, спрашивается, об этом знал? Никто.